Закат — это доказательство того, что конец может быть красивым.
Краст открывает глаза и не понимает, почему всё ещё жива. Она ведь умирала там, в лаборатории. Какого чёрта? Болело всё, но это было не так важно, хотя тянущая, как струны, мука всё же мешала. Девушка ошарила вокруг глазами. Обстановка вокруг напоминала картины из детства. Дерзость так и не вспомнила своего имени, но зато увидела пейзажи прошлого, как если бы они стояли сейчас перед ней. Лёгкие шторы на окне, незаправленные кровати с досками на них, исписанными почерками тех, кто был здесь когда-то, умывальник с ветвистыми трещинами на эмали, нежно-розовые стены — это... Утро. Ещё рано для завтрака, но девочка больше не хочет спать — она смотрит в окно на лениво плывущие серо-белые облака, кристальной корочкой закрывшие небо. Свет расплывается по ним, искажается в их бледности и густоте — они похожи на лёд, весь мир как будто тонет под ними, и девочка замирает, не дыша, ей кажется, что она под водой вместе со всем вокруг. Солнышко еле просачивается сквозь сгустки стекла туч — это так красиво, что хочется выпорхнуть из комнаты, взлететь туда, к ним, и постучаться в них, коснуться ледяной поверхности ладонью, обжечься этим холодом. Она бы не пожалела, не обиделась бы на него — ей хочется прильнуть к этим облакам и посмотреть, что же за ними, видно ли там солнце. «А может, там даже другой мир... — отстранённо думает Краст, вспоминая. — Пхаха, да уж. Дети — те ещё фанатзёры. Сейчас бы я в жизни до такого не додумалась. Хотя можно ли меня назвать взрослой? Не так уж много лет прошло: семь, восемь?» — Дерзость неожиданно осознала, что не помнит, из какого времени пришло то воспоминание: всё стало таким туманным и размытым. Цверк. Девушка бросает взгляд на шум. В тело привычно впрыснулся адреналин, и Краст почти мгновенно была готова кинуться на врага. Но нет, пусто — возможно, это просто что-то за окном на ветке было, и девушка, сглотнув и окинув всё вокруг взглядом, запоздало подумала: «А разве мне есть кого бояться? Из наших, наверное, никто не выжил. Хотя Ненависть... — Дерзость сгримасничала. — Если ей отдали приказ... — снова поморщилась и откинулась глубже в подушки. — Всё равно. Вообще всё равно. Пусть хоть сейчас приходит — плевать, просто пле-вать, — и с этими мыслями голова отяжелела и на неё будто надели каску, давившую на череп. — Н-да, ну и состояние у меня...» — Краст! — Дерзость ошеломлённо переметнула глаза на окно. Это же... В подоконник, как лапы ворона, вцепились тонкие руки бледного, словно известь, Джелеса. Лицо подростка было опалённым и одна из его половин будто оплавилась, поплыв. Но даже так, даже с этим пластом смазанной кожи Ревность оставался тем же притягательным и холодным демонёнком. — Что ты тут делаешь? — в голосе Краст не было радости — он был сух, как хворост, готовый вспыхнуть от любой искры. Джелес фыркнул, с лёгкостью распознав подтекст. — Данте и Ненависть мертвы, меня никто не прислал, — глаза Дерзости поражённо мерцнули. — Кто смог одолеть эту железобетонную?.. — Ревность лишь дёрнул плечом. — Я только нашёл её тело — самого убийцу не видел. «Убийцу?» — Краст прищуривается, и на её лицо ложится вуаль задумчивости, а во взгляде появляется тяжесть. Они всегда были убийцами, они убивали сбегавших и непокорных, на них ответственность за происходящее за теми стенами. Тем более Ненависть, убивавшая не столько по приказам, сколько — Дерзость уверена — по собственным щелчкам в голове даже лишь на проверке способностей подопытных. Но в итоге и Хэтред, и тот, кто избавил этот мир от убийцы, носят одно и то же звание. Краст кажется это неправильным, но она не знает, что именно видится ей неверным. Из-под обвисшей на глаза чёлки она буравит взглядом складки на одеяле, пытаясь выцепить в них разгадку собственного непонимания. — Это что, красная вода? — Джелес удивлённо уставился на капельницу, подсоединённую к руке Краст. Из бутыли по тоненькой трубочке медленно текла перламутровая жидкость. — Тебя пичкают красной водой? — в его голосе искреннее недоумение, и Дерзость взрывается от этого изумления-будто-ничего-не-произошло. — А ты что, вновь ослеп и сам не видишь?! — Ревность поражённо вздрагивает. — ...ты что-то вспомнила? — То, как Энви сказал, что вы звали меня плаксой за спиной, я помню прекрасно! — рявкает Краст с искажённым от ярости и боли лицом. Глаза Джелеса в ответ мерцнули безжалостностью, но почти тут же сменившейся холодом, и зелень радужки точно покрылась морозными узорами. — И ты поверила? Что? Краст теряет дар речи и какое-то время просто открывает-закрывает рот. — Ты чё, Сечёный, совсем охренел? Свалить на Энви всё решил? Или ты думаешь, что я не знаю твоё отношение ко всему вокруг по принципу «смешно всё, что слабо»? — Дерзость закашлялась, подавившись глотком воздуха, но потом вновь продолжила: — Нет уж, «братец», меня этим не провести. Лицо Ревности сменилось на участливое, и он странно посмотрел на изломанную и на ладан дышащую Краст. — Я искал тебя. — Ну вот, нашёл. И что теперь? — Дерзость не намерена вести с ним задушевные беседы, и Джелеса это неприятно цепляет, хотя он понимает, что всё вполне заслужено и ожидаемо. Ревность кривится про себя, но вслух произносит: — И теперь я рад, что ты в порядке. — По-твоему это называется «в порядке»?! — Краст в один миг выходит из себя, взрываясь и едва не подскакивая. Ревность же лишь непонятно усмехается, и лицо его неожиданно становится совсем взрослым и отягощённым. — Да, Краст. Сейчас ты в порядке.***
Времени мало — сперва надо проверить те коридоры, что ближе всего к выходу, и Ревность чувствует, что найдёт Краст в одном из них. Он уверен, что так оно и будет. — Краст! — в ужасе выдыхает Ревность, увидев распластанное тело по центру коридора. Господи, что с ней произошло?.. Джелес опрометью бросается к сестре (неожиданно понимая, что и в самом деле считает её таковой) и спешно переворачивает на спину. Едва не отшатывается, увидев избитое, залитое кровью лицо, но тут же заставляет себя собраться и прикладывает пальцы к артерии. — Жива, — облегченно вырывается у Ревности. Но надолго ли? Это состояние — да он никогда ещё не видел Дерзость такой... Неужели то вещество алхимика все ещё работает? Но эти ужасные раны (боги, да у неё же весь подбородок, шея, щеки, да даже грудь — всё залито кровью! Ей что, рот распороли?) они явно не с пустого места взяты, она дралась с кем-то, и этот кто-то явно был столь же силён, сколь и жесток. Это мог быть кто угодно из заключённых, но что-то внутри подсказывало Ревности, что сделала это либо Ненависть, либо Энви, и ситуацию это нисколько не облегчало. — Держись, Краст, сейчас мы выберемся отсюда. Раздаётся взрыв, за ним следует бьющий по ушам грохот с воем сирены, и Ревность, начинавший поднимать тело Дерзости, едва не падает от сотрясшей лабораторию судороги. Это значит только одно: Промокашка или Стальной нашли нужную кнопку. Механизм сотрясения и разрушения запущен. Ревность сглатывает, закусывает губу, но вновь берет Краст на спину и поднимается. Он вытащит их отсюда. Он тащит полумёртвую Краст через залитые кипятком и газом коридоры, из некоторых камер всё ещё выходят заключённые. Растерянные, грязные, истощённые. Единственным, что оставалось в них ярким, был угольно-чёрный номер на шее — сперва буква B (сокращение от Block), затем номер блока, потом — камеры, и последним — самого подопытного. Джелес ненавидел эти номера. Это было несмываемым напоминанием о том, кто он на самом деле, выходцем чего он стал, уродцем какой машины ему пришлось быть. Он раздражённо мотнул головой: его собственный номер буквально зудел. Ревность был из того же блока, что и Ненависть когда-то, и это казалось ему очень ироничным: единственная, с кем он мог обсудить что-то о месте своего заточения, была той, кого он ненавидел больше всех. Джелес стиснул зубы и, встряхнув Краст, перехватил её поудобнее под бёдра (ноги начинали сползать). Какая же она тяжёлая! Странно, откуда взяться весу? Их же не баловали здесь едой. У Краст на шее тоже чернеет номер, полускрытый горлом плотно прилягающей тёмно-зелёной кофты. Разрез в форме капли на груди оголяет посеревшую кожу, а мягкие плечи, выходящие из-под рукавов, покрыты грязью и кровью. Волосы слиплись от неё же, топорщась теперь ёжиком, и вся Дерзость выглядит так, точно вот-вот испустит дух. Дела совсем плохи. А ещё газ вокруг... Многие трубы перебиты, конечно, и газа гораздо меньше, чем должно быть, но всё же. Ревность застывает на углу от открывшейся картины. Коридор забросан разорванными телами, из-под которых хлестала кровь, залив почти весь пол. Внезапно Джелес понимает, что это не просто тела — это их части. Справа у стены валяется рука, из которой торчит кость плеча, почти совсем рядом — разбитая вдребезги голова, а чуть подальше — часть оторванного бока вместе с куском кишок. Кожа груди, пара рёбер с лёгкими — в шаге от этого лежит вспоротое тело мужчины, и Джелес приказывает себе не смотреть в лицо того — ! Чёрт. Голова мужчины полусмята о замызганную стену, челюсть разнесена напополам, а на плечо осыпались некоторые зубы. Ревности становится плохо от увиденного. Сколько раз им приходилось очищать коридоры после безумств Ненависти, но он всё равно не переставал поражаться безмерности жестокости и свирепства той. Хэтред тут. Где-то впереди, продолжает пировать в своём сумасшествии и зверстве. Нужно срочно менять маршрут, но уже поздно, у лаборатории остались считанные минуты, и Джелесу не остаётся ничего, кроме как идти ва-банк. В конце концов, как только он увидит Ненависть вдалеке, сразу спрячется и разорвёт её в клочья своими полями. Слабо верится, думает Ревность, Хэтред слишком вёрткая, но выбора нет, и подросток делает шаг вперёд. Когда он добирается до провала в полу, ему неожиданно встречается Зависть: точнее, его спина, сгорбившаяся над чем-то. Ревность в панике падает в гору трупов слева, бросая рядом и полубездыханную Краст: так их будет сложнее найти. Джелес высовывается из-за тел и пытается понять, что там делает Энви. Когда тот нагибается, что-то разглядывая, Ревность едва не вскрикивает от изумления: это же Ненависть! Это же её волосы, её же! У подростка встают волосы дыбом: кто. Кто смог одолеть это чудовище. Чтобы сражаться с таким монстром, нужно самому быть ещё большим чудищем. Краст резко кашляет, Джелес чуть не подпрыгивает и резко зарывается в гору тел ещё глубже. Дерзость, ты с ума сошла?! Кашлять сейчас, когда Зависть, сам свихнувшийся Зависть столь близко?! В ушах грохочет так, точно барабанные перепонки вот-вот лопнут, но они всё ещё живы, а это значит, что Энви их всё ещё не нашёл. Пока что. Внезапное сотрясание лаборатории выходит очень кстати. И Ревность почти что выдыхает от облегчения, как вдруг со стремительно леденеющей кровью видит: Краст встаёт. В полный рост, хотя и немного согнувшись. Джелес хочет урвать её обратно, но понимает: поздно. Энви её наверняка уже увидел. Внезапно лицо Дерзости звереет, и она бросается куда-то вперёд. А Ревность остаётся сидеть, в ужасе пригвождённый к полу. Им точно конец.***
— Ты возвращался за мной? — скептично роняет Дерзость. — Да, и даже нёс до выхода, — Ревность насмешливо склоняет голову набок.— Но потом мы столкнулись с Энви, и я спрятал нас среди других трупов, когда ты стала кашлять. Не помнишь этого? — Нет, — Краст отрицательно качает головой. — Я помню лишь, как Энви бил меня смертным боем, — Джелес прыснул. — Ещё бы. Ты ведь сама бросилась на него, когда пришла в себя, — Краст отводит глаза, неожиданно вспоминая размытые очертания изумрудных волос впереди. А ведь и правда, что-то такое было... — Я вообще удивлён, что он тебя не убил. — Так чего же ты не остановил его? — ядовито спрашивает Дерзость, пронзая Ревность укором. — Ты же знаешь, что я не дерусь врукопашную. — Да ты бы если и дрался, всё равно бы не стал, трус, — зло выплюнула Краст. — Меня вообще-то едва не засыпало, потому что я вернулся за тобой, — сухо заметил Ревность со злобой в глазах. — Да лучше бы засыпало! — рявкнула девушка, дёргаясь, точно желая ударить, но силы резко оставили её, и она просто уронила голову вместе с рукой. Когда Краст заговорила, голос её был похож на хрип. — Выметайся отсюда, братец, — раздавленный смешок напоследок, и всё смолкло. Ревность молчал, оскорблённый и одновременно пристыженный. Он пытался, правда пытался спалить Энви, но тот двигался слишком быстро и задержать взгляд на нём не получалось. Способность Ревности оказалась просто-напросто бесполезна, и мальчик был вынужден, прячась в горе трупов, наблюдать за тем, как Зависть забивал Краст. Джелес взглянул на измученную Дерзость и невольно простил ей эти обидные слова: сломленный дух, а не тело сидел напротив него. Пустой взгляд, болезненно-серое лицо, белые, обескровленные губы — вот и всё, что осталось от той пересмешницы, которую так боялись заключённые в их подземелье. Ревность вздыхает и отворачивается к окну, глядя в небо. — Знаешь, Краст, когда я столкнулся с Никель в лаборатории, у меня мелькнула мысль, что я хотел бы увидеть родителей, и это было так странно, потому что до этого не возникало и малейшего желания, — Джелес помолчал. — Как будто какая-то часть меня осталась нетронута экспериментами и всё ещё... человек. — Мы и есть люди, дурак, — вяло замечает Краст, не поднимая головы. — Разве? — Дерзость морщится, слыша знакомые вопрошающие нотки, как тогда, от Ненависти. — Я так считаю, — добавляет девушка, а Джелес смотрит на её посеревшую кожу рук и стык капельницы на сгибе локтя. — А я — нет. После всего, что было с нами, не думаю, что мы можем считаться людьми. После всего, что мы сделали с другими... — Ты сделал, — вновь вяло замечает Краст. — Я никого не убивала. — Да, ты только калечила, — колко бросает Ревность. — Калечить и убивать — разные вещи. — И тем не менее ни то ни другое не являются поступками нормальных людей. — Серьёзно? — Краст безжалостно фыркает. — Мой отец избивал мать до таких состояний, что она иной раз неделю встать не могла, а он, между прочим, не был в лабораториях и считается человеком! Джелес поражённо вдыхает. — Ты... помнишь своё детство? — Дерзость недоумённо моргает. А ведь и правда, она же только что... — Я не знаю, оно само всплыло... — оправдывающе лепечет девушка. — Оно и до этого пришло кусочком... до твоего прихода ещё... И тут в голову бьёт ещё одно резкое воспоминание.***
Лето. Больница, восстановленная после взрыва газа три года назад, выглядела ничуть не хуже, чем раньше. Краст сидит на стуле в центре кабинета. На ней красивое сиреневое платье с чёрными узорами, а на ногах белые носки и аккуратные угольные лодочки. Платье до колен, на его поясе тёмно-фиолетовая ленточка с бантиком, а на плечах такого же цвета ниточки-лямки. Эта одежда — праздничная, и её нельзя надевать, но повседневной в доме не осталось: у мамы сломаны руки, и она не может стирать. Врач, осматривавший Краст, сморщился, видя ссадины и сине-чёрные синяки, расплывшиеся на спине той. — Опять? — обречённо обронил он. Краст молчит, и не только из-за разбитого рта, которым больно даже улыбаться, не то что звуки формировать. Ей стыдно, обидно и дико хочется плакать. Из-за себя, из-за папы, из-за мамы. В принципе из-за того, что сейчас происходит. Врач понимает без слов и, осторожно касаясь серо-голубых следов пальцев на шее девочки, спрашивает: — Почему вы не уйдёте от него? — Краст вновь молчит, беззвучно начиная плакать. К боли во всём теле прибавляется боль в глазах от горячих слёз. Почему вы не уйдёте от него? Да потому что мама любит папу, хотя тот их нещадно бьёт! Потому что иногда он бывает трезвым. И они даже могут поговорить. Мама и папа, а не она и папа. Она, Краст, его не любит. Она его боится. Иногда ей хочется превратиться в мышь и юркнуть за стену, в угол под кровать — куда угодно, лишь бы её не нашли. Куда угодно, лишь бы её не били. Куда угодно, лишь бы не приходилось терпеть всё это. Куда угодно... Краст тихо всхлипывает. Врач грудно вздыхает, пряча в этом воздухе бесконечную жалость к девочке. Это всё неправильно. Ей же всего одиннадцать лет — в этом возрасте нужно радоваться и наслаждаться беззаботностью, а не получать побои от пьяного в стельку мужика. Как вообще можно избивать ребёнка до таких состояний? А о чём думает её мать?! — У тебя, скорее всего, сотрясение мозга. Я не могу отпустить тебя сегодня просто помазав мазью. Сегодня всё серьёзнее. Мне необходимо отправить тебя на дополнительное обследование. — Нет, прошу! Не надо, — резко отзывается Краст, оборачиваясь, и тут же морщится от боли в лице. Врач вздрагивает, видя следы слёз на раскрасневшихся щеках и страх в агатово-чёрных глазах. Он смотрит на Дерзость с тоскливой печалью. Как бы ему хотелось разделить её страдания сейчас. — Не надо... — если на лечение потребуются новые деньги, папа будет очень сильно злиться, и тогда всё может стать лишь хуже... — У тебя могут быть осложнения, понимаешь? — Ничего не будет, я обещаю! — Краст с полными отчаяния глазами смотрела на мужчину. — Честное слово! Не будет... — врач молча опускает веки. — Нет, я не могу за это ручаться. Ты ведь можешь умереть... — и это правда, но какая-то его часть на самом деле просто хочет подержать эту бедную девочку здесь, в больнице, чтобы хоть на какое-то время дать ей восстановиться и побыть вдали от домашнего марева ярости и пьяного угара. — Умереть? — лицо Краст неожиданно становится растерянным, а во взгляд закрадывается недоверие. — Верно, — пасмурно кивает головой тот. — У тебя может быть кровоизлияние, понимаешь? Ты можешь умереть... Краст молчит, не понимая. Ей не знакомы все эти слова, да и смысл слова смерть она осознаёт с трудом. Она молчит, раздумывая. — Это недолго. Мы обследуем тебя, а затем решим, нужна ли госпитализация или нет, — добавляет врач, убеждая. — А если в больницу не нужно, то я и не буду тебя держать. Краст в раздумиях смотрит на мужчину. — А это не больно? — наконец спрашивает она, и врач смеётся. — Нет, конечно, совсем нет. Если ты, конечно, не будешь брыкаться и пытаться укусить нас, — Дерзость удивлённо округлила глаза. — А разве так можно? — врач снова смеётся. — Нет, но некоторых моих пациентов это совсем не останавливает, — и пожимает плечами, мол, «что поделать». Краст чуть улыбается, и в её глазах зажигается озорной огонёк. — И это ещё не самое худшее! Иногда бывает и так, что пациент забивается в угол, а если к нему подойти, то он ещё и бросается чем-то. Как-то раз в меня даже попали, прямо вот сюда, — со смехом и комико-трагичным лицом говорит врач, щёлкая себя пальцем по лбу. — А ведь он ещё и старше тебя был! Я потом ходил со льдом на голове весь день! — наконец Краст начинает смеяться, и врач готов рассказать любые небылицы, чтобы она поулыбалась ещё. — И это ещё не всё! Другой мой пациент едва не оттяпал мне полпальца, когда я попытался сделать ему укол! Его пришлось держать аж трём медсёстрам! — Дерзость снова смеётся, на этот раз заливисто, и мужчина продолжает: — А ещё один... В конце их разговора Краст уже вовсю смеётся и хлопает, а врачу кажется, что её бледные, худые и иссушенные ладошки выбивают из себя не хлопки, а саму жизнь: настолько девочка была уставшей и слабой. Он не уверен, что Краст удаётся поесть каждый день. Дерзость хохочет, даже несмотря на боль во всём теле, и особенно в спине и губах: просто не может остановиться. Врач улыбается, тоже задыхаясь от смеха, а потом кладёт руку на небольшую голову Краст, и его ладонь легко покрывает всю её макушку. Дерзость дёргается от прикосновения, испуганно замирая, и хочет автоматически крикнуть «не надо, пожалуйста», но потом видит беззлобное лицо над собой и немного расслабляется. Глаза врача грустнеют, но он всё ещё улыбается. Как можно бить что-то столь маленькое и беззащитное? Как этот амбал может так избивать свою дочь? — Ну что, пойдём? — Да, — неловко кивает Дерзость и встаёт. При выходе из кабинета у неё темнеет перед глазами и она падает. Доктор не ошибся в прогнозах. Краст кладут в больницу, а потом переводят в другую из-за осложнений. Так она и оказывается в лаборатории.***
Дерзость выныривает из воспоминаний и видит перед собой поражённое лицо Ревности. — Краст?.. — неуверенно произносит он. Дерзость растерянно смотрит по сторонам и вдруг понимает, что плачет. Крупные слёзы переливаются через края её глаз, обжигая кожу, и Краст неожиданно задыхается от боли, вся трагичность воспоминаний в один миг накрывает её, и она заходится в рыданиях, трясясь и захлёбываясь всхлипами. — К...краст, что такое? — Ревность подскакивает к ней, в смятении кладя ладонь на содрогающуюся спину, гладя. Так вот как я жила... Дерзость в отчаянии. Ей безумно больно, и от этого невозможно дышать. Она просто рыдает, не в силах остановиться. Столько лет загубленной жизни, столько страданий и боли и всё это — ! Из-за отца. Из-за матери, терпевшей его побои. Из-за того, что её заставляли носить длинные рукава и брюки и говорить, что упала с лестницы. Ей же было всего одиннадцать, одиннадцать! Краст вцепляется ногтями в плечи. Где теперь её жизнь, где её время, ушедшее в никуда? Сколько ей сейчас? Девятнадцать? Двадцать? Двадцать три? Двадцать шесть? Дерзость задушенно-зло всхлипывает, понимая, что не знает свой возраст. — Рев-вность... лет-т... — рука Джелеса замирает на лопатке сестры. — Сколько мне... лет, — заикающийся голос умолкает, и мальчик вновь проводит по спине Дерзости ладонью. — Данте говорила, что ты старше меня на семь или шесть лет. А это значит, что тебе... двадцать три или два, Краст, — Дерзость обмирает, а затем её резко перегибает пополам от осознания, что прошло двенадцать лет. Она заходится в ещё больших рыданиях, но теперь уже беззвучных. Лёгкая и костлявая рука Джелеса тепло касается её ледяной спины, и это не даёт полностью отключиться от реальности. Двенадцать лет, двенадцать! И при этом вспомнить из них она сможет только три-четыре. Девять лет как скачок во времени. Ужасно. Я попала сюда из-за собственного отца. Я попала сюда из-за собственного отца. Я попала сюда из-за собственного отца. Я попала сюда из-за собственного отца. Эта мысль не покидает её голову, носясь сломанной пластинкой. Краст трясёт так сильно и крупно, что Ревности кажется, будто к ней присоединён один из механизмов лаборатории. Тот самый, что стимулировал слабые мышцы, заставляя их сокращаться. Джелес не понимает, почему плачет Дерзость, но ему нестерпимо жаль её, такую слабую и истерзанную, такую... уязвимую. В ней ничего не осталось от сильной Краст-гомункула, и видеть это куда сложнее, чем Ревность мог представить. Она сломалась, и это ранит чудовищно, как будто его самого пропустили через эти жернова. Краст тихо всхлипывает, когда Джелес аккуратно поворачивает её к себе и трепетно обнимает, зарываясь носом в волосы. Дерзость не отнимает ладоней от глаз, всё так же плача, а Ревность мерно дышит ей в затылок, мягко гладя по спине. Чужое тепло успокаивает, и Краст дрожит всё меньше. Постепенно. Ревность крепко прижимается щекой к виску Дерзости, пытаясь одновременно и поддержать и ободрить. Но, похоже, всё, что ему удаётся, — это лишь дать понять, что Краст не одна, и этого оказывается более, чем достаточно. Дерзость периодически колотит, но реже и мельче, а дыхание уже не сбивается так сильно. Ревность поджимает губы и поднимает глаза на окно, за которым бушует весна. Шелест листвы, тепло солнца и запах свежей травы — Джелес уже и забыл, что это такое. Ревность закрывает глаза, как в детстве, впитывая в себя весну, пропуская её через нутро, чтобы почувствовать и ощутить, что же такое весна. Теперь он знает. Теперь он понимает, почему родители так хотели, чтобы он это увидел. Родители... В Ревности всколыхнулось забытое. Мамины мягкие кудрявые волосы и холодные пальцы, тонкие сухие губы и спокойный тёплый голос. Папины сильные руки, крепкое тело, жёсткий позвонок на шее, когда обнимаешь его. Папин низкий, но заразительный смех, горячие щёки и вечно улыбающийся рот. Шелест маминых платьев, цокот каблуков. Жёсткость папиных шляп и длинная гладкая копна волос в хвосте на затылке. Мамины тонкие руки и холодные губы, когда она целовала в щёку. Мама, папа... В Ревности шевельнулась боль. Пока он оставался оружием Данте, ему не приходилось задумываться над этим, но теперь, когда с***
Энви и Эдвард стояли в коридоре и молча провожали Краст и Джелеса взглядами через окно. — Не сожалеешь? Алхимик прикрыл глаза и чуть качнул головой. — Ревность едва не убил твоего брата... — Ты тоже, Энви. Все мы едва не убили друг друга... Зависть непонимающе посмотрел на Эдварда, в ресницах которого буквально скопилась пыль и теперь придавливала их, не давая глазам раскрыться полностью. — Ты же ненавидел всех нас... — пространно замечает гомункул. — Я и сейчас не очень-то люблю, — хмыкает Элрик. — Я не могу забыть всё то, что вы сделали людям, все те страдания и боль, что вы принесли, выполняя приказы. Но я и не могу забыть тех машин, которые всаживали импланты в тело заключённых, не могу забыть те вещи, которые мне рассказывала Никель о жизни там, не могу забыть Краст, забывшую, что она была и есть человек, и Ненависть, перед смертью увидевших не друзей, а тебя — одного из её надзирателей. Те, кто попали туда, разделили свои жизни на до и после, они пережили невыносимое количество ужасов. И мне бы... хотелось дать их мотыльковым жизням шанс. — Мотыльковым? — Энви удивляется ещё больше, его глаза округляются сильнее. — Таким же коротким... Уже забыл? Сам ведь говорил... ...они сидели рядом на траве и смотрели на кучки заключённых, бредущих неподалёку из лаборатории. Некоторые из них быстро падали и засыпали, надышавшись до этого усыпляющим газом, но кто-то продолжал идти. Потерянные, сбитые с пути и запуганные, они пытались понять, куда же им теперь идти. Эдвард сочувственно провожал их глазами, помня ту бездну внутри, когда он и Альфонс сожгли свой дом. Этим людям тоже теперь некуда идти. Или же... есть? — Эти заключённые все из этой стороны? — простой вопрос внезапно режет ночную тишину. Энви кривится и качает головой. — Вряд ли. Часть страны эта, но места разные. У Данте не было столько средств, чтобы строить много лабораторий, поэтому их немного, но они огромные. — Вот оно что... — было странно сидеть вот так вот рядом, почти плечом к плечу и не пытаться задушить, не пытаться вогнать металл в кости, не пытаться выкрикнуть, как сильно ненавидишь. В паре метров от них один из заключённых, высокий мужчина лет тридцати пяти, упал и разрыдался, скукожившись на земле и дрожа всем телом. Эдвард непроизвольно отвернулся, стараясь отгородиться от боли, сквозившей в этой изломанной, почти без волос и с лиловыми подтёками лопнувших сосудов фигуре. Он не слышал всхлипов: мужчина рыдал беззвучно, и лишь иногда можно было различить, как он задыхается, выталкивая воздух из горящего горла. Энви с презрением и одновременно тяжестью смотрел на то, как заключённый, скрючившись, вдавливал ладони в глаза, судорожно закрывая их. Его некогда сильное тело было истощённым, а смуглая кожа посветлела, отдавая в жёлтый; вдоль позвоночника поднимался широкий белоснежный рубец, уходя на плечи и заканчиваясь в запястьях. Зависть тоже отвернулся. Эдвард оборачивается на Энви, и гомункул замирает, видя его мутные, как стекло от дождя, глаза. Пару мгновений они смотрят друг на друга, а потом взгляд Эдварда скользит по Энви, пока не останавливается на лежащей в их ногах Краст. Слышится чей-то плач слева (очередная спасшаяся заключённая), но мальчик сглатывает и спрашивает: — Как думаешь, эта вода поможет? — смотрит на мешочек, подвешенный на импровизированном столбике под капельницу, который сделал Альфонс. Энви тоже опускает глаза на еле живую Краст, в вену которой воткнута игла. — На какое-то время. Но скоро потребуется новая, — Эдвард лишь кивает, поджимая губы. Осталось три пакета... — Как далеко отсюда следующая лаборатория? — Энви устало смотрит на Эдварда. — Ты хочешь поехать туда прямо сейчас? — измождённость в тоне Зависти царапает по носу, и алхимик мимолётно морщится. — Нет. Тогда просто отдохни хотя бы сейчас, дурацкий Элрик, думает про себя Зависть, и его локоть легко касается плеча Эдварда, как если бы случайно, но так и остаётся там. Мальчик опускает голову, закрывает глаза и зарывается пальцами в собственную чёлку, утягивая золотые нити волос на макушку. Вся его поза источала, как могло казаться, сломленность, но Энви хорошо знал, что это не так. Он знал, сколь силён алхимик, и восхищался этим. Нет, он не сломлен... Он просто очень устал. Слишком устал. До полного истощения. Внутри Зависти что-то сжалось от этого зрелища. Сейчас Элрик казался ему таким уязвимым, таким хрупким, таким... ребёнком. И это всё его, Энви, вина... — Ненависть... — внезапно начал Эдвард, и Зависть вздрогнул, выдернутый из мыслей. — Перед смертью она увидела тебя. — ... Повисла неловкая пауза. Иголочки нервозности и неприязни закололи шею, зайдясь поганым зудом; Зависть зло хлопнул по ним рукой, пытаясь унять эту мерзкую чесотку. Он сосредоточенно сощурился, кривя губы, но не в привычном злом оскале, а устало-раздавленном смешке, и затем тихо выдохнул. — Увидела, значит... — он хмыкнул. — Забавно. На неё я бы подумал в последнюю очередь... — ...ты знаешь её имя? — Энви отрицательно мотнул головой. — Ясно... — Вновь повисла пауза. — Она была одна из первых, кто оказался здесь. Её группа была одной из самых начальных, и в то время существовало множество недоработок. Скажем, Дерзости в этом плане повезло больше: в ней не оказалось столько ненужного, сколько было в Ненависти, — Энви замолчал, а Эдвард скосил взгляд, вспомнив, как исчезла сила Хэтред во время регенерации. У Джелеса и Краст такого не было — похоже, именно так выглядели «недоработки». — Она одна продержалась в живых столько времени. Хотя это всё равно было бы ненадолго. Клетки мозга начали отмирать, а сердце — изнашиваться. — Хочешь сказать, скоро бы она всё равно умерла? — Эдвард произнёс это более утвердительно, нежели следовало, поэтому Энви лишь поморщился. — ... «Значит, я...» — Ты лишь приблизил неизбежное, — внезапно подхватил Зависть. — Думаю, у неё было не так уж и много времени ещё. Года три, не больше. — Три... — как заворожённый, повторил Эдвард. — Это... много. Энви вопросительно изогнул брови. — Много? — он выжидающе посмотрел на мальчика. Элрик легко и едва заметно кивнул несколько раз. — Мы же люди, Энви. Даже день может стать для нас целой жизнью. — ...прямо как мотыльки. Эдварда удивляет сравнение гомункула, но он молчит, глядя поверх деревьев. Он будет рад, если Краст проживет свою мотыльковую жизнь хоть на день больше. Всё так эфемерно... Пауза. — Возможно, остатки их дней они проведут вполне счастливо, — задумчиво роняет Эдвард. — Имея такую память, вряд ли можно быть счастливым. — И тем не менее у них есть шанс. Зависть чуть усмехнулся. — Мне ты тоже дал шанс, да? Эдвард, на удивление, ответил не сразу и даже нахмурился. — Я не знаю, Энви. Наверное, я просто слишком устал от всего этого... От неизвестности, от потерь, сражений... устал бегать. Устал ставить точки в чужих жизнях. Я просто устал. У меня нет больше сил бороться ещё и с тобой. Зависть ощутил болезненный укол. — Значит, когда наберёшься сил... — Вряд ли. — Выходит, от безысходности?.. — неожиданно вновь стало невыносимо. Эдвард вдруг тепло улыбнулся, глядя на ядовито сморщившегося гомункула. — Нет, Энви, от принятия. Зависть вновь удивлённо посмотрел на алхимика. — Принятия? — Верно. — Принятия чего? Эдвард вновь чуть улыбнулся. — Тебя, себя... всей ситуации. Нет же смысла бежать от собственной тени: она всё равно тебя нагонит. Эдвард легко коснулся волос Энви, зажимая локон между большим и указательным пальцами. Гомункул неясным взглядом проводил этот жест, а затем что-то внутри него сжалось и он с полными отчаяния глазами посмотрел на алхимика, взяв его за руку, которой тот держал волосы. Только не уходи. Элрик чуть улыбнулся и положил свою руку поверх Энви, а потом, глядя в потерянное лицо гомункула, мягко ткнулся в его лоб. У Зависти щемит в груди, и он жмурится. — Я знаю, что ты не простишь меня. Что ты не простишь нас, — неожиданно говорит он, и Эдвард впервые с удивлением видит в его лице искреннее раскаяние и сожаление. — То, что делал я, мы все... оно никуда не исчезнет. Мёртвые останутся мёртвыми, и то, что сделано, уже никогда не сможет быть несделанным. Мне... жаль, — с трудом выдавливает Энви, его голос падает почти в хрипы. Эдвард спокойно смотрит на не поднимающего глаза и голову гомункула. Элрик не понимает, когда тот успел так перемениться и когда струны его мыслей переплелись в подобный узор. Он и о себе так сказать не сможет. Но они оба изменились, и отрицать это невозможно. — Я знаю, — говорит Эдвард. — Знаю, — он хмурится со смутной горечью, глядя на отчаянно-стыдливо скалящегося себе под нос Энви. Все слова кажутся столь неподходящими, что алхимик просто запускает руку в волосы на затылке Зависти, молча прося его поднять голову. Глаза у Энви раскосые, большие и испуганные — Эдварду кажется происходящее нереальным, потому что тот самый гомункул Энви никогда бы не посмотрел так на кого-либо, но... он смотрит, и Элрик непроизвольно кивает пару раз головой, точно убедившись. Зависть даже не шевелится — он замер, вверяясь этому мальчику, вырвавшему его из той жизни, и ждёт. Сейчас у него не осталось ничего, кроме него самого, а Эдвард... Он, Зависть, не принадлежит ему, да, но... Энви хочется быть рядом, ему хочется принадлежать кому-то, чему-то в этом бесконечном, огромном и жестоком мире. И если Эдвард позволит, то... — Успокойся, — неожиданно говорит Элрик. Энви вскидывает брови, не понимая. — Успокойся, — повторяет Эдвард и слегка сжимает пальцы в волосах Зависти. В его лице усталость и не по годам взрослая печаль, и это вонзается в гомункула, пронзая раскаянием. Это он заставил Эдварда выглядеть сейчас так. Это он заставил его пройти через всё это. Это его, его вина и ничья больше. Ни Данте, ни Ласт, ни кого-либо ещё. Его. Это он убил всех тех людей, это он так унизил Эдварда, это он калечил его раз за разом. Энви перестаёт чувствовать руки и ноги: все ощущения сконцентрировались где-то за грудью, там, где безумно жарко, горько и больно. — Ты прав, — внезапно тихо и горько роняет Эдвард и убирает руку из волос Энви, облокачиваясь на подоконник, — я не смогу простить ни тебя, ни всех вас за то, что вы сделали. Я не смогу и забыть это. Но даже когда я помнил, знал это и ненавидел, мне не было легче. Я помню обо всём, что было, но... — он смолкает на мгновенье, подбирая слова. — Но это не меняет того, что я чувствовал и чувствую. Оно всё противоречиво и не до конца понятно мне самому, но оно есть, и отрицать это не получится. Я не думаю, что смогу простить Энви, который убивал жителей и издевался над заключёнными, но Энви, который сейчас передо мной, не похож на того. Он другой, и мне нечего с ним делить. — Элрик... — Зависть не верил своим ушам и потрясённо смотрел на алхимика. — Я надеюсь, что тот Энви не вернётся, — тихо добавляет Эдвард, глядя на качающиеся макушки леса. Зависть роняет голову, в бессилии утыкаясь между шеей и плечом Эдварда. Элрик молча кладёт ладонь на дрожащие на его плече руки и сжимает их. Никогда не поздно напомнить человеку, что он не один. Теперь Энви понимает смысл этих слов.***
Эдвард смотрит вслед уже исчезнувшим Дерзости и Ревности, когда его глаза резко расширяются. Боги, это же... — Лень... — неверяще шепчет алхимик. Слос стоит почти что рядом с больницей, глядя в окно на Элрика и Зависть. В её лице спокойствие и даже мягкость. Она слегка улыбается. — Что она... — Эдвард стремительно срывается с места и бросается вниз по лестнице к выходу, игнорируя восклики Энви, оставшегося позади. Алхимик легко преодолевает пару пролётов в затхлом переходе, едва касаясь руками потемневших и наполовину проржавевших перил, и выскакивает на улицу, быстрее ветра несясь на задний двор. Слос, обтекаемая лучами утреннего солнца, страшно напоминает ему картины из детства, когда мама точно так же стояла, купаясь в свете за домом, пока вешала бельё. Эдвард, при всей своей усталости и смирении, всё равно ощутил прилив ужаса и холода, дрожью прошивших тело при этих ассоциациях. — Что ты здесь делаешь? — прохрипел Эдвард. — Здравствуй, — мягко обронила Лень. Эдвард задохнулся от возмущения и злости, но сцепил зубы и процедил: — Что тебе нужно, Слос. — Я не буду ничего вам делать. Не волнуйся. — За спиной Лени мягко качнулись деревья от ветра, и Эдварда это странно успокоило. — Тогда зачем же ты…. — он не стал договаривать и просто неотрывно посмотрел на Слос, сохранявшую непрерывное спокойствие. — Эд, ты сможешь сделать меня человеком? Вопрос застал врасплох. — Что? — кажется, Зависть наверху тоже не ожидал подобного. Эдвард колебался, в глазах металась неуверенность. — Я не знаю, — наконец честно признался он. — Философский камень может даже переселять души из одного тела в другое, но создавать их… — Лень внимательно слушала Эдварда, и постепенно черты её лица отяжелялись обреченностью и усталостью. — Можно попытаться поискать что-то в трактатах, но… — Не уверен, что там что-то будет? — закончила за него Лень. — …да. Эдвард опустил голову и упёрся взглядом о землю, поджав губы. Лень смотрела вдаль, и по глади её лица время от времени пробегала скорбь. Легкая, как лезвие, и такая же острая. Надо было что-то сказать, но оба молчали, и только ветер тихонько задувал им в уши. Энви смущённо наблюдал за этой сценой с третьего этажа. — У меня есть для тебя кое-что. Подарок. — Подарок? — Эдвард недоверчиво поднял брови. Лень кивнула. — То, что ты так желал. По мере осознания сказанного лицо Эдварда всё больше вытягивалось, а глаза — округлялись. — О чем ты говоришь, Лень?.. — сипло выдавил мальчик. Слос грустно улыбнулась и обронила: — О философском камне, конечно же. А вот тут уже побелел и Энви. — Лень, откуда...? Слос лишь подняла глаза на вскочившего за подоконником Энви, не удостоив его ответом. Эдвард застыл, точно примёрзнув к земле, и стал мертвенно бледным. — Что ты такое говоришь? — хрипло начал он. — Откуда у тебя философский камень? Солнце скрылось за облаками, погружая лицо Лени в тень. Ветер колыхал её волосы, оттенявшие бледность кожи. — Оттуда же, откуда есть и я. И Эдвард, и Энви — застыли оба. Некоторое время они молча и не шевелясь смотрели во все глаза на отрешенно-спокойную Слос. Первым очнулся Эдвард. — Что ты… имеешь в виду? — выдавил он онемевшими губами. Лень опустила глаза от неба и спокойно произнесла: — Меня. Гробовое молчание. — …что? — на полностью обескровленном лице Эдварда ярко выделялись янтарные глаза, наполненные ужасом. Солнце вновь осветило Лень, и Элрик задохнулся, видя в ней проступившие черты мамы. — Лень, ты… — до Эдварда еле донёсся шёпот сверху, а через пару секунд рядом с ним уже стоял сам Зависть. — Лень, ты предлагаешь собственный философский камень? — твёрдо, уверенно, без издёвки и колебаний. Уголки губ Слос чуть дернулись в улыбке. — Ты и правда изменился, Энви, — с отеческой мягкостью роняет она. Зависть вздрогнул. — Ты все верно сказал. Я предлагаю вам свой собственный философский камень. Снова молчание. — Почему? Лень лишь тихо хмыкает на вопрос Эдварда. — Разве это важно? — спрашивает она словно у самой себя; где-то на крыше начинает петь птица, заглушая конец фразы. Лень поднимает на неё глаза, её подол платья едва заметно качается от порывов ветра. Красиво, думает Лень, слушая пение. — Думаешь, Данте знала способ сотворения души? — лицо Эдварда каменное и неживое, и Энви отворачивается от него на этот тихий вопрос. — Кто знает. Даже если и так, она бы никогда этого не рассказала. Лень всё так же стояла и смотрела вдаль. — Не уверен, что смогу принять этот её «дар»... Сзади раздался скрип двери, и мягкая улыбка тронула губы Лени. — Значит, и ты здесь...***
Ал ещё не вернулся, а усталость уже накатывает на Эдварда, и мальчик изо всех сил борется с тем, чтобы не упасть и не уснуть. Сил не осталось вообще. — Эдвард?! Ты живой! — Элрик подрывается, узнавая этот голос. — Никель! — недалеко от него стоит невысокая и перепачканная фигурка, и алхимик порывисто бросается, обнимая и хватая её за плечи. — Ты жива! — девушка громко и с облегчением смеётся. — А ты как думал! Я же говорила тебе, что я не лыком шита! — на глазах Никель плотная повязка, сделанная из куска плаща Эдварда (бывшая карта), и Элрик тихо охает, осознавая хитрость той. — А ты уже успел меня похоронить, да? — Эдвард смеётся. — Как и ты меня! — девушка весело фыркает, шутливо ударяя Элрика в плечо. — Как тебе удалось? — Сама не знаю, — пожимает плечами та, беззаботно улыбаясь. — Я просто... решила попробовать выйти: мало ли, повезёт, и вот и правда повезло. Видимо, сама удача хотела, чтобы мы вновь увиделись! — она легко рассмеялась. — А ты как? Почему ты не пришёл в управление? Я думала, что тебя уже... — Никель замолкает, охваченная той жалостью, что чувствовала тогда перед рычагом. Эдвард тоже грустнеет, вспоминая всё, через что он только что прошёл. — Я узнал, что печать моего брата здесь, и я... никак не мог его... вот так вот... Лицо Никель вытягивается от удивления, и девушка резко перебивает Эдварда. — Так Альфонс жив?! Ничего себе! И где, где он сейчас?! Эдвард непроизвольно улыбнулся на эту детскую восторженность. — Он ушёл за бинтами: сама видишь, в каком я состоянии... — тут Эдвард запнулся, осознав, что сморозил глупость. — То есть... — Всё в порядке, — весело сказала Никель. — Я знаю, что ты весь побитый, как обычно, впрочем. Отчаяние мне сказал, — она качнула головой вправо, и Эдвард неожиданно заметил позади неё высокого худощавого юношу с длинными русо-белыми волосами. Элрик внутренне вздрогнул, увидев его болезненную бледность и впалые, точно вдавленные скулы. — Он один из заключённых? — в голосе Эдварда неуверенность, на что Никель захохотала. — Не бойся, он ничего тебе не сделает! Он мой друг и бывший подопытный, теперь уже гомункул, — на последней фразе глаза Эдварда резко округляются, и алхимик даже забывает о возмущении от фразы «не бойся». — В смысле? Что значит «теперь уже»? — Вечно тебе всё объяснять приходится, — судя по голосу, Никель закатила глаза. — Подопытные, которые выживают, пройдя эксперименты, становятся в итоге гомункулами. Как ты мог этого не знать? Ты же государственный алхимик! — Эдвард опешил ещё сильнее и переглянулся с Энви, сидевшим неподалёку сзади. Гомункул отвёл взгляд, уткнувшись им в траву под собой. — Никель, гомункулом нельзя стать... — осторожно начал Эдвард, отворачиваясь от Зависти. — Гомункулы — это те, кто изначально был создан искусственным путём, а не приспособлен через эксперименты, — теперь опешила уже Никель. — В смысле? Ты совсем дурак? Нам всегда говорили, что если выжить, то станем бессмертными, гомункулами! Хочешь сказать, что все вокруг идиоты, кроме тебя? — в голосе Никель было столько неподдельного возмущения, что Эдвард даже смутился. — Если бы вы становились бессмертными, то я не смог бы убить Ненависть, Никель. — ЧТО?! — голоса Отчаяния и Никель прозвучали в унисон. — Ты убил Ненависть? — Ненависть мертва? Они спросили одновременно, в тембре обоих было неверие. — Да, — с лёгким вздохом ответил Эдвард, вспомнив жёсткую ладонь на шее и бушующую ярость убийцы. — Правда, я сам едва не погиб. Ещё бы немного — и она бы расколола мне череп, — со стороны Никель и Отчаяния повисло тяжёлое молчание. — Ты... правда её убил? — вопрос Никель сквозил обескураженностью. Элрик посмотрел на свой висящий плетью протез. — Да. Этой вот рукой, — он хлопнул ладонью по замызганной грязью и кровью автоброне. — Потому что она была человеком. Гомункулы не умирают от удара в сердце. Никель растерянно молчала, не двигаясь. — Выходит, нас обманывали, — замечает Отчаяние. Эдвард удивлённо посмотрел на юношу. — Ты не знал, что остался человеком? — тот меланхолично взглянул на алхимика и покачал головой. — Энви, а вы знали? — Никель подрывается. — Здесь Зависть?! — она буквально встаёт на дыбы, испуганно распушая загривок. Эдвард удивляется ещё больше. — Отчаяние не сказал тебе? — Она не дала мне договорить, сразу же побежав, как только я сказало про «раненого мальчика с косой и протезом», — не без усмешки говорит Отчаяние, а Никель топорщится, горя от возмущения. — Да, мы знали, — пусто роняет Энви, не глядя в их сторону. — Данте хотела, чтобы у них была надежда. Эдвард тяжело морщится и раздосадовано качает головой. — Всё как обычно, — тихо шепчет он. Энви слышит эти слова и кривится в болезненной гримасе. Неожиданно Эдвард изумленно поднимает голову. — Погоди, но откуда тогда Краст знала, что она человек? Это она сказала мне про то, что вы не гомункулы. — Неужели? Удивительно, — Отчаяние озадаченно склоняет голову набок. — Краст всегда кичилась тем, что гомункул и гораздо лучше нас, обычных заключённых. — Погодите, куда вы убежали! — резко вспылила Никель. — Вы о чем говорите? Рядом с нами вообще-то ЗАВИСТЬ, а вы про чьё-то прошлое решили поболтать?! Настала очередь Эдварда закатывать глаза. — Быстро соображаешь, — вяло замечает Энви. — Мне нет до тебя и твоего дружка дела, полудохлая, если ты ещё не поняла, — беззлобно, но раздраженно отрезает он. — Если бы было, вы бы уже валялись тут мертвыми. — Ах ты мерзкая дрянь, — яростно шипит Никель, скалясь. — Да как ты смеешь?! Глаза Энви сверкают злобой, и крылья его носа бешено раздуваются, но он сидит и лишь пронзает Никель полным ненависти взглядом, попутно рвя траву, зажатую в руках. От Эдварда не укрывается порыв того, и мальчик удивляется про себя сдержанности Зависти. С каких это пор он...? — Никель, он не причинит нам вреда. Это Зависть вынес печать моего брата, — Эдвард запинается. — Это он спас его, — Энви отворачивается и бешено смотрит куда-то вглубь леса. Какое унижение! Говорить такое о нём, Энви, этой мерзкой лабораторной крысе! Гомункул зло фыркает. Эдвард лишь вздыхает, слыша его. — Энви... спас? — неверяще тянет Никель, явно сбитая с толку. — Ты уверен? Это же Энви, не кто-то, а Энви! Он так издевался над нами... — Эдвард чувствует, что ещё немного — и Зависть просто сорвётся и убежит, и поэтому торопливо обрывает девушку. — Да, это точно он. Так что про Краст? Откуда она знала, что человек? — Никель замечает резкий перескок Элрика, и это ошеломляет её ещё больше. Эдвард оберегает Зависть? Почему? Как? Неужели и правда из-за брата? Но ведь он причинил столько зла... — Ревность говорил, что они поссорились... — замечает Отчаяние. — Возможно, это он сказал ей? — со стороны Энви слышится хмыкание. Эдвард касается пальцами подбородка, вспоминая. — Когда я её видел, она была абсолютно подавлена. Хм... это похоже на правду. Но откуда Ревность знал, что вы не гомункулы? — Я и Страсть сказали ему, — роняет Зависть. — Ещё когда он только присоединился. Так что он все знал. И Ненависть знала. — Хэтред? — лицо Никель наполнено презрением и одновременно удивлением. — Ей тоже ты и Страсть помогли? — О, не топорщись так, ущербная, тебе я внимания уделял не меньше, чем ей, — язвительно бросает Энви, на что Никель едва не кидается в драку, но Эдвард успокаивающе кладёт руку ей на плечо, а потом устало смотрит на Зависть. Гомункул дёргается от этого взгляда, а потом поджимает губы и отводит глаза. — Ненависть была умная и всё прекрасно поняла сама. У гомункулов не могло быть таких приступов, как у неё, и гомункулам не нужны лекарства, которые кололи ей. А Краст Данте запретила что-либо говорить. — Не могу поверить, что она всё знала и всё равно служила ей... — А Ревность тебя не удивляет? — в голосе Отчаяния была мягкая насмешка. — Ревность другой. Он... мог это делать даже просто из удовольствий. Но не Ненависть. — Считаешь, что понимаешь её? Никель вздрогнула. — А ты разве не согласен со мной? — тихо обронила она. — Ненависть была другой, не как Ревность или Краст. Она же даже не издевалась никогда над тобой, как это делали они, — Отчаяние повёл головой, отчего бледно-серые волосы упали ему на лицо. Да, Ревность и Краст вечно потешались над его речью и обращением от «оно». Издевались над бесполостью, называя ненормальным: им было не понять, почему он так поступил с собой. В отличие от Ненависти, которая лишь непроницаемо холодно смотрела на него, но ни разу не высмеяла. Никель продолжила: — Её было невозможно понять. Иногда мне казалось, что в ней что-то есть, но потом она срывалась, и я не знала, что думать, а она вновь могла быть спокойной. Почему она не ушла? — Ей было не к кому идти, — встрял Энви. — Она была из детдома. Остальные из её подопытной группы все давно умерли. Стало так тихо, что можно было слышать, как поёт вдалеке птица. — Так значит, не одна я была такая... До Элрика долетел шёпот Никель, и мальчик вскинулся на неё, поражённый. Судьба — терпеливый охотник*, думает Эдвард, с болью глядя на тощую шею девушки с угольным номером. Никель не видела Эдварда ни тогда, ни сейчас, но чувствовала изменения в нём. Она не говорила ему о той истерике в панели управления, не говорила с ним и о том, почему решила выйти оттуда, хотя сделала она это именно из-за него. Сидя тогда на полу и слушая завывания сирены, ощущая дрожь механизмов под собой, она увидела обрывок плаща, отброшенного ей же самой куда-то к стене, и вспомнила, как Эдвард звал её выбраться отсюда и даже не один раз. Он правда хотел, чтобы она спаслась. Никель подтянулась за этим лоскутом-картой и внимательно посмотрела на него. Эдвард хотел, чтобы она жила. Девушка поджала губы и подняла глаза. Она должна попробовать. Обязана. А там будь что будет. Она встретила Форлорна уже на выходе: он точно ждал её, и Никель не могла не усмехнуться. Просто частички информации, да? Встретить Эдварда было опьяняюще, но сейчас Никель не могла понять его. — Разве не ты так ненавидел их и хотел разрушить лабораторию? — Никель правда не понимала. Эдвард хотел принять дар от врага, от той, кто ломал его судьбу. — Ты с ума сошёл? Это же гомункул! — Разве это не отличный шанс забрать жизнь у той, кто заставлял тебя страдать? — Промокашка не видела, но кожей чувствовала неуверенность Эда. — Ты сам-то себя слышишь?! Ты не просто хочешь забрать её жизнь — ты хочешь просто принять то, что она натворила, и дать ей умереть как чёртовой мученице! Ты ведь не настолько дурак, чтобы не понимать, что истинное страдание для неё сейчас — оставаться живой?! — Предлагаешь оставить её живой и позволить ей убивать дальше?! — взорвался Элрик. — Или ты думаешь, что она просто будет сидеть сложа руки?! — Что ты несёшь! — в конец рассвирепела Никель. — Ты что, разве не гениальный алхимик?! Ты способен выдумать круг, который заточит её и она будет вечно страдать, ВЕЧНО, и не сможет кого-то даже пальцем коснуться! — О, ты думаешь, что всё так просто?! Ты сама-то хоть один круг такой создала?! Ты вообще понимаешь, что, ошибись я хоть с одним элементом, всё пойдёт псу под хвост?! — Так на то ты и великий алхимик, чтобы всё продумать! — Как легко раздавать советы, не понимая сути! Великий не значит всемогущий, и последствия могут быть катастрофичны, — с горечью обрубил Эдвард, отворачиваясь. — А то, что ты хочешь помочь ей отбелить своё имя, не катастрофично, нет?! — Никель не внемла боли в голосе Элрика и пуще прежнего зашлась в ярости. — Очнись! Разве она не должна понести наказание за то, что творила?! — Она и так отдаёт свою жизнь — что тебе ещё нужно для наказания? — зло бросил Эдвард. — РАСКАЯНИЕ! Слышишь?! РАСКАЯНИЕ! ВИНА! Да что угодно, что способно дать ей понять, ЧТО она натворила! — Тогда иди и сама взывай к её совести! — А, то есть ты уже точно решил, что примешь её жертву и закроешь глаза на все смерти вокруг них? Элрик стиснул зубы. Закрыть глаза? Ещё чего. — Я не собираюсь закрывать глаза на её поступки, Никель. Но её страдания нам никак не помогут, а камни — да, они могут что-то сделать. В... — Даже и не думай! — Никель взбеленилась. — Я уже сказала, что НИ ЗА ЧТО не соглашусь на это. Моё зрение вернут медики или алхимики других стран. Ты не единственный гений в этом мире. Цепануло. — Я никогда не хотел им быть. Просто... так сложилось. — Я тоже много чего не хотела, как и куча других людей. Нас не спрашивали. Эдвард поджал губы и отвёл глаза. — К чему ты это? — К тому, что нечего жалеть кого-то лишь потому, что «что-то так сложилось», — припечатывает Никель. — Это сложилось, и это уже не исправить. Но то, как с этим справляться сейчас, целиком и полностью забота того, у кого «что-то не так сложилось». Мы сами выбираем, кем будем в итоге, так что Лень тоже могла поступать иначе, но не стала. Просто не захотела, видимо. — Кто знает, — скупо роняет Элрик и добавляет после молчания: — Так ты решила справиться со своей заботой через алхимию, но не мою? — Да. И тебе того же советую. Если бы всё было так просто. — Думаешь, на востоке алхимия настолько лучше нашей? Промокашка пожимает плечами. — Кто знает, — передразнивает она его. — Но в лаборатории ходили слухи, что при некоторых экспериментах использовались круги восточных алхимиков. Возможно, они знают, как исправить это, — Никель коснулась двумя пальцами повязки. — А если нет? — А если нет, то я обращусь к медикам. — У тебя есть на это деньги? Никель зло поджала губы. — Я в любом случае не хочу иметь что-то общее со Слос и её камнями. Эдвард вздыхает и отворачивается. Ему бы её уверенность.***
Белый мел резко контрастировал с серым полом подвала так же, как и хладнокровные, уверенные движения руки — с беспорядком в голове. Эдвард был полностью сосредоточен на черчении круга, но внутри — пусто и страшно. Линия, черта, ещё одна линия. Лень гуляла где-то на улице, и Элрик тайно надеялся, что она передумает и уйдёт. Его сильно злила обречённость Слос, это желание умереть за просто так, просто из фарса и стремления сделать «хоть что-то». Сделать хоть что-то? — Не смеши меня!.. — прошипел Эдвард под нос. Вокруг полно того, что ты, фактически бессмертная, можешь сделать, но нет, из всего ты выбираешь именно смерть — самое идиотское и нелогичное. Ты можешь спасать людей, ты можешь стать врачом, у которого будет безмерный, вековой опыт, ты можешь ловить злодеев, да ты можешь всё что угодно! Но нет. Смерть — вот что нас влечёт. Ну да, тогда ведь все скажут, какая ты бедная и несчастная, ты умерла за кого-то, пожертвовав собой — как это благородно! — Чушь, — зло процедил Эдвард, едва удержавшись от желания отшвырнуть этот злосчастный кусок мела. Элрик не хочет принимать её «жертву», ведь это значит принять и весь трагический облик Лени, который она себе избрала. А он НЕ принимает его и вообще хочет как следует отметелить Слос, чтобы выбить все эти дурь и пафос. Но в то же время... Альфонс может вернуть себе тело с помощью неё. И принятие жертвы от Лени — часть той жертвы, на которую согласен пойти сам Эдвард ради этого. Слос как знала мысли Элрика и поэтому почти не попадалась на глаза, проводя большую часть времени одна, а оставшуюся — с Отчаянием, со дня на день собиравшегося уйти вместе с Никель. С Энви Лень не разговаривала, как и с Эдвардом. Зависть в свою очередь воплощал одновременно могильную тяжесть понимания и в то же время неприятия происходящего. Он ходил мрачный, подавленный, периодически выходил из себя, а потом в середине собственного яростного монолога внезапно смолкал и лишь зло смотрел в пустоту, стиснув челюсти. На удивление, с Альфонсом он был приветливее всего, в то время как с Эдвардом становился полностью разбитым и опустошённым. Элрик ощущал себя примерно так же, только по другим причинам. Они не ссорились — время от времени взрывались друг на друга, но потом, начавшись в один миг, всё в один миг и стихало. Они могли просто сидеть возле окна весь вечер, молча и лишь пронизывая небо глазами. Могли перекинуться парой фраз, а потом легко коснуться рукой, и это работало как успокоительное. Иногда Эдвард находил Энви, сидящего на крыше, и тогда, толкнув в плечо, чуть улыбался, садясь рядом. И несмотря на сложность ситуации и вообще всё то, что было пройдено, Энви действительно был рад просто сидеть так рядом. Когда рядом был Эдвард, Зависть и сам ощущал ту уверенность и твёрдость, бегущую в крови алхимика, он точно заряжался ею, обретая спокойствие. А Эдвард чувствовал тепло, ловя беспокойные взгляды и чувствуя внутренние метания в желании помочь. Энви не было всё равно, он изменился, и Элрик не просто ощущал — он видел это. Это радовало. Насколько оно всё могло радовать в этой ситуации. Им обоим было жаль Лень, но каждому по своим причинам. Энви — потому что, чувствуя родство со Слос, он словно сам боролся с желанием пойти и умереть, а Эдварду — потому что Лень ничего не знала о жизни, не имела и малейшего представления о том, сколь бесценный камень она хочет отдать на заклад. Слос просто не знала, что она теряла. Никель наотрез отказалась от «подачки со стороны», рявкнув, что лучше ослепнет полностью, чем получит что-то от «этой твари, возомнившей себя мученицей». И Эд понимал её. Он тоже не хотел что-то принимать от Слос, но после всего, что они с Альфонсом пережили, после того, как он его вновь практически потерял, Элрик уже не был готов поставить свою мораль выше брата. Сейчас, окажись Эдвард вновь в Пятой лаборатории, он бы смог пожертвовать теми людьми ради камня. Потому что он понял, что Альфонс для него важнее. Это была болезненная и трудная, но правда. И хотя, конечно, Эдвард бы пытался избежать этого всеми возможными способами и поступил бы так, только когда выбора совсем не осталось, но... правда от этого не менялась. Он был готов пожертвовать другими ради брата. И это не было плохо или хорошо — это было таким, как оно есть. Эдвард любил брата. И никто и ничто не могло заменить ему Альфонса, никакое ощущение собственной правоты. Время расставило всё по местам, и Элрик больше не хотел ощущать своё одиночество в этом мире. Эдвард завершил последний элемент и безвольно опустил руку. — Круг преобразования... готов, — еле слышно выдохнув это, алхимик со злостью отшвырнул кусочек мела и зажмурился. Тот с глухим воплем разлетелся о стену. — А ты готов? — сочувственно глядя, Энви поднял особенно крупный осколок, отлетевший к его ноге. Эдвард промолчал, лишь сильнее ссутулившись. Зависть отвёл взгляд. Эта сгорбленная фигура отчётливо напоминала Пятую лабораторию, когда Эдвард пришёл поговорить с ним. Тогда Эдвард сидел точно так же: подавленно, горько и бессильно. Зависть привалился к стене и, запрокинув голову, съехал по ней. Прошло почти полторы недели, как Элрики начали продумывать круг, и три дня их непрерывного черчения. За всё это время Энви никак не мог помочь Эдварду — только сидеть рядом, борясь с собственным бессилием. Сидеть и надеяться, что это что-то да значит. Что это как-то исправит ситуацию. Как же беспомощно. — Я хочу вернуть тело Альфонсу, — глухо роняет Эдвард. — Я не хочу лишать Лень её... камня. Забирать его, ведь мы... — его голос обрывается, и Энви подхватывает: — Враги? — Элрик качает головой, силится и выталкивает из горла: — ...ведь мы создали её. У Энви перехватывает дыхание. Эдвард раскаивается? Гомункул ошеломлённо смотрит на него, только сейчас понимая всю боль ситуации для Эда. Он чувствует ответственность за Слос, он чувствует себя виноватым. Он дал ей жизнь, память, он вынудил её жить, а теперь сам же и забирает это. — Коротышка... — еле различимо выдыхает Энви. В груди жжётся от боли. Больше он ничего не может вымолвить и поэтому с горечью и восхищением смотрит на алхимика, обречённо глядящего перед собой в пустоту. Форлорн бы сейчас наверняка сказал, какой это логичный конец — погибнуть от рук собственного создателя.***
— Не стирай его. Эдвард изумлённо оборачивается на Энви. Гомункул спокойно и твёрдо смотрит на белые, точно нитки, которыми зашили рот, узоры на полу. — Вы, люди, однажды непременно умрёте. Я тоже хочу иметь выбор, — Элрика ошпаривает это, он потрясённо застывает, глядя на Зависть. Он бы мог взорваться, накричать, но та ледяная уверенность, с которой говорил Энви, и каменная серьёзность в его лице запечатывают любые слова в глотке. Эдварда схватывает острая боль, и он резко вцепляется гомункулу в руку, заставляя посмотреть на себя. Выражение Зависти развеивает последнее сопротивление: он принял решение. Когда ты стал таким уверенным? Когда ты перестал метаться? Когда в тебе появилась эта сухая уравновешенность? Брови Элрика непроизвольно изламываются, и мальчик медленно опускает веки, кивая. — Я тебя понял, Энви. Зависть не улыбается в ответ, но тихо роняет «Спасибо». Когда Лень заходит в подвал, то не может сдержать улыбки: Эдвард всё же начертил этот круг. Самого Элрика нет — лишь Зависть стоит возле стены. Слос кивает ему, но тот отворачивается. Лень усмехается про себя, а вслух произносит: — Где Эдвард и Альфонс? — Пытаются поговорить с Никель по поводу её зрения. — О... — многозначительно тянет Лень. — Так ты всё же стал звать её Никель, а не Промокашка. Энви, на удивление, только поджимает губы. Лень обходит круг и заворожённо смотрит в его центр. Что-то похожее она видела когда-то у Данте в особняке. — Кто бы мог подумать, — еле различимо замечает Слос, глядя на символ уробороса, вокруг которого нарисованы элементы крови, железа и расщепления. Зависть апатично следит за её взглядом. — Ты никогда не жалел, что оказался здесь, Энви? — Зависть поднимает голову, утыкаясь глазами в макушку Слос. — Нет, — отрезает он. — А ты, видимо, да? — Скорее... я не могла понять, зачем я здесь. По прихоти человека, который даже не захотел меня знать, который ненавидит меня и избегает, — Энви стискивает зубы. Лень знает, что это давняя язва для него. Видимо, все они, гомункулы, в итоге задавались одним и тем же вопросом. Слос продолжает: — Почему он меня не любит, если я точная копия той женщины. Почему? Я много думала, а потом, когда встретилась с Эдом лицом к лицу, поняла. Потому что он хотел вернуть ту женщину, а не создать новую с лицом той. Но знаешь, Энви, разве это не жестоко? — Лень не сдержала смешок. — Дать воспоминания той женщины, чтобы они преследовали меня всю жизнь, но при этом чураться этих же самых воспоминаний, когда я говорю о них. Слос подняла глаза на одеревеневшего Зависть и улыбнулась. — Ты ведь тоже так думаешь. И тоже не можешь простить людей за это. Энви сощурился. — Мы тоже делали много непростительного, Лень. Слос снова улыбнулась. — Ты и правда... изменился, — ждёт ответа какое-то время, потом добавляет: — Ты стал сильным, Энви. Кто бы мог подумать, что Стальной алхимик сможет сделать такое... Нет, что ты сможешь сделать такое. Как бы ни старался Эдвард, всё было бы бесполезно, если бы ты сам не захотел его услышать, — Лень поднимает с пола осколок мела и задумчиво смотрит на него. — Мы все словно в круге. Он невидим, но осязаем. Это наши воспоминания, наши мысли, и мы не можем выйти за их предел. Все наши действия — лишь то, что нам позволяют наши мысли. Нам не выйти за них. И в этом смысле мы с тобой вечные узники, Энви. Нам изначально очерчен круг теми алхимиками, что создали нас. Даже Эдварду не вытащить тебя из него. Зависти хочется швырнуть стул в Лень, но он лишь прижигает её глазами и бросает: — Ты даже и не пыталась. — И ты и я знаем, что солнце светит, и не станем это проверять... Нам не стать людьми, Энви. Мне не стать кем-то иным, кроме как замены той женщины. — И поэтому обязательно умирать? — не выдерживает Энви. Слос улыбается и смотрит на Зависть как на глупого ребёнка. — Для меня лучше умереть кем-то, чем всю жизнь быть чьей-то тенью. — И поэтому обязательно умирать? Лень, ты можешь быть кем угодно! — Зависть отходит от стены и взмахивает руками. — Но камень внутри меня будет всё тем же, — припечатывает Лень. Энви замирает. — Чужие жизни внутри меня будут всё те же, и эти руки всё так же смогут превращаться в воду. — Внутри людей тоже остаются те же самые сердца, но они меняются. Ты можешь измениться, Лень, — Энви почти что упрашивает. — Каждый может, и неважно, гомункул ты или человек. — Ты так ничего и не понял, Энви, — грустно роняет Слос, опуская глаза. — Жаль. — Мне тоже. Что ты так и не поняла, что всё в твоих руках. — Что-то, но не всё. Энви отворачивается в бессильной ярости и, поднявшись по лестнице, рывком отшвыривает дверь. Он не любил Лень, но, чёрт, до чего же она бестолковая! Гомункул проносится мимо удивлённого Эдварда и Альфонса. Братья переглядываются между собой, но не останавливаются и спускаются в подвал. Эдвард видит Лень в углу, держащую кусочек мела, и тут же мрачнеет. — Никель? — как ни в чём не бывало интересуется гомункул. — Отказалась, — хмуро бросает алхимик. Лень мягко выгнулась. — Ясно. Жить...не хотелось. Странно, что Энви не разделял этого желания. Хотя... Слос улыбнулась себе под нос. Ему есть для кого жить. Счастливый. — Лень, — начинает Альфонс, едва не сказав «мама», — ты... уверена? Слос удивлённо склоняет голову. Даже Элрик-младший... — Да, — чуть улыбается, прикрыв глаза. — Я могу забрать все камни, кроме одного, последнего, — внезапно предлагает Эдвард. — И тогда ты сможешь жить как человек с одной лишь жизнью. Научишься её ценить, — Слос долго смотрит на него после этой фразы. Так он помнит тот их разговор... Как грустно. И одновременно приятно. — Ты... добрый мальчик, Эд. Спасибо тебе за это. Элрик вздрагивает от того выражения, с которым ему улыбается Слос. Полуприкрытые глаза, лёгкий изгиб губ, светлая ясность лица — она точная копия мамы, и не только внешне. Сейчас даже её слова и интонация были такими же тёплыми и мягкими, перестав быть безжизненными. Альфонс тоже видит это и с силой сжимает кулаки. — Лень... — Но я уже всё решила, — легко обрывает его Слос. — Я... не ваша мама, хотя и имею её воспоминания. И от них мне никогда не избавиться, сколько бы камней во мне ни осталось. Они будут преследовать меня всегда, и поэтому... мне никогда не быть как вы, мальчики, — точно нож в сердце. Мальчики. Лень даже не понимает, сколько боли причиняет им этим сейчас. Возможно, ей просто хочется хоть раз побыть той женщиной из её воспоминаний, которая так говорила им. И Эдвард не хочет её отговаривать от этого. Какая теперь уже разница. — Ал, иди туда, — бесцветно роняет он и встаёт сам на противоположную сторону круга. Поднимает глаза на Лень. — Как только ты зайдёшь в круг, трансформация начнётся сразу. Сделав первый шаг, ты уже не сможешь выйти из него. Обратного пути не будет. Понимаешь? — предпринимает последнюю попытку Эдвард, уже и не зная, зачем он это делает. Лень умрёт, Альфонс получит своё тело, он — руку и ногу, а убийца многих людей исчезнет — это же идеальный конец любой сказки. — Да, понимаю, — Слос распознаёт подтекст и кивает. — Ты подашь знак, когда надо будет зайти? Эдвард борется с порывом всё бросить и взлететь прочь по лестнице. Он уже сам не хочет ничего этого делать. — Да, — алхимик мученически стреляет глазами на дверь в потолке и с удивлением натыкается на Зависть, сидящего на верхних ступеньках. Энви спокоен, холоден и мрачен. Я хочу это видеть — читается в его лице. Я тоже хочу иметь выбор. Эдвард застывает. «Выбор... Ты тоже хочешь его иметь, Лень». Мальчик поднимает глаза на Слос, глядящую в стену. Я не просто забираю её жизнь — я даю ей выбор, который она сделала. Эдвард смотрит на Альфонса, брат не отрывает глаз от Лени, пытаясь впитать каждую её черту. Каждую мамину черту. Кажется, ставить точку придётся всё же Эду. Элрик вновь смотрит на белого, как мел, Энви, на уставшую бороться с памятью Лень, на круг под собой, потирает руки и глубоко вдыхает. Ему так ему. — Сейчас! Лень делает шаг, и Эдвард бьёт руками в пол. Волосы Слос взметаются вверх, а из-под ног вышибает пурпурное свечение, и всю Лень, как и Эдварда, мгновенно охватывают алые узоры. Розовый свет заливает подвал, слепя, но Эдвард не отводит глаз от застывшей Лени, вытянувшейся по струнке. Она вся пурпурная, а её тело то превращается в воду, то опять становится обычным, и с каждым изменением гомункул точно тает, всё больше и больше становясь прозрачной. На пол звонко сыпятся мелкие кристаллы философского камня, тут же впитывающиеся в круг, а Альфонс напротив тоже охвачен алыми узорами. У Эдварда жжёт руки от жара круга, а сердце — от той тяжести, с которой он видит, как умирает Слос. Он пытается не винить себя, но понимает, что именно он, именно он положил начало всему этому. Идея о воскрешении мамы, идея о государственном алхимике, идея о философском камне, и в итоге неизбежное столкновение с гомункулами и Данте, а теперь и смерть Лени. Он столько раз мечтал о том, чтобы убить их всех, но реальность, как всегда, оказалась гораздо сложнее теории. Лень почти исчезает, даже сквозь её обычное тело уже отчётливо проступает стена напротив, когда Эдвард с замиранием сердца видит, как гомункул оборачивается к нему. Пурпурная, с развевающимися за спиной волосами, она похожа на призрака святой — Элрик не отрывает глаз, заворожённый. Слос открывает рот и тихо шелестит: — Спасибо. Эдвард чудом не отнимает рук от круга, давясь спазмом горечи в горле. — Я знаю, что умираю Тришей. Это были последние слова Слос.***
Сияние заполнило всё пространство, и Эдвард вновь очутился перед знакомыми вратами Истины. Элрик, разбитый до основания, не имел сил даже удивляться тому, что у них с Алом получилось создать тот круг и снова прийти сюда, — он смотрел на витые двери, узоры и точно солнце по центру, думая, что здесь так ничего и не изменилось. Из-за врат раздался тихий скрежет голосов. — Что, алхимик, пришёл за потерянным? Потерянным? Эдвард потерял за эти годы столько, что даже сложно сказать, что именно: людей, вещи, надежды или самого себя. И этого, в отличие от их тел, не вернуть, даже с живым телом и рукой он и Альфонс уже не будут прежними. Потерянное однажды никогда не вернёшь, так? Эдвард зло смотрит на врата, всё начинает казаться ему бессмысленным. Последние слова Слос добили его, и Элрик ощущает тяжесть всего мира на своих плечах. Ни Маэса, ни тех сгнивших от жабницы, ни веру в армию, ни надежды на лучшее — ничего из этого врата не способны ему вернуть. Да и могут ли они вообще вернуть что-то? Эдвард даже не знает, получится ли забрать тела и не обманут ли их. Да ему и не нужно потерянное — ему нужно то, что всегда принадлежало ему и Альфонсу, разве оно может быть потерянным? Оно же всегда было и есть их. Устал. Как же он устал от этого всего, в том числе от алхимии. Лень благодарила его за то, что он подарил ей смерть, и теперь у него есть её камни. Равноценный обмен. Жизнь на смерть и смерть на жизнь. Обмен. И что-то в голове будто щёлкнуло. Эдвард ощутил не сам звук, а это эхо — послезвук, шум от осознанного. И следом — словно в нём медленно поворачивались жернова. Утерянное не вернуть, но что-то, что-нибудь... всё ещё можно получить. Эдвард устало усмехается. — Нет, — поднимает глаза на врата и медленно произносит: — Не за потерянным. За обменом. ... Не всё так просто, как кажется, и равноценный обмен соблюдается далеко не всегда. Кто-то платит меньше, кто-то — больше. Но независимо от того, какова цена, каждый в итоге получает что-то своё. Кто-то — больше, кто-то — меньше, однако это будет иметь любой человек без исключений, потому что...Ничто.
Не бывает.
Напрасным.
The end.
*Артуро Перес-Реверте «Терпеливый снайпер»