This is how I disappear

Когда мы поднимаемся, и я осторожно веду дрожащего всем телом Джерарда в ванную, появляется чувство, будто все преграды между нами стёрты. Передо мной был человек, больше не пытающийся скрыть что-то томящееся внутри. Ему хотелось говорить. Слова лезли наружу, окружали его, давили на голову и причиняли невыносимую боль. Раньше Джерарду удавалось сдерживать это с помощью картин, он забывался с ними, выплёскивал все нагнетающие мысли на холсты вместе с толстым слоем краски. Но у художника больше не было картин. У него не было ничего, и эти чёрные стены постоянно напоминали о созданной пустоте. Пустоте, всё время прятавшейся внутри него. Мы заходим в ванную, я щёлкаю выключателем, но мы по-прежнему стоим в темноте. - Мне больше нечем платить за электричество, - виновато произносит Джерард, подходя к зеркалу, также перемазанному чёрной краской. Его ладонь касается стекла, он проводит ею вниз, сдирая краску ногтями в некоторых местах, оставляя слабые разводы там, где она на руках не совсем обсохла. Я киваю и включаю воду. Ледяные капли скатываются по ладоням вместе с краской и стремятся исчезнуть. Она успела забиться под ногти, въелась в трещинки на коже, но я всё равно упорно продолжаю пытаться полностью отделаться от неё. Джерард отходит назад, внимательно наблюдая за мной. Его руки больше не держат ткань и, не найдя никаких препятствий, она соскальзывает на кафельный пол, оголяя его белоснежные плечи и размазанные уродливые чёрные пятна. - Почему чёрный? – спрашиваю я, когда мне кажется, что я уже достаточно чист. - Это всё, что осталось у меня, - он вяло улыбается и опускает взгляд на свой живот, проводит пальцами по рёбрам, груди, рассматривает сами руки, как будто видит их впервые. – Но разве остался бы со мной весь этот драматизм и трагичность, используй я зелёную или же жёлтую краску? Вопрос повисает в воздухе, слабым эхом отражаясь от стен. Казалось, все звуки слышатся в разы громче. Я стою, замерев, пока Джерард медленно подходит ко мне чуть ли не вплотную и подставляет руку под воду. - Ты забыл вот здесь, - говорит он, проводя пальцами по моей щеке. Они холодные и шершавые от краски, но в то же время это самые прекрасные и нежные руки на свете. Тень намокает и мутными каплями стекает по моему лицу. – Прости. - Ничего, - я перехватываю его руку, заставляя её застыть в моей ладони, - я не против немного испачкаться. Я замечаю, что Джерард стоит передо мной в одних джинсах, свободно висящих на его исхудавшем теле. Создавалось такое впечатление, будто с того дня, как мы виделись в последний раз, он совсем ничего не ел. Я медленно стягиваю с себя одежду, пока не остаюсь так же, как он, ─ в одних брюках, стремясь уничтожить все остатки неловкости, скользящие между нами. Парень внимательно наблюдает за мной, следит за каждым движением, как будто пытается навсегда сохранить этот образ меня, стоящего полуголым в его тёмной ванной. Когда с одеждой покончено, я выпрямляюсь и замираю, проследив за его взглядом, изучающим ещё не сошедшие лиловые пятна на моей шее и синяки на рёбрах, спине, руках. Я сталкиваюсь с непониманием в его глазах, но он не произносит ни слова. Мне хочется вновь упрятаться в тёплую ткань, скрыть своё тело. Джерард делает небольшой шаг, преодолевая остатки расстояния между нами. - Всё хорошо… – шепчет он с такой интонацией, что мне не удаётся понять, был ли это вопрос или же художник просто попытался унять моё волнение. - Всё хорошо, - повторяю я. Смыть с Джерарда всю краску оказалось непосильно сложной задачей. Она так въелась в кожу, что мне приходилось подолгу отчищать крохотные участки его кожи, чтобы вновь увидеть эту прекрасную белизну. Всё время, пока я, кряхтя и ругаясь, склонялся над ним, равнодушно сидящим под тёплыми струями воды в душевой кабине, он даже не пытался пошевелиться и помочь мне. Но, как бы это не возмущало меня, я был рад, что на какое-то время заполучил полную власть над его телом и мог прикасаться к Джерарду везде, где мне только могло захотеться. Пальцы щекотали нежную кожу, пробегались по спине вместе с тёплыми каплями. Краем глаза я видел, что глаза художника были прикрыты, и он явно не оставался равнодушным ко всем моим манипуляциям. Когда я наконец-то убеждаюсь, что Джерард достаточно чист, он поднимается и закутывается в полотенце. Со штанов, которые он отказался снимать, чёрными ручейками сбегала вода, оставляя позади мрачный шлейф, напоминающий о прошлом. Мы обходим квартиру в поисках места, где можно было бы устроиться, и не находим ничего не изломанного и не испачканного. На меня сваливается осознание того, что это действительно полный хаос, непригодный для жизни. Квартира представляла собой лишь развалины, бесполезные и беспомощные. В конце концов, Джерард просто забирается на кухонный стол, пока я продолжаю исследовать до неузнаваемости изменившееся место. Я иду по коридору, проводя кончиками пальцев по стенам, и слушаю, как кеды наступают в лужицы краски, издавая неприятные хлюпающие звуки, от которых внутри всё съёживается. Я останавливаюсь у двери. У единственной наполовину чистой двери в комнату, в которой мне довелось раньше жить. Дверь была заперта. Из-за этого мне приходится вернуться к Джерарду и спросить, нет ли у него ключа. Он кивает и направляется к двери, по пути вытаскивая из кармана ключ. Эта комната осталась единственным местом, не тронутым краской. Здесь ничего не изменилось. Мои вещи лежали там, где я в последний раз их оставил. Мне казалось, что даже одеяло сохранило очертания моего тела, все те складки, оставленные мной. Я подхожу к окну, разглядывая улицу под нами, провожу пальцами по стенам, чувствуя шершавое покрытие, я беру в руки рюкзак с письмами и замираю, поймав на себе всё тот же внимательный взгляд оливковых глаз. - Я подумал, вдруг ты вернёшься сюда, - говорит Джерард, прислоняясь к дверному косяку и склоняя голову набок. - Спасибо, - благодарю я, нащупывая пальцами шероховатую поверхность бумаги. Мы забираемся на кровать и укутываемся одеялом, которое начинает медленно намокать из-за воды. Какое-то время мы просто молчим, устроившись друг напротив друга. Лицо парня было спокойным, взгляд медленно скользил по мне, иногда переключаясь на предметы вокруг. Я же просто не знал, куда себя деть. От пристального взгляда и холода, стремительно наползавшего на влажное тело, меня начинало трясти. - Расскажи мне, что было, - прошу я Джерарда. Я был действительно заинтересован тем, что произошло с ним за эти два месяца. Искренность всё ещё кружилась между нами, и я просто не мог не воспользоваться этим. - Рассказать что? - То, что было после того вечера. Джерард тяжело вздыхает, я чувствую, как его пальцы сжимают одеяло, из-за чего оно немного сползает с меня. На его лбу и вокруг глаз появляются морщинки, которых раньше никогда не было. Он проводит языком по пересохшим губам и наконец-то начинает говорить, понимая, что будет намного хуже, если молчание никуда не исчезнет. - Мы были с Линдси достаточно долго, и она никогда не скрывала желания стать моей женой. Я думал, что сделаю предложение в тот вечер, но я не смог. Я ведь самый настоящий гей, Фрэнки, - он замолкает и начинает смеяться. – Я не смог, испугался. Линдси ушла, сказав, что больше не может ждать. Мы сильно поссорились тогда. Но глупая уверенность в том, что она вернется, не покидала меня. Мы ссорились и расходились тысячи раз, я напивался, она развлекалась с богатыми мужчинами, но это заканчивалось, и по утрам она вновь появлялась, готовая бесконечно смеяться и делать мне самый мерзкий кофе из всех, что мне когда-либо доводилось пробовать. Но она не пришла. Я всегда пил, уходил в запои, которые могли длиться неделями, но это было другое. Я забыл обо всём, обо всех людях, я забыл о тебе. Я просто попросил соседа принести мне ящик вина и закрылся в мастерской, позволяя запаху краски и прекрасному вину заполнить меня изнутри. Иногда трезвость и похмелье сваливалось на меня, но я тут же душил их, вливая в себя всё больше алкоголя. Однажды ночью я распахнул глаза, отправился в ванную, чтобы умыться, и испугался своего отражения. Я увидел себя отвратительным, самым мерзкий человеком, уродом, пьяницей. Но я не мог остановиться. Я просто замазал зеркало краской, после сделав то же самое со стенами: на фоне всего остального они казались слишком светлыми, радостными. Я закрасил окна, потому что за ними скрывалась жизнь. Жизнь кипела на улице, на лицах людей, спешащих куда-то. Посыпались очередные пьянки, иногда заглядывал сосед, Генри, и мы вместе опустошали бутылки, одну за другой, жалуясь друг другу на жизнь и смеясь над глупостью окружающих. В момент же очередной трезвости, я лицом к лицу столкнулся с собственной картиной, весящей на стене. И я тут же возненавидел её. Она являлась очередным моим отражением, то есть, в ней была моя душа. Она была во всех картинах. Я долго оглядывался, бродил по дому и повсюду находил отголоски себя. Я прикладывался к бутылке и ненавидел это место в разы сильнее, с каждым глотком это только усиливалось. Через месяц у меня начали заканчиваться деньги, так как я перестал посещать выставки, картины не продавались, а на новые у меня не было сил. Я спускал всё на вино, не заботясь о том, чтобы попросту платить за квартиру и изредка пополнять холодильник. Иногда приходила Алисия, вы, кажется, знакомы, она уговаривала меня помириться с Майки. Он всегда ненавидел то, чем я занимаюсь. Его жизнь переполнена цифрами, он видел в них жизнь, они кружились вокруг него, но вот мои картины он никогда понять не мог. Я уже давно принял его осуждение. Точно так же, как он принял моё несогласие с моралью окружающего мира. Мы просто отделились, но сейчас, когда я собственноручно начал уничтожать всё это, Алисия подумала, что Майки смог бы простить меня и помочь с работой. Я никогда никому не говорил о наших отношениях. Они сложны и слишком запутаны. В точности так же, как и отношения со всем моим семейством. Сообщив им о том, что я собираюсь отправиться в колледж искусств, я знал, что вмиг стану изгоем, лишённым наследства, материнской любви и понимания. У нас был целый семейный бизнес, приносящий неплохой доход, который вынужден был быть уничтоженным. Но моя мать знала, что так будет, знала с того момента, как мне исполнилось два и я начал рисовать. Я рисовал на стенах, дорогих картинах, которые покупались лишь для красоты и никогда не были по-настоящему поняты, рисовал в книгах, паспортах и документах. Мои пальцы всегда были в краске, чернилах. Именно поэтому они приложили все усилия, чтобы воспитать из моего брата робота, бесчувственного человека, живущего числами, семейным делом и деньгами. Когда мы приехали в Нью-Йорк, мать начала сходить с ума. Ей мерещились родственники, отец, какие-то враги и кошки. Она везде видела кошек, и всё время протягивала руку, пытаясь погладить пустоту. Но она не переставала ненавидеть меня – сына, которого она так любила, и который любил искусство сильнее собственной жизни и жизни всех людей вместе взятых. В те времена я только приноравливался к алкоголю. У меня были залежи вдохновения, комиксы, которые вечно возвышались огромными стопками на рабочем столе, и влюблённость. У меня был друг. Пожалуй, один из самых странных людей, которые только появлялись в моей жизни. Сейчас я практически не помню его. Он просто появился и исчез, оставив дыру в моём сердце, которую я пытался заполнить письмами, рисунками и вином. Моя мать, её звали Донна, вместе с Майки никогда не хотели принимать его и вскоре, посчитав, что мне и моим воображаем друзьям будет спокойнее подальше от общества, заперли меня в психушку, где мне довелось провести целый месяц своей жизни. Джерард неожиданно замолкает и морщится, думая о чём-то совсем неприятном и тяжёлом для него. Мои пальцы касаются его руки и слегка поглаживают, негласно умоляя продолжать. Я напряжённо вжался в кровать, следя за движением губ Джерарда, его взглядом. Я внимательно слушал и готов был просто провалиться на месте, если бы он замолчал. - После моего благополучного возвращения всё, казалось бы, стало совершенно в порядке. Я продолжал рисовать. Это было очень затратно, мне нужно было время, чтобы хотя бы жалкая доля общества узнала обо мне, и при этом краски, карандаши и холсты заканчивались со стремительной скоростью. Я устроился на работу курьером, так как больше ни на что способен не был, но зарплаты едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами, не говоря уже о чём-то возвышенном и прекрасном. Я занимал деньги у Майки, через какое-то время возвращал и брал снова. Так длилось до тех пор, пока у меня не появилась собственная квартира, девушка и в галерее одного знакомого не прошла выставка моих последних на то время работ. С матерью после моего возвращения мы совсем не общались. Я был страшно зол, даже временами боялся этой злости, от чего она лишь росла. Мать была совсем стара и больна, Майки вечно попрекал меня тем, что я просто повесил всю заботу о ней на него. Донна умерла месяц назад. Думаю, это было последней каплей, способной помирить нас с братом, но я не пришёл на похороны, - он грустно улыбается, а я замечаю, как его длинные ногти впиваются в кожу, оставляя кровавые полумесяцы. Я хочу спросить почему, но ответ уже известен. Каждый раз, когда он говорил о своей зависимости к алкоголю, по мне словно проводили лезвием, внутри всё сжималось, но тот Фрэнк, который был снаружи, он просто сидел, не позволяя себе дать Джерарду осознать, что всё это слишком ужасно, чтобы продолжать слушать. - Я просто забыл. Я был так пьян, - он всхлипывает и запускает пальцы в мокрые волосы, - что забыл похоронить собственную мать. Джерард поднимает голову, и я замечаю мокрые дорожки на его щеках. Он умоляюще смотрит на меня, как будто ещё возможно что-то исправить, но я не могу ничего сказать. Я просто придвигаюсь ближе, позволяя ему обнять себя и впиться пальцами в мою футболку. - Ты должен помочь мне, Фрэнки, - шепчет он, опаляя кожу на моей шее горячим дыханием. – Ты должен помочь мне бросить пить. Он отстраняется и заглядывает мне в глаза, желая прочитать в них ответ. - Ты очень сильный, - шепчу я, касаясь пальцами его щеки. – Ты снова будешь в порядке, я обещаю.