Сашка

      Остаться без дозы – это уже не тюрьма. Это ад! И вот сегодня, даже не в тюрьме, а в этой пустой грязной комнате с паутиной по углам и мутными стеклами окон его снова терзали эти адские муки.        Доза! Ему нужна была доза… Но Мишка-Гроб не даст больше в долг. Он и так сказал: «Без денег не приходи!»       Сашка то ложился на диван, то вскакивал и метался по комнате из угла в угол, словно пытаясь убежать от боли. Но убежать от боли не было возможности, она жила в нем: в голове, в мышцах, в суставах. Словно невидимый зверь терзал его тело, и Сашка хватался то за икры, пытаясь разминать их, то тер руками плечи, то стискивал ладонями колени или живот. Эта боль называлась: «ломка», и в самом деле было похоже на то, что некий беспощадный колдун-невидимка ломал его тело, стараясь его – живого! разделить на куски. - Мать! – бормотал Сашка, словно надеясь, что она его услышит. – Мать… Да где же тебя черти носят!       Спасение могло прийти только с матерью, которой в этот день предстояло получить получку. Время ее работы еще не истекло, но часов в доме не было, а боль превращала каждую минуту ожидания в долгий срок страданий.       Спасаясь от боли, почти в полубезумии Сашка вдруг начал яростно материться, выплескивая в пустоту убогой комнаты все гадкие слова, какие приходили на ум. Он орал во всю мочь, то ли взывая к миру, то ли проклиная мир, но матерные проклятия разбивались о стены комнаты с испачканными и кое-где оторванными и свисавшими клочьями обоями и лишь острее напоминали Сашке о его одиночестве и безнадежности.       И вдруг, словно растратив все силы на безумные выкрики, он рухнул на свой диван и застонал от мучительной боли, и вместе с ним застонали старые пружины. Сашка больше не пытался прогнать или утихомирить эту боль ни массажем, ни криком. Он опасался только, как бы опять не начались судороги, как в прошлый раз во время наркотического «голода», когда мать вызвала «скорую», и его едва удалось спасти. А боль, как палач, которому дали полную волю, накинулась на него с новой силой, терзая и мышцы, и кости, и каждую, клеточку его тела, и каждый нерв. - Хоть бы сдохнуть! – громко, словно кому-то угрожая, крикнул Сашка.       И злорадно подумал о том, что вместе с ним «сдохнет» и его боль, там она его уже не достанет.Он не слышал, как, тихо отворив своим ключом дверь, вошла мать, но услышал ее негромкий, ровный, совсем не испуганный голос. - Саша, тебе плохо? - Я чуть не сдох! Где ты была так долго? - Ты ведь знаешь – где. На работе.        Голос матери звучал все так же ровно, безразлично, как у человека, утратившего остроту чувств и потерявшего всякую надежду на перемены в судьбе. Она казалась наполовину мертвой: тело ее еще продолжало жить, а душа умерла. - Ты принесла деньги? Сашка, ослабев от боли, тяжело, как старик, поднялся с дивана. - Да, - сказала мать. - Давай!       Мать вынула из кармана старого, выгоревшего на солнце и вылинявшего под дождями плаща, за гроши приобретенного на базаре, несколько денежных бумажек и протянула сыну. - Это все? – спросил он. - Все…       Она соврала. Немного денег она еще там, в столовой, зайдя в туалет, спрятала в чулок, чтобы купить пшена и гороху на похлебку. Сашка догадался о ее заначке, но не стал добиваться правды. Сдернув с гвоздя куртку с полуоторванным карманом и на ходу всовывая руки в рукава, он выскочил из дома.        Накрапывал мелкий осенний дождь. Тучи закрыли все небо. Листья на деревьях, отделявших тротуар от дороги, уже начали желтеть. Под ногами валялись упавшие с веток каштаны.       Впрочем, Сашка не замечал этих примет подступающей осени. Ему было все равно, какая погода, какой город, какие люди живут в это городе. Сейчас для него весь смысл жизни заключался в «дозе», которую он скоро сможет купить и которая вернет его к нормальной жизни без боли и тоски. Обретя неожиданную прыть, он чувствовал себя почти богачом, которому только и осталось, что насладиться своим богатством.       Дождь усилился, и Сашка сильно вымок, прежде чем дошагал до цели: покинутого хозяевами и предназначенного на снос, но еще не сваленного бульдозером домишка. Он дернул тяжелую дверь и отпрянул, едва не столкнувшись с Галькой – на вид пожилой бабой с испитым лицом. На самом деле Гальке было двадцать два года. Она в этом покинутом жильцами домишке приобретала наркотики, которыми торговал Мишка Гробовский по прозвищу Мишка-Гроб. Пропустив Гальку, Сашка вошел в дом. - Сашка! Сашка пришел, - приветствовали его несколько голосов.       В бесхозном домишке топилась плита, и было тепло. Тут собралось человек пять или, кажется, больше, Сашка никого не замечал и почти не видел, у него сейчас была одна цель, весь смысл жизни заключался в этой цели: ширнуться! Скорее ширнуться…       Мишка-Гроб – упитанный широколицый малый в спущенных ниже округлого живота старых джинсах и грязной футболке стоял перед открытой дверцей плиты и глядел на огонь. Сам он не принимал наркотики, говорил, что ему нельзя из-за больных почек, но для друзей всегда держал и марихуану, и героин, и еще кое-какие «лакомства», чтобы любители «дури» не бегали в поисках ее по всему городу.