Decadent

Я навсегда запомню хруст своих суставов. Этот звук будет сниться мне и будет громче плача ребенка, грохота взрывов и стрекота автоматных очередей. — Руки в воду опусти. Легче? — Немного. Стоит ее пить? — я с сомнением смотрю на какое-то неживое озерцо. Гигантская лужа? Скорее так. Озеро — это ведь какая-никакая экосистема, а тут... Просто тухлая вода. Ни ряски даже, уж тем более рыб. — Нет. Одежду намочим и пойдем, — капитан разорвал майку на неровные полосы, бросил китель в воду, вымочил и надел на голое тело. — Воняет же... — морщусь. — Каждая сохраненная капля влаги, это то же, что выпитая вода. А так как воды, пригодной для питья, не наблюдается, я собираюсь вымокнуть как следует сам и вымочить вещи. Чтобы не потеть, — пояснил Сато. — Куда двинем? — я стараюсь отвлечься от боли, пока капитан накладывает фиксирующую повязку. Руки опухли, и запястья в синяках. Правый бок и спина в глубоких рваных царапинах. — Дорога милях в трех к северо-западу. Туда и пойдем. Дальше пойдем в Дарвин по шоссе. — Может, лучше кружным путем? На остатках федеральной трассы сейчас можно встретить кого угодно... — А ты знаешь дорогу? — Сато помог мне раздеться, чтобы вымочить одежду. Я отрицательно помотал головой. — Надо двигаться. Движение — жизнь. Поднимайся, солдат. Может, в Дарвине найдем твоих родных. Это было бы самое невероятное в моей жизни, но должны же чудеса случаться! Передохнув, перевязав мои раны и переждав боль от перелома, когда она стала просто тупой и постоянной, продолжили свой путь. Мы никогда не говорили о том, что случилось в том поселении. Никогда ни одним словом в последующем не обмолвились о судьбе той девочки и ее матери, о том, что бы сделал Сато, не начнись нападение, о том, что творилось кругом, когда он тащил меня подальше из этого места, ставшего открытым пламенем из-за пары склянок с примитивной горючей смесью. Движение — жизнь. В таких экстремальных ситуациях государственные структуры просят нас забаррикадироваться в домах и отсиживаться там. Но сдается мне, что это глупость. Им просто так удобнее. Удобнее подсчитывать урон и жертв. Движение — жизнь. И возможность дать отпор или адаптироваться. В любом случае, выжить. И потому мы движемся, будто доказывая этому злобному миру, что, черт возьми, живы. — А я бы Вас все равно не смог съесть. Сато усмехнулся, пожал плечами. У меня голова кружится. Невыносимо хочется пить. Пару часов назад усталость накатывала и вновь отступала. Теперь я просто придавлен и будто разом отупел. Пространство и время исказились. Боль, цвета кругом, движение — все смешалось и потеряло смысл. Я просто иду. Уже почти совсем не понимая за чем и куда. Дорога тянется без конца и края. Скоростное шоссе теперь в рытвинах и ухабах. Местами даже попадаются следы крови и осколки, гильзы от пуль. — Скоро стемнеет. Посмотрим на ночных обитателей этих мест. — Стемнеет? У меня такое чувство, что мы идем годы! — ноги заплетаются, а вот язык, как ни странно, нет. — Ты просто устал. Это так кажется. Через пару суток будем на месте. Ну и стресс сказался. У тебя низкий болевой порог. Ты впечатлителен. Не готов к длительным переходам и неудобству. И болтлив. — Но я вкусный. Сато удивленно посмотрел на меня, потом вдруг рассмеялся. — Кажется, каннибалы теперь твоя фобия. Везде тебе мерещатся. Не бойся... Тебя я не съем. — Потому что я приношу Вам удачу? — мне пришлось дважды перевести дух, чтобы договорить. — И поэтому тоже. Но еще ты... забавный. Заебись вообще! То есть такой вот клоун на потеху. Я аж дар речи потерял от этого заявления. — Война — это смерть. Мы сейчас танцуем со смертью, — Сато говорил тихо и как-то певуче растягивая слова. — Каждую минуту и мгновение. Думать об этом постоянно невыносимо. А ты отвлекаешь. Умирать за кого-то конкретного, бороться за кого-то живого проще, чем биться за идею и эфемерное спасение в будущем. — Любовь и голод правят миром, — произнес я, не обратив внимания, как это прозвучало. Спохватившись, бросил взгляд на Юки. Он молча разглядывал что-то вдали. — Ну вряд ли применительно к нам можно сказать, что здесь замешана любовь, — капитан поманил меня за собой в сторону от дороги. — Но однозначно мы с тобой...в «теплом долгу» друг перед другом. — А что значит «теплый долг»? — я осторожно опустился на остывающий к ночи песок, стараясь не потревожить руки, и улегся. Лежа на земле, уже отчетливо можно было услышать рев мотоциклов вдали. — Знаешь, что такое «Бусидо»? Тихо, пусть проедут. Мы молча переждали, пока вереница из нескольких мотоциклов не пронеслась мимо и рев не затих. — Путь воина. Что-то вроде кодекса самурая. А что? — Ну так вот, — Сато перевернулся на спину и уставился в небо. Я лег удобнее. Песок еще теплый. Но буквально через час холод погонит нас дальше. А пока... — Правила там гласят следующее: ты воин и должен помнить о смерти, которая в любой момент может тебя настигнуть. Главное — встретить ее достойно. Но даже самураи были прежде всего людьми, а страх смерти присущ всем. Проще умирать, проливать кровь, терпеть лишения и боль, когда рядом кто-то важный, чья жизнь зависит от тебя напрямую. — Короче говоря, самураи друг с другом спали, — я прикрыл глаза и закончил одной фразой то, что так витиевато мне объяснял Сато. — Грубо, но верно, — согласился капитан и продолжил. — Но это была привязка старшего и младшего. Строго иерархичная связь. Она превращала обезличенный долг в персонализированные отношения. То есть «теплый долг». Вот так вот. — Но мы же с Вами не собираемся трахаться? — я уже почти заснул под успокаивающе приятный голос Сато. — Нет, но сейчас мы будем спать. — Угу... Провалился в сон с ощущением, что Сато посмеивается. Тихо так, едва уловимо, но совершенно точно. Значит, «теплый долг». Персонализированные отношения. Ну да... Как-то жизнь так повернулась, что я подчиняюсь ему, не потому что он выше по рангу, а потому что это он, Сато Юки. И кто его знает, не исключено, что и под пули полезу, не потому что люблю или дорог он мне, а потому что это будто само собой разумеющееся. Если уж умирать, то за него или по его приказу. Умеют японцы слова подбирать! «Теплый долг»! И по-другому не скажешь, верно очень подмечено. Как и предполагал, холод очень скоро заставил продолжить путь. Ближе к утру мы натолкнулись на перевернутый автомобиль, выпотрошенный до основания. И два трупа. Мужчина и женщина. Женщина со следами насилия. В том числе после смерти. Некрофилия. — Любовь к мертвым. Обозвали так возвышенно, а выглядит мерзко, — я поежился. — Обчистили все. Это их мы, судя по всему, видели. Тех, кто убил, или бросил умирать, — Сато осмотрел останки, в том числе машины тоже. — Ничего не осталось. Он выволок труп мужчины из машины так, чтобы его голова свешивалась вниз, обнажив горло и заставив застывшую ленивую кровь скопиться внизу. Пристально начал его разглядывать, поворочал насколько силы и кабина позволяли. Я ждал. Но я уже знал, что последует дальше. Если бы вампиры в реале существовали и взаправду кусали своих жертв в шею, скорее всего они бы захлебнулись от напора, с каким сердце качает кровь по артериям. Но мы имеем дело с трупом. Вспоминая тот эпизод на пустынном шоссе посреди голой пустыни, когда мы оказались вынуждены бороться за собственную жизнь, не ожидая помощи ни откуда и ни от кого, я понимаю, что это чудовищное решение капитана было полностью оправданным. Он спас нам жизнь. Однозначно. Но стоя там...я проклинал его. У меня кружилась голова от происходящего, ноги отказали, и я вынужден был опуститься на колени. Обезвоженный и истощенный организм не позволил себе такой траты как рвота. Но тошнота была. Меня тошнило и мутило, когда я видел, как Сато вцепился в шею сбоку, туда, где — и он, и я точно знали — находится крупный кровеносный сосуд. Шумное дыхание, похожее на рычание. Капитан мотал головой, жевал, кусал снова и снова, рвал и дергал. В конце концов, плоть поддалась окончательно, и пошла кровь. Я видел, как движется кадык Сато. Он пил. Глотал кровь. Мертвую, остывшую, ставшую вязкой. Когда он оторвался и обернулся в мою сторону, тонкие губы измазанные в крови и подбородок, с которого капала кровь, напомнили мне страшные сказки Энн Райс об аристократичных и бездушно красивых вампирах. Я помотал головой. Я не буду, нет! Это противоречит всему, во что я верю! В следующую минуту меня схватили за волосы и щеки, вынуждая открыть рот и не давая возможность отвернуться. К губам прижались липкие холодные губы, и в рот полилась противная субстанция, которая была человеческой кровью. Сато зажал мне рот и нос, вынудив проглотить. Я кашлял и отфыркивался. Во рту вкус монетки. Железный привкус, вяжущий и... приятный. В крови девяносто процентов воды. И кровь — это жидкость. Жидкость — залог жизни. Сигналы голода схожи с сигналами жажды, так что, пожалуй, несмотря на мой страх быть съеденным, без еды мы еще протянем, а вот без воды... Одним словом, спустя еще два таких вынужденных акта «кормления» (при этом мы, наверное, выглядели, как ненормальные любовники-садисты или будто птица кормит птенца — ни то, ни другое не внушает вдохновения), я потянулся сам. Мало что помню, что происходило тогда, в тот момент, когда жажда не только воды, но и жизни в целом одержала верх над вбитым обществом табу. В себя меня привели руки, вцепившиеся в плечи и заставляющие отодвинуться. Я даже забыл о боли в сломанных запястьях! И присосался жадно, вылизывая рот, выпрашивая каждую капельку, и уже почти начал грызть губы капитана. Лишь бы кровь снова полилась в желудок. — Хватит, — Сато отвернулся и с трудом перевел дух. — Ты своим языком чуть до кишок мне не достал! — Виноват, сэр, — на автомате, продолжая тянуться к губам. — Сам. Дальше сам, — капитан отпихнул меня и отполз в сторону, привалившись спиной к остову автомобиля. Но больше я не смог. Живот скрутило, но я сдержался. С таким трудом добытое негоже выблевывать. Я уселся рядом. Мы молчали долго. Сидели, не обращая внимания на холод. Когда солнце начало прогревать асфальт, мы поднялись и так же молча продолжили путь. Заразились ли мы чем-то ужасным? Как ни странно, но нет. Дошли ли мы до Дарвина? Да. Впрочем, когда мы добрались до города, я слег с лихорадкой от переутомления и потери крови из-за ран. Не будь я коренным жителем материка с его специфическими болезнями или будь старше, вероятно не выжил бы, но отделался лишь лихорадкой и гипсом на два месяца. До Дарвина мы дошли. Колонна, которую мы сопровождали, пала. Никто не выжил. Засосала пустынная земля между Таунсвиллем и Дарвином. Территория смерти. Я тоже там умер. Тот, кто вернулся из Пустынных земель, уже не сержант Джек Смит, поднявшийся два месяца назад в небо над островом Хонсю. Я другой. Я сделан из другого теста. Из более прочного. И жестокого. Выживает сильнейший, а я, оказывается, очень люблю жизнь. Даже такую откровенно отстойную, какая царит повсеместно отныне.