Ультралюбoff

      Дождался, значит! Увольняется он. Чёрт! Ну вот нахера поехал к нему? Зачем он мне вообще сдался? Четыре года! Почти четыре года я, как идиот, окучиваю мужика! Мне секса не хватает, что ли? Да пошёл он… Или я пошёл? Да пошёл-ка я отсюда! Я чего ждал-то вообще? Что он припадёт ко мне, такому сладкому? Если он совсем по бабам, то с хрена ли надежда такая? Мы с их круглым начальником рты открыли от такой его решимости. Хотя нихрена не выглядит Люба решительным, мямлит, глаза долу, лопатами своими кепарик какой-то теребит…       Эти лопаты меня и добили. Не знаю, голого его не видел… тогда. Но руки его, блядь, что же это за руки! Это те единственные руки, на которые я согласен! Даже биммер свой ревную, когда тот нежно его по загривку хлопает этими руками, с сетью венок по кисти, с длинными волосками по предплечью, с квадратной ладонью, жёсткой кожей на ней, с белыми полукружиями в основании ногтя, с продольной впадиной к локтю. Ах ты, гад! Даже просто помощь не можешь принять от меня? Да я тебе услугу оказал, что отвязал от Светки! Я ж ничего не прошу взамен! Я ж не кидаюсь на тебя! Просто смотрю! Я ни разу даже не ухватил его толком за вожделенное тело! Я, блядь, ангел долготерпеливый, а он…       — Сергей Петрович, — медленно поднимаюсь я. — Я, пожалуй, пойду… Вижу, что Любослав как-то превратно всё понимает. Хочу, чтобы он остался у вас в сервисе, друзей я своих к вам подгоню, как и обещал. А мне VIP-мастер пока не нужен, я, конечно, не отказываюсь от ваших услуг, нет-нет… Я, если что, сразу к вам! Просто не будем портить отношения с Любой! — Я подхожу к онемевшему вмиг любимому автослесарю, хлопаю его по плечу ободряюще, тот вжимается в дверной косяк, от меня, как от палочки Коха, отшатнулся. Я что, такой урод? От меня дерьмово пахнет? У меня кожа в струпьях? Чего он шарахается? Чувствую, как злоба поднимается со дна моей сущности. Никто ещё так не динамил меня, ведь он даже не догадывается о моих истинных намерениях, с чего же такое отвращение? Стопудово не из-за Светланы: она испилила его вдоль и поперёк, живого места нет. Обаятельно улыбаюсь Сергею Петровичу, ещё более обаятельно Любе и протискиваюсь мимо него, на выход.       Буквально вылетаю на воздух, на стоянку, к моей высокой бэхе-брюнетке. Прости, девочка моя! Но принципы важнее! Завожусь и гоню в ближайший двор, отлично, как раз место глухое, никаких тебе камер и любопытных глаз. Достаю ключ на семнадцать, домкрат. Я, конечно, шарлотки печь не умею, но машину-то вожу, не настолько я и лох, как рисуюсь перед Любушкой. Приподнимаю кузов, откручиваю диски, добираюсь до болтов суппорта, беру другой ключ и ослабляю крепы. Чёрт… Что я делаю? Прости меня, брюнетка моя хищноглазая. Ставлю диски на место, ласково пинаю по резине. Выворачиваю из двора. Сразу стучит под ход машины. Ты не идиот, Дар Гольдовский? Да хрен! Всё равно завтра нос вспухнет, в эфир не выйду, так что аккуратненько сейчас подмочим репутацию золотого мастера. Надо только осторожно смоделировать, чтобы ко мне не было претензий — скорость в норме, знаки соблюдаются, алкоголя нет и не было… Еду на предельной там, где можно, и чёрт — бэха начинает вилять и стучать чаще. На перекрёстке направляю мою брюнетку правой бочиной прямиком на светофор, ибо люди же идут, а я геройски могу пожертвовать (чуть-чуть) собой и своим немецким конём. Бамс! Фуххх! Белые кулаки раздуваются и прижимают меня к сиденью, но до того удар я получил… дышать сложно, и почему-то вижу, как круглый Петрович гладит мою рубашку, старательно обводя пуговки, разглаживая манжеты, расправляя ткань. А руки у Петровича, блядь, такие красивые, что я ему говорю:       — Нахрен гладить рубашку? Погладь меня!       А он мне в ответ:       — Мне есть кого гладить!       — И кого же?       — Рысю, он ласковый и глаза у него зелёные!       — Погладь меня, у меня тоже зелёные!       — Так ты не ласковый, ты — тварь!       — Я хороший, я не тварь… — мне обидно, но чувствую, что дышать стало как-то легче, и шумно кругом:       — Ой! Это же Гольдовский с телевидения! Да-да, это он!       — Отойдите, гражданки!       — Скорая-то скоро?       — Гражданки, отойдите, я сказал! Ничего страшного! Всего-то чмокнулся в столбик!       — Так кровь же! А он жив хоть?       — Отойдите, гражданки! Жив! Не мешайте движению…       — Что тут произошло?       — Да вот, стукнулся парень.       — У него что-то с машиной было, вихлял последние метров двести, вот он и повёл бэшку свою на таран, не смог, видать, справиться с ней…       — Просто герой геройский!       — Так, вы, пожалуйста, не уезжайте, подпишите протокол, как свидетель, а вас я попрошу уже нахрен уматывать, сейчас службы приедут, не разойдёшься. Эй, эй! Кто разрешал фотографировать? Что за люди? Проходим мимо, проходим! А вы поезжайте!       Потом события закрутились ещё быстрее, понаехали люди разные: врачи в глаза светят, гаишники что-то тут же выспрашивают, журналюги фоткают, и даже с нашего телевидения приехал Пашка Тимофеев с угрюмым оператором «незнаюкакзвать». Тут же ничтожная травма в виде ушиба локтя и ещё раз стукнутого носа до шума в голове (но кровь-то отлично устрашает обывателей) превращаются во вселенскую трагедию. Слышу краем уха, как Пашка вещает, что «только сегодня, известный телеведущий, руководитель информационной службы телеканала был в эфире, но сразу после работы отправился в автосалон, и вот…» Кошусь на коника своего многострадального: мда, фейс подпорчен, но не настолько сильно. И вот, Любочка, меня везут в больничку, а гаишники уже названивают в автосервис на Южной.       Тут же в больничку вызвал своего адвоката — Шолля Эдуарда Натановича, сказал, чего хочу, и честно признался, что вины Любочки почти нет. Эдуард Натанович тот ещё прохиндей, пообещал «независимую экспертизу» и нормальный такой счёт невиновному, плюс возмещение упущенной выгоды в связи с моим «неэфирным видом», а значит, потерей денег. Мой врач, что тут же сидел, прикидывая барыш с такого замечательного пациента, как я, пообещал диагноз «сотрясение» выправить, что якобы сотряс мне мозги «некто раньше», а в авто мне совсем худо стало. В общем, с успехом оправдываю свою репутацию «твари», что мне Петрович (или не Петрович) во сне определил. Уснуть не мог всю ночь, видимо, совесть не давала, сочинял сцену, как Люба узнал об аварии, о том, что я в больнице. Не сбежал бы из города… Шолль сказал, что задержать его не должны, оснований нет. Пожалуй, это был бы перебор, если бы Любку задержали, я и так постарался…       А утром — делегация в палату к умирающему мошеннику: Шолль, Петрович, Люба. Первый аки Демосфен: ораторствует, всякими интересными юридическими словечками кидает в нас, глаза добрые-добрые, участливые-участливые, а сам страшные вещи говорит и бешеные суммы называет. Второй явно чесоткой заразился: нервно чешет себе все места, включая энные, при этом волосья, как радары, вверх устремились — улавливают адвокатские угрозы. Третий — самый горемыка. Серый, унылый, сгорбленный, сидит и время от времени головой мотает и произносит:       — Этого не может быть, этого просто не может быть.       На очередное «не может быть» Шолль уже психически-патетически вздымает руку и указует на звезду в бинтах:       — Как это не может быть? А это тогда что? Мираж? Глюк?       Люба охотно кивает, типа «да, мираж, да, глюк». Петрович, уловивший ещё какую-то опасность, пихает Любу в бок и начинает скулёж:       — Любослав всё выплатит, всё залатает, у него руки золотые…       — Выплатите вы, а уже потом через солидарную ответственность спросите со своего работника всё, кроме судебных издержек.       Слово «судебных» стало ключевым, и Петрович подскочил с места:       — Неужели нельзя без издержек? Может, без суда?       — Конечно, примирение сторон в досудебном порядке возможно. Договаривайтесь! — и опять указующий жест в мою сторону.       — Дар Александрович! — и Петрович трагически заломил руки.       — Если я виноват, то всё, что положено, выплачу, — бурчит Люба и тут же получает в бок от Петровича.       И я начинаю исполнять собственную партию:       — Я что, ублюдок какой? Понимаю всё! Сам виноват прежде всего: я ж приехал в сервис чиниться, а сам машину не оставил, да ещё и сел в таком состоянии…       Люба жалобно всхлипнул, Петрович радостно встрепенулся, а Шолль отрепетированным жестом всезнающего юриста («dura lex, sed lex») предупредительно вскинул палец и показал, чтобы я умолк.       — Эдуард Натанович, я хочу поговорить с Любославом один на один, — продолжал я.       — Конечно-конечно, поговорите, всё уладится! — закудахтал Петрович, хлопнул Любу по плечу и показал ему жалкий пухлый кулачок. А Шолль выразительно наклонился ко мне и шёпотом, но весьма слышимо строго произнёс:       — Не дури, закон на нашей стороне, не нужно благородства… — Театр великого актёра лишился в лице моего адвоката! Нас поспешно оставили одних.       Люба смотрел в пол и мучил свои кулаки.       — Любослав… — слабым голосом начал я, но тот меня остановил.       — Я пока не знаю, как ты это сделал, но ты это сделал спецом. Я разберусь, как только мне пригонят твою бэшку на ремонт. Такой тупой лажи с моей стороны быть не может. Ты не мог неделю разъезжать с подобным браком! Я всё сделал чики-пики!       — А я и не разъезжал, я всю неделю на чужих тачках ездил, так получилось… Ты можешь по одометру пробег посмотреть. Но это не суть! Люба, мне на хрен деньги не нужны твои, а за починку я тебе ещё и заплачу, сам приобрету то, что нужно. Я же понимаю, что у тебя и так проблемы. Замнём всю эту бурду.       — А взамен что? Ты же ничего так просто не делаешь…       — Хватит! — Я дёргаюсь, пытаясь встать на локтях, но, видимо, что-то всё-таки стряс, поэтому сразу падаю на подушку и более слабым голосом продолжаю: — Хватит выставлять меня ублюдком! Я к тебе всегда хорошо относился, Светку твою не соблазнял, наоборот, отфутболил, твои золотые руки рекламировал как мог, ни разу тебе и о тебе дурного слова не сказал, пришёл тебе помощь предложить, а ты как… как… я не знаю… как капризная баба! Мечешься: то он скорбный муж, которому откровенно похрен, что его благоверная мутит с неким хлыщом, то он, видите ли, в ярости, когда ему правду говорят!       — Стоп! Не надо проповедей! Чего тебе надо, благодетель? Да не дёргайся ты! Лежи, раз уж башку стряс!       — А я скажу. Раз уж я такой бесполезный здесь обозначился, то ты поживёшь у меня: сначала у меня с неделю будет больничный, доктор велел лежать. Но потом я не смогу на работу не ходить, на мне отдел. С таким красивущим лицом в эфир, конечно, не полезу, но руководить смогу, ты меня до телецентра довозить будешь на своей, а там, глядишь, и мою починишь. И не нужно сейчас придумывать пердулу, раздувать свои комплексы. Скажи «да»! — последнее я всё же крикнул.       — Не… нельзя… — опять испуган Люба, опять включил застенчивого медведя. — Я машину починю и, что он там говорил, эти… выгоды возмещу. И будем квиты!       — С каких барышей? Ты клад где-то отрыл? Или наследство предвидится? Не будь лопухом!       — Я буду лопухом, если соглашусь…       — Да почему? — я даже застонал от этого тугодумия (или упрямства). — Короче, Люба, не вынуждай меня всю эту хрень юридическую затевать, просто скажи «да»! Я ж не замуж тебя зову! И потом, я хочу, чтобы ты пластиков этих с брынзой напёк…       — Плачинды которые? С перцем и сыром?       — Их самых.       Люба покраснел и вытер потные ладони о джинсы.       — Мы договорились? — дожимаю я любимого кулинара. — Меня через пару часов домой отправят, я на тебе поеду, так и знай… Мы договорились? Не придумывай там в голове своей ничего! Нет опасности! Нет никакого подвоха! Мы договорились?       И он кивает головой. Уф-ф-ф… Правда, тут же поднимает эту самую голову и спрашивает глухо:       — Деньги же выгоднее… Зачем тебе это надо?       Я отворачиваюсь к окну, сейчас буду рисковать:       — Ты мне нравишься. Вот и всё. Скажи мне «да»!       И он не успел ответить, так как дверь распахнулась и влетел ураган. Ураган прижал руку у груди и тоненьким голосом заголосил:       — Уи-и-и! Бе-е-едненький!       Светлана.       И мы, не договариваясь с Любкой, выдохнули:       — О, не-е-ет!