ОСКОЛКИ ЦВЕТНОГО СТЕКЛА

В такие ночи в небе над хрустальным городом будто сходятся несколько вселенных сразу. Белые огни нависают гроздьями, едва не касаясь башен, их лучи стрелами бьются о блестящее стекло, созвездия искажаются, меняя форму, а млечная дорога клубится низко и тяжело, будто грозовая туча, что вот-вот прольется мерцающим, жгучим дождем. В такие ночи память становится прозрачной, а время – бесформенным, как рыхлый снег, и прошлое, настоящее и будущее перемешиваются, как цветные бусины, зажатые в ладони. В такие ночи мир проницаем и зыбок, будто замок, сделанный из пересохшего песка – тронь, и рассыплются контуры хрустальных башен, кружевные арки и балконы, и музыкально-стройные колоннады, растают, как случайное видение, и не станет этого нереально-сказочного царства, зависшего где-то между небом и землей. В такие ночи у снов вкус и запах тревоги. …В такие ночи Кунсайт просыпается, стиснув зубами свой собственный, забивший горло крик, и воздух в первую минуту кажется ему застывшим льдом. Он с усилием отвоевывает сухие, колючие глотки кислорода, вязко-соленого, металлического на вкус, закрывает лицо ладонями, пряча внутреннюю бурю, чтобы безмолвный вопль ее не потревожил ту, что мерно дышит рядом. Потом он поворачивается к Мине, зарывается лицом в волосы, пахнущие сном, теплом и медом, путает белые пряди с золотыми и обнимает ее так крепко, как только можно, стараясь не разбудить – но, конечно же, будит, и она тянется к нему, обхватывая руками, и губы ее не спрашивают ни о чем, а глаза понимают все. В такие ночи поцелуи Ледяного Лорда жадны до жестокости, а ладони нежны до отчаяния, и Венера в ответ сжимает его плечи – крепко, едва не царапая кожу. И они вдвоем падают в огненно-слепящую бездну – туда, куда не достает никакое слово, и где все слова рассыпаются прахом, где заканчивается любая смерть и начинается любая жизнь, где сплетены тела и души, и не понять – чей крик или шепот, и улыбка, и соль, подступившая к ресницам. А после они долго лежат неподвижно, переплетясь руками, телами, душами, вздохами и ударами сердца. Они не говорят ни слова и только все крепче сжимают объятия, словно их снова хотят отнять друг от друга. …В такие ночи Нефрит просыпается от звенящей, густой тишины и на мгновение длиной в один удар сердца она кажется ему абсолютной, заполнившей весь мир. Мгновение длится и длится, тишина заползает в уши, в горло, липким шелком обвивает сердце, и оно трепещет, забыв о том, что может биться, а потом… …нити рвутся со звоном, и звуки обрушиваются на него, почти оглушая – шум крови в ушах, пение ветра в шпилях башен, шелест кисейного полога, теплое дыхание Литы – и Звездочет вспоминает, что он снова жив. Потом он выходит на балкон и глубоко вздыхает, прежде чем поднять голову вверх, к звездам. И, только услышав мерную, певучую дрожь лучей, облегченно улыбается. Он ни о чем не спрашивает и ни о чем не просит, просто садится, прислонившись спиной к шероховатому, нагретому за день камню стены, и закрывает глаза, купаясь в дрожании невидимых струн, плетущих строки Судьбы. Он слушает ветер, поющий где-то в нижних садах – и тихое дыхание, доносящееся из окна спальни – и не думает ни о чем, полностью отдавшись счастью существовать. Чуть позже проснувшаяся Лита подходит сзади и молча садится рядом, обнимая со спины и упираясь подбородком ему в плечо. Нефрит не оборачивается, только ловит горячие ладони и прижимает к сердцу. Он откидывает голову назад, и их волосы перемешиваются, укрывая обоих мерцающим волнистым покрывалом. Они долго сидят так, пока Лита не начинает замерзать, и тогда Нефрит устраивает ее, уже сонную, в своих объятиях, и она тепло дышит ему в шею, а он молча считает удары ее пульса, прижавшись губами к прозрачной, пахнущей тополем коже виска. …Потом, позже, когда небо на востоке зазеленеет, он разбудит ее, шепча на ухо что-то щекотно-теплое и неразличимое – отчего это самое ухо станет розовым, как шиповник и очень горячим. Она, фыркнув, толкнет его в бок – весьма ощутимо, кстати – а он поймает ее руку, целуя сжатые пальцы и притворяясь, что не может ее побороть. И они опять не дадут друг другу спать до самого рассвета, вскрикивая и хохоча, целуясь и дурачась, как дети – а потом, конечно же, проспят, и солнце застанет их обнявшимися и зарывшимися друг другу в волосы так, что решительно невозможно будет понять, где чья прическа. …В такие ночи Джедайт просыпается от боли в левой руке и несколько секунд не может понять, откуда она, пока не догадывается расслабить стиснутые пальцы. Это удается не сразу, и он ритмично дышит, зарывшись лицом в подушку и стараясь не думать о сером и ярко-красном, не слышать ветер, тоскливо поющий где-то за окном. В такие ночи Джедайт не любит ветер. Он долго лежит, не шевелясь – пока другая рука, горячая и тонкая, не касается его ладони, разжимая пальцы… и он чувствует прикосновение губ там, где остались тонкие красные ранки от впившихся ногтей. Рейана. Он тянется к ней одним бесшумным рывком, стискивает ее запястья, прижимается лбом ко лбу, закрыв глаза, потом открывает – и взгляд его жжет, как огонь, жжет восторгом и болью, и огненная жрица не отводит глаз. Никогда не отводит. И они впиваются друг в друга губами и ладонями, и захлебываются горько-соленой нежностью, забывая дышать, и прижимаются друг к другу, в кровь разрывая оболочки души, сдирая все покровы и ломая все границы – до того нестерпимо сияющего огненного ядра, где исчезает разум и сердце, жизнь и смерть, мужчина и женщина, где есть только ужас и восторг всего и ничего одновременно. И под сомкнутыми веками Джедайт видит ослепительно-алый свет – и этот свет несет жизнь, а не смерть. Он, коротко, рвано вздыхает ей в губы, прячет лицо в мягких черных прядях между плечом и подбородком, скользит теплым дыханием по ключице – и Рей запрокидывает голову, зажмуриваясь и переплетая их пальцы – крепко, до боли. И она никогда не расскажет, даже себе самой не расскажет о соленых каплях, что стекают сейчас по ее шее – там, где когда-то стекали точно такие же, только красные. …В такие ночи Ами обычно просыпается первой, почувствовав, как ровное дыхание у правой щеки становится прерывистым и резким. Через несколько мгновений она слышит шелест – Зойсайт отворачивается и замирает, комкая покрывало пальцами. Ами неслышно вздыхает, тянется на ощупь, кладет ладонь на горячую, напряженную как струна спину, между лопаток. Те судорожно вздрагивают в такт дыханию… потом не в такт. Среди глубоких вдохов теряются несколько коротких и резких, и Ами, не выдержав, решительно разворачивает его к себе, и обнимает – крепко, игнорируя все попытки вырваться. Она не говорит ни слова, не гладит, не ласкает, просто держит – и дыхание Огненного Лорда постепенно выравнивается, становясь спокойным и мерным. В такие ночи между ними нет ни границ, ни граней – никаких. Поднимая голову от ее плеча, он не прячет мокрых ресниц – а она не закрывает глаз перед поцелуем и, не таясь, отбрасывает с тела покрывало. Она лежит раскинувшись в голубом лунном свете, и тот переливается на ее коже, родниковой водой мерцает в зрачках, и фея Первой Планеты кажется сейчас особенно хрупкой – и недосягаемо-бесплотной – и возвышенно-чистой. И лицо Зойсайта, вечного шутника и убежденного циника, выглядит необычно уязвимым сейчас – и необычно настоящим. В такие ночи ласки Огненного Лорда почти целомудренны, а глаза – непривычно серьезны, в них – благоговение наполовину с нежностью, от которой Ами хочется плакать. И губы его целуют – как шепчут молитву, губы его легки, как прикосновение солнца, они скользят по щекам, лбу, линиям ресниц – легко, едва касаясь, словно читая сокровенные тайны мира… и улыбка Зойсайта в эти моменты так странно беззащитна – улыбка, которую он никогда не покажет при свете дня. В такие ночи оба они кажутся бесплотными, и в прикосновениях их – не страсть, а нежность, смешанная с болью, и боль, смешанная с восторгом, и восторг, чистый, как молитва. И сами они – как молитва друг другу: не тела соприкасаются, а души, и не руки ласкают, а сердца. В такие ночи оба они не говорят ни слова, но дыхание их, улыбки и движения синхронны, как у единого существа. В такие ночи они – настоящие. …В такие ночи Эндимион не спит вовсе. Он лежит, не двигаясь, смотря в темноту сухими черными глазами, и молча слушает тишину. Секунды осыпаются с сухим песчаным шорохом, и от этого неслышного звука звенит и противно закладывает уши. Кажется, что весь мир заключен в прозрачную колбу гигантских песочных часов. Кажется, что весь мир стал призраком самого себя. Эндимион лежит молча, и только невесомо-теплая тяжесть на левом плече ощущается живой и реальной. Серенити спит, и во сне щекотно сопит ему в подбородок, и это такое привычное, такое живое ощущение, единственно реальное в этой не-реальности этого не-сна. Серенити спит, и он бережно обнимает ее, придерживая и защищая – по привычке, въевшейся в кровь и кости души, сейчас не нужной, но неистребимой. Машинально он контролирует дыхание – оно должно быть идеально ровным, чтобы не потревожить, не разбудить. Вдох-выдох. Мир неподвижен, мир застыл в холодном синем стекле, и только цепь частых, горячих ударов сердца в паре сантиметров от его собственного связывает его с реальностью, с теплом, с жизнью. Вдох-выдох. Иногда ему кажется, что сердце у них одно на двоих, только по чьей-то странной прихоти разделенное напополам – и большая половина досталась Серенити. И именно эта половинка бьется сейчас в ее груди, делая живым и его. Бьется – за них двоих. Вдох-выдох. Тишина кажется такой плотной, что заполняет весь мир, и только теплый шелест дыхания на его груди разбивает ее – и он цепляется за этот звук, чтобы не утонуть в зыбкой мерцающей совершенности. Вдох-выдох. Тишина кажется такой плотной, что она почти осязаема, ее можно сжать в горсти, она пересыпается на пальцах сухой колко-стеклянистой холодной пылью. Вдох-выдох. Реальность возможная и действительная, сбывшаяся и несбывшаяся переплетаются, грозя поменяться местами. Вдох-выдох. Холодная, гулкая пустота коридоров, запертая в хрусталь. Хрусталь осыпается песком, нестерпимо белым, слепящим до черноты, песок глушит все звуки, свинцовой тяжестью ложится на грудь. Вдох-выдох. Холодная, гулкая пустота… Вдох-выдох. …пустота коридоров, в которых никогда не прозвучат голоса друзей, топот десятков детских ножек, беготня, шутки и смех. Залов, не знающих ничего, кроме бессчетных лет неподвижного совершенства. Стен, не слышавших ничего, кроме сдержанности, спокойствия и почтения. Коридоров, в которых заперты тени тех, кто нес когда-то в груди живое сердце. Пустота, в которой живые – только воспоминания… Вдох-вы… Серенити шевелится у него под боком, что-то сердито бормочет и тянется ближе, укладывая голову ему на грудь. Маленькая ладошка накрывает сердце, растопырив пальцы, как щит. И она горячая, такая горячая, что кровь мгновенно начинает быстрее бежать по венам, прогоняя бесцветные не-сны. И синим, живым, лунно-звездным наливается замершая в безвременье ночь. И многоголосое эхо прокатывается по спящим колоннадам и галереям огромного замка. Дыхание, шепот, радость и горе, воспоминания и надежды тех, кто населяет его, делая – не сказочно, а по-настоящему – живым. Тех, кто всегда будет рядом, потому что «куда ж ты, Твое Величество, от нас теперь денешься?» И в самом деле, куда? …Вдох-выдох. Серенити спит и о чем-то улыбается во сне. Горячая рука лежит на его сердце, раскрыв пальцы, защищая. На сердце, которое у них – одно на двоих. …В такие ночи Сецуна приходит к Вратам Времени не по долгу службы, а просто так, чтобы послушать ветер. Она размышляет под тонкое мелодичное гудение, смотрит в белый облачный сумрак и думает о мирах – вероятных и существующих, о судьбах – сбывшихся и несбывшихся, о границах, пределах и временах, о пророчествах и предсказаниях, и о том, что все предсказания на поверку так же зыбки, как слова, написанные на песке. Сецуна думает, что память прошлого – пусть опаленная по краю и пробитая многими, многими ранами – бесконечно ценна, хотя бы потому, что из нее растут корни будущего. Сецуна думает о чудесах возможных и невозможных… и о том, что для нынешних обитателей Хрустального Дворца, наверное, возможны абсолютно все чудеса на свете. Их жизнь так и не стала похожей на идиллию, и сами они не превратились в ангелов, спящих в раю из хрусталя и цветов. В их мире остались и тени, и ошибки, и страхи, и боль – не игрушечная, а настоящая. И именно поэтому их радость – тоже настоящая. Та, которую больше никто не отнимет у них. Сецуна слушает ветер и впитывает в себя осознание того, что сейчас, в кои-то веки, все абсолютно правильно. Не идеально, не совершенно и не райски-безоблачно, но именно поэтому – правильно. И это очень… здорово. И Сецуна со свойственной ей осторожностью предполагает, что именно это ощущение в изменчивом мире называется счастьем. Или, во всяком случае, чем-то очень, очень на него похожим. Сецуна слушает ветер. И улыбается – редкой, настоящей улыбкой. А потом делает шаг сквозь Врата, возвращаясь в мир, который они вместе выбрали из всех существующих, существовавших и когда-либо собирающихся существовать. В мир, за который они боролись и который оплатили не скупясь шрамами тела, души и памяти. В мир, который – теперь и навсегда – их любовь сделала единственно настоящим из всех возможных. В не-идеальный мир, который стоит тысячи идеальных. Возвращаясь – домой. Вместе с этой частью в седьмую главу "Вздоха" добавлен новый кусочек. Автор упрямо продолжает С праздниками всех!)