дом, который любил джек

Когда мне исполнилось восемнадцать, я ушел из дома. Денег у меня было достаточно: я давно уже наловчился подрабатывать везде, где только можно. Я не спускал эти деньги на развлечения, потому что это меня не интересовало, я бережно копил и к совершеннолетию накопил хорошую сумму. Наверное, это даже не было побегом. Летом, в четыре утра, когда еще только светало и за окном ласково щебетали птицы, я собрал свои вещи, взял необходимые документы и просто последний раз перешагнул родной порог, больше не вернувшись туда. К тому времени отношения в семье затягивались все туже; отец и бабушка напоминали двух сорвавшихся с цепи шавок, которые, если бы не я, перегрызли друг другу горла. Отец ненавидел свою мать, она ненавидела его, а я любил их обоих. Мне было безразлично, кто что делал и как меня воспитывал, я знал самое главное - они моя семья. И если бы не я, они бы не жили вместе в одном доме, не проклинали бы и не бранились бы с утра до вечера. Наверняка, никто из друзей, знакомых не был удивлен. Одна из причин моего ухода была довольно веской - я хотел добиться в жизни всего сам. Я не хотел быть зависимым. Я не хотел быть обузой и висеть на шее, как ненужный хомут. С десяти лет меня не покидало ощущение, что я просто мешаюсь под ногами. Мой выбор пал на Чикаго, штат Иллинойс. Бетонные джунгли, город исполнения желаний. У каждого, кто ехал сюда была огромная мечта - стать больше, чем он есть. Прославиться и заработать много денег. И я был одним из тех идиотов, которые верили, что это возможно, стоит лишь очутиться в городе больших надежд. Я просчитался. Удача и слава, как в американских комедиях не свалились мне на голову. Не правда ли, жизнь не похожа на те фильмы, которые смотрят в кинотеатре, собрав всех друзей в воскресный вечер? Мне удалось найти комнату в общежитии, которую сдавала старая тучная индианка с почти непроизносимым именем. У неё ужасно воняло изо рта, сморщившая кожа висела и превращалась в складки, но она была практически слепа и это было для меня плюсом: я частенько не доплачивал ей нужную сумму, зная, что она все равно не сможет пересчитать. Комнатка пять на пять, с трещащей по швам мебелью и практически музыкальным полом: он скрипел при каждом шаге, что иногда доставляло мне развлечение перед сном. Как положено во всех захудалых районах Чикаго, здесь было полно преступности, частые крики соседей за тонкой стеной, которые не уставали браниться с утра до вечера без выходных и непроходимая грязь. Полиция сюда не совалась, а гулять по этим местам после девяти считалось равным смерти. Первое время я работал, кем придется. Моя спина надолго запомнила тяжелую работу грузчика и строителя, и, кстати, напоминает об этом до сих пор. Это не объяснить, как, если ты богатый человек, сытый на завтрак, обед и ужин, если ты не знаешь, что это такое: считать каждую копейку и умудряться на что-то откладывать. Первое время я совмещал колледж с работой, как будто бы в моих сутках было не двадцать четыре, а все тридцать шесть часов. Молодой и сильный, полный спеси. Чикаго сбил эту спесь довольно быстро. Какого это: приходить и заваливаться спать, не имея сил раздеться и умыться, просто упасть навзничь, будто бы тебе выстрелили в спину. Я просыпался и не знал, какое сегодня число, потому что каждый новый день ничем не отличался от предыдущего. О смысли жизни или прочих философских проблемах думать было некогда. Просто очень хотелось спать. Когда ты живешь подобной жизнью и у тебя нет ни единой свободной минуты, ты начинаешь ценить время. Вскоре учеба стала хуже, чем была при жизни в Саванне. Меня выгнали, но это, наверное, было к лучшему. После года такой сумасшедшей работы здоровье было сильно подорвано и деньги, откладываемые на покупку квартиры, плавно перекочевали в карманы врачей. Рядом не было никого. Если бы кто-то решился снять фильм обо мне, он назывался бы "Жизнь идиота". Я бежал неизвестно куда и неизвестно откуда. Всю свою жизнь я бежал от себя, что стало понятно спустя столько времени. Поменяй города, телефоны, номера, сотри себе память и сочини свою жизнь заново, пусть даже самый лучший хирург снимет с тебя кожу, но ты все равно внутри остаешься прежним. Куда бы ты не уезжал, уходил, исчезал, ты все равно останешься прежним, потому что всегда с собой берешь себя и свою дурную голову. Нет смысла искать проблему в ком-то, если она живет в тебе. Сейчас я живу на улице под названием Благословенная Миля и весь мой вид из окна составляют каменные джунгли. Небоскребы, которые тянутся все выше и выше, ослепляют в солнечный день отражением сотни стекол, однотонных городских витражей. Здесь намного холодней, чем в Джоржджии, и, честно сказать, я еще к этому не привык. Черт бы побрал этот город, потому что тут каждый ступает по головам, каждый считает долгом заботиться только о себе и в случае чего спасать только свою задницу. Упади здесь в час пик без сознания: ей-богу, клянусь, к тебе никто не подойдет, никто не поможет. Здесь не действует закон стаи: ты сам по себе. В Чикаго вместо рыжей теплой земли кругом асфальт, который здорово обдирает колени, если споткнуться. Город виделся мне огромным живым существом, шкуру которого покрыли бетоном, заставляя его задыхаться; город дышал дымом, город питался людским несчастьем. Мне нравилась тишина Саванны; дома укрывала ночь и все погружалось в сон, как и заложено в природе. Не было бесконечного шума машин, пьяных возгласов, дико орущей музыки из дорогих клубов, только мартовские песни котов на лужайке; вот и все, что мешало спать. *** Коди переехал в Чикаго, когда был в десятом классе старшей школы. Его семья получила наследство и какую-то недвижимость от покойного дяди и спустя неделю после этого известия Коди был уже далеко от Саванны. Не сказать, что мы расставались тяжело; мы считали себя настоящими мужчинами, а значит, места для слез не было. Добрая речь, пару напутствий и сухая просьба не забывать. - Как же тебя забыть, придурок. Ты будешь мне сниться в самых веселых кошмарах. И я обещаю: хотя бы там мы оттянемся по-полной. Коди часто не хватало. И по старой привычке, узнав что-нибудь интересное или замышляя хитрый план я сразу же хотел поделиться с ним, но резко обнаруживал, что его нет рядом. Коди, в отличии от меня, всегда отличался большим старанием и хорошей учебой. Университет, годы учебы, небольшие перерывы на еду и изредка полноценный сон, горы книг и конспектов. Он с самого детства мне гордо заявил, что обязательно будет врачом, потому что хочет спасать жизни. Часто так бывает, что наши детские самые искренние мечты стираются в пыль, будто зерна кофе в кофемолке. Эта мечта осталась и он прилагал все усилия, чтобы она исполнилась. Сначала он был фельдшером на скорой, а сейчас он уже хирург в больнице имени Святого Николаса. Если бы я не был таким заносчивым, то признал, что горжусь этим усердным трудолюбивым пареньком, который из никого смог выбиться в люди; не сломаться, как ломался я. Сегодня я направлялся именно в эту больницу. Моя разговорчивость последние дни превышала привычную норму и в башке было даже больше хлама, чем в моей квартире. Коди всегда умел вправить мозги и расставить все мои мысли по полочкам. Место, где работает Коди, я нашел с большим трудом; в том районе я никогда не бывал. Это был противоположный от моего дома конец города и попасть сюда, зная многолюдность Чикаго, было непросто. Под краткое некрасноречивое описание "высокое здание с большими окнами" подходила любая часть непроходимого городского лабиринта. Я изрядно вымотался, потому что никогда не умел хорошо ориентироваться на местности. Я легко выходил из себя и тогда ногти врезались в ладони с такой силой, что после оставались темно-красные следы в виде лунок. Я вслух громко послал эти бессмысленные поиски куда подальше, с характерным звуком плюнул на асфальт и развернулся, чтобы дойти до метро. В глаза сразу же бросилось здание прямо передо мной. На нем висела аккуратная табличка "Больница Им. Св. Николаса". Когда я вошел, то услышал гудящий шум ламп. В воздухе витало два запаха: горьких лекарств и какой-то доброй, печальной, тщетной надежды. Коди я нашел довольно быстро, мне повезло: у него как раз сейчас был маленький перерыв. Встретили мы друг друга как обычно, по-традиции весело, вдобавок он обнял меня так, что чуть не треснули ребра. Коди достал термос и налил нам обоим черного кофе. Я пошарился в карманах, неловким движением чуть не пролив кофе, достал сигареты и закурил. И тут же с треском получил по ушам. - Ты когда, недоумок, курить бросишь? Ты мне сколько раз обещал. Я краем глаза взглянул на него и кончиками пальцев потер висок, который ныл от удара. Без затрещин было не обойтись; с некоторых пор это стало неотъемлемой частью наших встреч. - Ты бы предупреждал, когда бьешь, я бы подставил что-нибудь, где не будет видно синяка... Я не пятиклассник, черт тебя побери, чтобы ходить с раскрашенным лицом! Коди громко выдохнул и приставил ладонь ко лбу. - Ты безнадежен, Джек. Я же о тебе забочусь, а ты, как видишь, совсем себя не бережешь. В тебе нет никакого инстинкта самосохранения, сколько тебя помню, нравится тебе себя убивать и все. Я не ханжа, сам иногда весело отдыхаю от трудовых будней, но я сейчас о другом. В прошлый раз я понял одну вещь. Ты совсем не хочешь жить. - Я не нуждаюсь в советах и нотациях, Коди; а на счет того, что я безнадежен... Где-то это я уже слышал. Лучше расскажи, как дела у тебя, это в любом случае важнее, чем я. Коди зажал в руках чашку кофе; оно уже давно остыла и чашка больше приятно не обжигала кожу. Кабинет хорошо отапливался, поэтому не было нужды греть руки, но я знал, что он делает это по старой привычке. - Не переводи тему разговора. В прошлый раз, когда мы виделись, я тебе рассказал абсолютно все, что произошло. Так вот, знай, у меня все так же: я любим сыном и женой, делаю то, что мне нравится и не забиваю голову по пустякам. Я счастлив, Джек. Я очень счастлив. Можешь ли ты такое сказать о себе? - Я могу сказать о себе все, что угодно, если, конечно, мне за это заплатят - не задумываясь, ловко ответил я. - По-правде, лучше не решать такие вопросы, они делают человека еще несчастнее, чем он есть. - Так твой ответ? - резко прервал меня Коди. - Я не люблю жаловаться на жизнь, как бы мне не приходилось; поэтому будь уверен, что я счастлив. - Значит, нет? - Значит, нет. Мы оба замолчали. Я подошел к окну, открыл его и закурил. Закурил я только из собственной упертости. Меня часто сравнивали с бараном, который сделает все, ради того, чтоб сделать по-своему. В комнату хлынул холодный воздух, который смешал в себе запах грязи, пыли и мельчайших крупинок дождя. Дождь прошел где-то недалеко, но и здесь оставил свой след: все дышало дождем, все пело дождем. Небо было застлано толстым слоем тяжелых облаков; темно-синих, тяжело плывущими по небу, будто бы они не мельчайшие кристаллики льда, умеющие летать, а увесистые сгустки твердого зимнего снега. - Ты стал... каким-то другим, - наконец заговорил я, - Даже кажется, что это не ты, а сон. Последнее время мне постоянно кажется, что это все какой-то очень глупый злобный сон, по которому я неустанно брожу. Этакий лабиринт, который не имеет ни начала, ни выхода. Это все иллюзия. Я все жду, что проснусь, посмеюсь про себя над ним, а потом вернусь в свою прошлую жизнь, очнусь на чьих-нибудь женских руках теплым июньским летом. Коди сверлил взглядом мою спину, я отчетливо это почувствовал; встречаться с этим взглядом мне не хотелось, поэтому я даже не повернулся. Я услышал, как он кладет чашку на стол, ерзает на стуле и опять тяжело выдыхает, готовясь говорить. - Ты напомнил мне одну сказку про маленькую девочку, которая брела по большой-большой стране чудес. Она прикасалась к чему-то, а это рушилось на её глазах, будто бы было миражом. Тропинки меняли свое направление под её ногами, а указатели переворачивались в разные стороны. Быть сумасшедшим в этой сказке было совершенно нормально. Ты понимаешь, к чему я клоню? Ты помнишь эту сказку? - Ты издеваешься, - выпалил я, - Жизнь никогда не была похожа на детские мультики, поэтому я их давно не смотрю; ты только разочаруешься, если захочешь поверить в чудо. Я говорил правду: все добрые сказки, которые читают детям на ночь, заканчиваются одинаково: принцесса находит принца, нищий становится героем, а зло навсегда наказано. Они будут жить долго и счастливо и обязательно умрут в один день. Каждый раз ты отрываешься от экрана и возвращаешься в свой сутулый куцый мирок. Там, на экране или на загнутых страницах книги было хорошо, сердце билось, как сумасшедшее, готовое выпрыгнуть из груди. А у тебя пустота, тошнота и тишь. - Ты действительно безнадежен. - Джеки... А ты правда никогда не думал, что смысл и счастье жизни не в том, что бы превратить её в Рай, а в том, что бы справляться со всем, что подготовила судьба, бороться до конца?... Коди дернулся, будто его ужалило ядовитое насекомое и посмотрел на часы. Мы разговаривали около тридцати пяти минут, но для него это оказалось слишком много: быть врачом - большая ответственность и иногда даже самый маленький перерыв может обернуться трагедией. Коди собирал какие-то справки, листочки в файлах, бережно скрепленные скрепкой, закинул чашки в умывальник, даже не дожидаясь моего ответа. - Этот разговор не закончен, можешь считать, что тебе повезло... Мне пора возвращаться к работе, извини, дружище. Я надеюсь, что выход ты найдешь. Мы пожали друг другу руки и Коди ушел, быстро растворившись в лабиринте кабинетов. - Все хорошее слишком быстро кончается, - сказал я, ныряя в коридор больницы. Я снова попал в гудение ламп, которое вводило в какой-то тихий душевный транс. Здесь хотелось сесть, подумать, обмолоть и решить, что делать дальше. Лампы отражались в белом кафеле пола и расплывались тусклыми белыми огнями. - Молодой человек, не подскользнитесь; пол мокрый. Не успев это услышать, я упал. Я быстро встал, отряхнул джинсы и оглянулся, чтобы убедиться в том, что мое фиаско никто, кроме пожилой уборщицы не видел. Я был мастером попадать в такие ситуации, это было дано в рождения и уже, пожалуй, не удивился. Раздался тихий хриплый смех. Смех со звоном ударялся об стены и уходил куда-то далеко, отражаясь эхом в моих ушах. Передо мной стояла женщина и пристально, без какого-либо смущения разглядывала меня. Мне бросилось в глаза то, что она была довольно прохладно одета для сегодняшней погоды; сапоги длиной до колена, короткая серая джинсовая юбка, потертая временем, драная белая майка, на которую сверху была накинута кожаная куртка с сотней заклепок, цепочек и шипов, явно мужская и явно не её размера. В таких куртках никогда не бывает тепло. Мне хватило секунды, чтобы разглядеть её лицо; волосы, цвета спелой ржи, уложенные в каре. Зеленые лесные глаза, как трава после летнего дождя. Такие никогда не были в моем вкусе, и, по-правде говоря, таких я старался обходить стороной. Я было хотел возмутиться её поведению, но из её тонких дрожащих губ вырвалось одно предложение, произнесенное с трудом. - Джек, ты помнишь меня?... (Примечание автора: улица, на которой живет Джек, и больница, в которой работает Коди - выдуманные : D)