дом, который любил джек

Замерзаю в этом городе в любой сезон, Не бывает ничего холодей субботы, где только я и ноты. Знаю, это временно, и в унисон подпевает хор хороших друзей: "Ну что ты, будет же работа, лето и природа, Ну что ты, надо ли кого-то? свобода - это же так много"* (с) Будильник противным звуком оборвал сон. Тяжелой отекшей рукой, пытаясь его выключить я снес половину вещей на тумбочке и, наконец, сумел добраться до нарушителя моих грез. Я никогда утром не смотрел на часы, потому что с легкостью определял время по шуму за окном и тусклому утреннему свету. За окном была сумеречная синева; цвет, который я, почему-то очень любил. Я встал, умылся. Убирать постель не входило в мои привычки, потому что я либо спал, где придется, либо дома заваливался на старый диван. Я не спешил готовить на завтрак яичницу с беконом, как это делают в американских фильмах; правда, мне бы хотелось, чтоб в этом доме был тот, кто бы готовил мне завтраки. В комнате царил сущий хаос. На рабочем столе было полно недопитых чашек чая и кофе с мутными разводами на дне. Тут же валялись какие-то документы, бумаги, местами с жирными пятнами, скомканные, грязные. Старые фотографии, которые ужасно лень было разгребать, билет на поезд двухгодичной давности, ручки, клейкая лента, духи, распечатанное письмо, где-то даже должен быть ноутбук. На полу какие-то вещи, рубашки, что-то тяжелое, обо что я постоянно спотыкался; платок, оставленный на память, мозоливший глаза. Куча пустых бутылок, грязные тарелки, пепельница, полная окурков. Мне было уютно в этом завале вещей. Это не объяснить; этот кавардак был мне стеной, создавал впечатление, что в этом доме еще кто-то есть. - Этому дому явно не хватает женской руки, как думаешь? Я не помнил, кто сказал эти слова, но вспоминал их довольно часто. Мне казалось, что они были истинной правдой. Это была моя квартира, но я не чувствовал себя здесь, как дома. Все было чужое и холодное. Где-то в детстве моя память сохранила какой-то уют и тепло, который я сотни раз пытался воспроизвести здесь и сейчас. Каждый раз я открывал двери квартиры сам. Каждый раз закрывал сам и не видел смысла переходить этот порог, если никто не ждет. Даже вот животных завести не решался, потому что знал, что они сдохнут с голода, пока я выйду из очередного запоя. Всю свою жизнь я искал дом. Дом, в котором меня любят и ждут. *** В свои двадцать семь я был репетитором музыки. У меня был идеальный слух, я умел играть на фортепиано и скрипке, но учить кого-то не доставляло мне удовольствия. Я не обладал тем самым особым терпением, которое необходимо, чтоб учить, но, как часто говорили, обладал талантом. Обычно я занимался с богатыми детишками и подростками, неплохо получая за это. Не сказать, что я любил детей. Наверное, я просто завидовал им: быть такими беззаботными и беспричинно счастливыми, дурачиться с утра до вечера и быть под чьей-то опекой, защитой. Порой их выходки вызывали у меня смех, но уже через пару минут я превращался в дотошного мистера О’Келли, который разве что только не бил указкой. Музыка окружала меня с детства, которое я, к сожалению, помню довольно смутно. Играть меня научила бабушка. Я родился в США, штат Джорджия, в жарком зеленом местечке под названием Саванна и вырос человеком, совершенно не привыкшим к холоду и городской суматохе. Мне казалось, что здесь даже время остановилось; оно текло медленно, как лучи знойного солнца к полудню. Будто бы только недавно закончилась война между севером и югом*, будто совсем недавно дамы в пышных кринолинах и широких шляпках разгуливали под тенью деревьев. Будто бы только недавно на хлопковых плантациях работали рабы и в гавань приходили пароходы, нагруженные с верху до низу иностранным товарами. Столетние дубы, бросающие широкую тень были повсюду, как высоченные колоссы, как стражи этого людского покоя. И люди были здесь совершенно другие: добрее, чище, лучше, будто питались солнечным светом и впитывали все тепло в свои улыбки. После войны это место стало унесенным ветром, огражденным незримой стеной от бед и несчастья. Этот город был создан, чтобы быть счастливыми. По крайней мере, так все свое детство думал я. Матери своей я не помню; я воспитывался бабушкой и отцом. Отец был коренным ирландцем, переехавшим в Америку в 70-х годах в поисках лучшей жизни. Он был полный жизни и сил, молодой и готовый идти в бой, сражаться до последнего, привыкший, как все ирландцы защищать свое, даже если будут вырывать с руками. Он ценил дружбу, родную кровь и хорошее чувство юмора, и, пожалуй, только женщин любил больше, чем хороший виски и случай посидеть в пабе до самого утра. Он умел наладить любую сделку в его пользу благодаря острому языку и природной деловой хватке. Веселый паренек, неизменная выскочка, ярый католик постоянно попадал в различные переделки, но так же легко выходил из них сухим. Отец часто походил на взъерошенного воробья, впрочем, как и я: от него мне досталось многое - густые черные волосы, высокий лоб, вечно прищуренные голубые глаза, широкие скулы и неисчерпаемая говорливость. Он не брезгал поколотить меня за мою нелестную учебу и со временем внушил мне страх к своему кожаному ремню, от которого получать было особенно больно. Как бы то ни было, я благодарен ему за все. От него пахло дымом, теплотой и потом, вереском и виски. Патрик О’Келли носил свое имя и происхождение с высоко поднятой головой. Он научил меня любить и беречь свой дом, свою семью; он научил меня не бояться быть побитым и поощрял меня каждый раз, когда я приходил домой с фингалом под глазом и разбитыми кулаками. - Никогда не позволяй себя оскорблять, - говорил он, приподнимая бровь и поглядывая на меня тем самым добрым отцовским взглядом - Ты Джек О’Келли, а значит, должен бороться. Будь почтителен с девушками, но не позволяй им одурачивать себя; не запятнай свою честь и славное имя. Он очень много пил. С годами становилось все хуже; отец пил в одиночестве и не в той веселой легкой манере, в которой привык выпивать его народ. Он глушил бутылку за бутылкой, выбирая, что покрепче. Я предпочитал верить, что все это происходит не со мной; запирался в комнате, садился где-нибудь в углу, обхватив колени и пропускал жизнь мимо себя. Отец потерял работу и, не сумевши найти новую, начал продавать дорогие вещи и драгоценности. Когда его пытались лишить родительских прав, было уже поздно что-то менять, но вмешалась бабушка, не отдав меня за чужие холодные стены казенного дома.*(имеется в виду детский дом) Я очень любил ба; она открыла мне новый мир, где всегда можно было спрятаться. Если не хватало слов, всегда была музыка, чтобы выразить даже самые откровенные чувства. Меня окружали четыре серые стены, я жил среди пьянства отца, громкой брани, денег могло не быть даже на еду, но... когда я начинал играть, то переносился туда, где было хорошо. Я был где угодно, насколько хватало моей фантазии. Это было давно, но до сих пор, что-то щелкает в моей голове, каждый раз, когда я чувствую запах вереска. Что-то рушится внутри меня, когда мои пальцы касаются клавиш. Песня ижевской певицы Татьяны Зыкиной - Замерзаю. Война между севером и югом - гражданская война 1861-1865 годов за отмену рабства.