Ультралюбoff

      Вот ведь бдительный! Человек, который всегда на стрёме. Это Люба. Пока ехали в его почти раритетном опеле бежевого металлика, он как настоящий водитель: «да, Дар Александрович», «нет, Дар Александрович», «девяносто девятого года выпуска, Дар Александрович», «не беспокойтесь, Дар Александрович, я быстро починю ваш», «не холодно? Печку не включить?» Я, в конце концов, даже заорал:       — Бесишь! Какой я тебе Александрович?       — Так хозяин же… — невозмутимо ответил Люба.       — Так вот, как хозяин, приказываю тебе, нехер из меня барина делать! — продолжаю орать я. И тут чирк — по шее какая-то игла карябнула, больно! — Ой! Что это?       — Это мой Рыся! — радостно возвестил Люба. Я оглядываюсь, и действительно: на меня два зелёных глаза с наглой рыжей морды таращатся. Я уже видел этого кота, он меня как-то невзлюбил с самого начала, тикал от меня под диван, на руки не шёл. Светка говорила, что этот рыжий весь в Любку. И мне от этого даже обидно было. А теперь вот эта животина цапает меня за шею, а Люба с гордостью говорит: — И нечего на меня орать, х-х-хозяин! Рыся не любит, когда на меня орут. И вам нельзя волноваться, Дар Александрович.        — Скотина, — гораздо тише опасливо проговорил я, косясь на рыжую морду, высунувшуюся между передними сиденьями.       — Это вы кому? — Люба непробиваем, на роже довольство. Он вообще какой-то другой. Как будто что-то решил, на что-то решился и плечики расправил. Да ещё этот неожиданный защитник!       — Вам обоим!       — Меня можно так называть, а вот Рыся не любит. Так что вы…       — Люба, я сейчас выброшусь на дорогу! Не смей называть меня на «вы»…       — Как прикажете, х-х-хозяин!       Я издал мученический стон. Ладно. Я же уже своего добился… почти.       Но уверенность Любы стала пропадать с каждым этажом, что приближал нас к моей квартире.       — На чердак, что ли, идём? — растерянно спрашивал мой любимый (водитель), в одной руке удерживая рыжего кота, другой с лёгкостью ухватив сумку с вещами.       — Выше, в небеса.       Когда же я открыл дверь и втолкнул Любу внутрь, тот вообще столбом встал, пришлось его толкать. Приятно смотреть, как парень челюсть отвалил, в глазах паника. Откуда же взялась она, дружок? Где же тот самоуверенный тип, что выпендривался в велюровом салоне опеля корсы? Только его рыжий питомец поспешно вывернулся из рук Любы и решительно направился исследовать пространство. Он рысцой пробежал по периметру, потёрся о ножку барной стойки, с лёгкостью запрыгнул на каменную поверхность кухонного стола, оттуда — на красный холодильник, потом стремглав вниз и носом потыкал в разбросанные чёрные и красные пуфы-подушки, хозяйски прошёлся по дивану, заглянул в огромную круглую стеклянную чашу с цветными шариками, потом повернулся к нам, вернее ко мне, как бы спрашивая:       — И где рыбы? Какого чёрта в аквариуме эта фигня?       Котяра фыркнул и прыгнул на мою гордость — круглую огромную кровать — настоящий сексодром. Рыся улёгся ровно посредине и стал играть кончиком хвоста. Вот наглец!       — Э-э-э, Люба, а он ничего не наделает на кровати? — это я толкаю соляной столп локтем.       Соляной столп несколько оттаял и просипел:       — Дар, — йуху, без отчества, — а сколько у тебя комнат?       — Так одна! Это ж студия, пентхаус. Стоила бешеных денег, тут просто всё зонировано, отдельно только туалет с ванной, вот там, за той дверью…       И тут Люба поворачивается ко мне, на лице отчаяние и ужас:       — Я ухожу!       — Блядь! Что опять не так? Не прибрано, что ли? — Я пытаюсь ему помешать уйти, тот отодвигает меня своей ручищей и уже открывает дверь.       — А Рыся? — спрашиваю я.       Это останавливает остолопа, он решительно направляется к кровати. Но котик вдруг юрко выскальзывает из Любкиных лопат и чешет куда-то под кровать. Любка полез его из-под кровати выколупывать:       — Рыся, ты где, скотина? Предаёшь меня?       Спасибо тебе, котик! Мне открывался увлекательный вид на Любу. Вид сзади. А Рыся издевательски выбегает с другой стороны кровати, прыжок на красные стеклянные полки с книжками, с дисками, со статуэтками и фотографиями. Элегантно прошёлся меж всем этим барахлом и прыг… ко мне. Встал и трётся о ногу. Умница моя, Рыся-мурыся!       — Вот скотина! — в сердцах выговорил Люба, по-прежнему из-под моей кровати. Вылез оттуда и уселся на гладкую поверхность шёлкового покрывала, на Рысю осуждающе смотрит. Он на МОЕЙ кровати, одетый в эту лишнюю дублёнку и идиотские джинсы. На моём лобном месте (в смысле главном) и в таком неприличном виде!       — Не называй его скотиной, он этого не любит. И это… раздевайся. Хватит истерить! Ты мне обещал эти штуки с сыром сделать. Правда, я не уверен, что у меня всё есть для того, чтобы их испечь. Иди смотри, что там есть на кухне, а чего нет!       Люба уселся на кровать, опять ссутулился, обхватил голову, думает что-то, набирается решимости, видимо. Мы с Рысей не вмешивались в этот процесс, просто насторожённо смотрели. Пытаясь не вспугнуть мысли шуганого идиота. Не вспугнули. Уфф! Он стал расстёгивать свою дублёнку, встал и почти нормальным голосом сказал:       — Показывай!       Рыся обратно на кровать, я скидываю пальто и на кухонную зону, что блестит чёрным и красным, отливает стальными штуками, назначения которых я даже и не знаю. Первое, что я демонстрирую с гордостью — мою кофе-машину Philips Saeco. Люба презрительно поджал губы и сам начал рыться в кухне, открыл жарочный шкаф, рассмотрел формы, сковородки, постучал по стеклянным бокалам, повисшим на штанге, как экзотические сосульки, забрался в пенал, отодвигал мешающие мешки, вытащил сито (откуда оно у меня вообще?), бросил его на стол. Потом заглянул в холодильник, долго стоял над светящейся холодной пастью импортного красавца:       — Мда… Начерта все эти навороты, если у тебя продуктов нет… это брынза? Живая ещё? А это? Салями? Вымачивать надо… Из чего печь-то?       — Давай закажем, нам привезут из магазина.       — Ишь, барин! Я схожу сам.       — Э-э-э… Рыся в заложниках! Ты вернёшься хоть?       — Куда я от тебя денусь…       И Люба отправился в магазин. Мне пришлось всё-таки немного прибраться: затолкать разбросанные вещи по углам, открыть окно, чтобы впустить свежесть девятого этажа и близкого к нему трескучего зимнего неба. А потом в душ: нужно смыть с себя липучую больницу, нужно побриться, зубы, в конце концов, почистить. Оттуда услышал, что Любка вернулся, что-то двигает, хлопает дверцами, чем-то шуршит. Понял, что не взял с собой в душ домашней одежды, завернулся в белое банное полотенце, пойду Любку соблазнять!       Не очень понятно, удалось ли мне произвести нужное впечатление. Увидев мой фееричный мытый вид, вычищенный подбородок, обхваченные махровой тканью бёдра, влажные волосы, Люба крякнул, но тут же равнодушно развернулся к столу. Может, его моя бинтовая нашлёпка на носу не возбуждает? Блин, но без неё тоже так се, там нос опухший… Сажусь рядом со столом на стульчик, подпираю голову ладонями, наблюдаю за этими драгоценными руками. Люба, правда, не очень доволен мной, как зрителем:       — Не холодно?       — Нормально, что это будет?       — Плачинда, как и обещал.       — А-а-а…       Люба через сито просеивает на каменную поверхность стола муку, много. Формирует кучкой, сыплет соль. Делает наверху мучной горки глубокий кратер и аккуратно наливает в этот белый вулкан кипяток из чайника и сразу погружает в мучные бока свои такие тёмные руки. Удивительно, всегда представлял себе, что тесто замешивают пухлыми розовыми женскими руками — тесто к тесту. А тут… мозолистые, широколадонные, сильные мужские руки мнут и ласкают податливую массу: к столу, от стола, лава сквозь пальцы, нежные шлепки по мучной попе и с силой сжимает, выталкивая из теста пых. Катает по поверхности стола, вбирая всю муку, и разминает костяшками пальцев, собирает обратно в податливый комочек, нежничает, формируя колобок. И тесто такое белое-белое на фоне этих рук. Из транса меня выводит хриплый голос кулинара:       — Вам плохо?       — А? — Я понимаю, что рот раскрыл, только что слюни не текут, как у дауна. Бровки домиком поднял, глаза закатываются. Собираюсь. — Не, мне хорошо… Бесишь на «вы» меня называть.       — Ясно.       Люба аккуратно положил кругляш теста на стол немного в стороне и накрыл полотенцем, а сам стал нарезать брынзу, вернее, тереть её. И опять белое на тёмном. Потом энергично мельчил на тёрке пресный адыгейский сыр. Тоненько напластал красный болгарский перчик. А дальше вообще атас: разрезал на дольки засохшую салями и кинул в блендер, тот ретиво зашумел и превратил неудобоваримый кусочек в маленькие мясные крошки. Крошки туда же, к сыру. Напоследок резал укроп, кидал в сырно-брынзовую стружку. Люба молча, деловито стал искать нужную посуду. Нашёл широкую сковороду, покрутил её, полюбовался и поставил на поверхность плиты. Включил. Потом разбудил комок теста, отобрав у него одеяльце и хлопнув в бочок, быстро разделил тесто на равные кусочки. Бережно, но сильно раскатал каждую часть в тонюсенькие листочки, ловко производя мукой пассы над столом. И как они у него не рвутся, ведь светятся насквозь?! Закончив с тестом, быстро стал кидать листочки на раскалённую сухую сковороду. Этакий жонглёр мучным пергаментом: бросает, прижимает рукавицей, миг, переворачивает, снова прижимает, миг, снимает, следующий! На столе начала расти горка поджаренных сухих блинов. Пока прижимал очередной блин к сковороде одной рукой, второй смачивал готовые на горке водой. И как ему это удаётся? Ни разу не сбился. Я протянул было руку к верхнему лавашу, огрёб по руке и получил укоризненный взгляд.       — Потерпи!       Мой кулинар зажёг духовой шкаф. Вытащил из его недр противень. Потом я (и Рыся с холодильника) ещё был свидетелем приготовления этой самой плачинды. На каждый блин-лаваш быстро наносит тонкий слой сливочного масла широким ножом, щепоть укропно-салямной смеси сыров, щёпоть перца. Бережно разравнивал начинку, тихонько, как бы извиняясь, придавливал, заворачивал и нежно укладывал на противень. Загрузил готовую красоту в духовку и улыбнулся мне:       — Теперь уже скоро.       По кухне поплыли умопомрачительные ароматы. Люба начал прибираться на столе, мыть, сосредоточенно рыться в посуде. Смотрю на него и дурею: откуда такая ловкость и грация у здорового мужика? Я на кухне как слон в посудной лавке — близко лучше не подпускать. А ведь я его поменьше, постройнее, что ли. Это талант. У меня талант вот на той круглой постели кувыркаться, а у него здесь… парить.       — С чем будешь? — опять как гром на загипнотизированного кролика.       — С тобой, — по-любому кролик ещё в бессознанке.       — С чем? — Люба почему-то покраснел, и этим вывел меня из ступора.       — А с чем надо?       — Можно масла растопить со специями, можно со сметаной, могу майонез домашний по-быстрому…       — У меня всё это есть?       — Сейчас есть.       — А с чем ты будешь?       — Я без всего, но… с молоком… — и опять покраснел.       — Я тоже.       Рыся что-то заурчал, видимо, тоже по молоку убивается скотинка.       В общем, сначала был шок визуальный, после — вкусовой. Мне кажется, что я сожрал не меньше шести конвертиков и выдул пол-литра молока. Люба же скромно, хотя я не считал, конечно… Он в основном сидел и созерцал, как я обжираюсь. По-моему, таял.       А мне теперь полежать: сотрясение желудка на фоне пограничного состояния мозга. Пузо надулось, и бешено там что-то заработало, склоняя меня отдохнуть после тяжкой работы. Шатаясь, дошёл до кровати и пал в изнеможении. Вроде даже уснул. Проснулся от звуков душа и от того, что там в ванной что-то грохнулось — мыльница, наверное. Наглый Рыся торжественно возлежал на моём пузе. Люба, значит, в душе… И почему мне не пришла идея в голову какое-нибудь окошечко оставить в стенке, сейчас бы подсмотрел… Лежу, фантазирую…       Звук воды прекратился. Дверь щёлкнула замочком. Щёлочка, и показался нос и глаза Любы, он пристально смотрел на меня, прищуривался, присматривался, сплю ли я? А я в темноте лежу, из-под ресниц наблюдаю. Сплю, сплю… выходи давай! И он выходит! Нихуя себе! Он обернул свои бёдра в маленькое полотенчико, что висело для лица. Ах да, я ж в большое себя завернул! Вот гад… Мою закипающую энергию и прекратившееся дыхание тут же просёк Рыся, морду задрал, встал на мне всеми четырьмя конечностями и стал лапами меня мять, когти выпускать… А-а-а… эта тварь за него! Я застонал.       А Люба, по-моему, окаменел от этого моего эротического звука, замер над своей сумкой в позе зашуганного попаданца. Типа тут так и стояло, не обращайте внимания! Притворяться не было смысла…       — Люба. — И он поднял на меня взгляд, даже через темноту ночи я увидел страх и что-то ещё.       — Я не нашёл полотенца… — шёпотом ответил он мне.       — Люба, я подонок.       — Я… я знаю… — нихрена себе!       — Я в смысле: «спасибо» тебе не сказал, полки в шкафу не выделил, полотенца тебе не дал, разлёгся тут и хочу тебя ужасно…       — Не стОит… Что?       — Что слышал! — я поднимаюсь с кровати, приближаюсь к нему. — Люба, я не знаю, что ты обо всём этом думаешь…       — Не думаю вообще… — он стискивает полотенчико у себя на паху и медленно отступает к двери.       — Может, ты меня сейчас пошлёшь…       — Куда?       — Может, даже прибьёшь…       — Я зарекался тебя не трогать!       — Люба! — я уже почти вплотную, а он ухватился за ручку входной двери. — Наоборот, трогай! Куда ты собрался?       — Да-а-ар! Тебе Светка сказала, и ты теперь будешь… будешь… — он дёрнулся от моего касания и крикнул это, собирая остатки мужества.       — Буду! Буду! Нахер Светку! Я к тебе всё это время ходил, а не к ней. И раз уж я заполучил тебя, то буду идиотом, если не рискну! — тоже крикнул я, прижимая его собой к двери, и тише: — Не отталкивай, я прошу…       И он сглотнул. Это знак. И я накинулся: да, я был прав — губы мягкие, да, я помнил — кожа пахнет хлебом, да, я знал, что такие руки могут только приносить удовольствие. И Светка была не права, он не снулая рыба, он не тюха, он — тепло и энергия. Я только несколько секунд атаковал, а потом рык — и это не звук рыбы, а наступление волка, льва, медведя. Если у этих мохнатых могут быть такие руки! Мозолистые, широколадонные, сильные — они мнут и ласкают податливую массу моего тела: к кровати, под себя, кожа выпирает меж его пальцами, нежные шлепки по ягодицам, по бёдрам, с силой сжимает, выталкивая из теста моего тела стон. Катает по поверхности круглой кровати, вбирая в себя моё сознание, проводит костяшками пальцев за ухом, захватывает крошку соска горячими губами, нежничает, урчит. Я белый на фоне его рук, я девственник на фоне его умений. Из транса меня выводит хриплый голос:       — Тебе плохо?       — Плохо… Я сейчас сознание потеряю. Остановись, нужен презерватив, — я вырываюсь из его полоумных объятий, скатываюсь с постели, грохочу костями по полу, сначала на четвереньках (отлично, звезда ТВ!). Потом всё же вертикально устремляюсь в ванную комнату. Нельзя, чтобы он очнулся. Нельзя, чтобы начал там опять что-то анализировать и рефлексировать. Он уже мой! Хватаю несколько квадратиков с рельефным колечком — презики с банановым вкусом (как это важно, боже мой). Что ещё надо? О, есть массажное масло для тела. Беру его и несусь обратно, чёрт, падаю и успеваю заметить испуганные зелёные глаза под кроватью (Рысь, терпи! Это будет часто так!). Меня поднимают с пола всё те же руки моего Любы. Он забирает у меня резинки, бросает все, кроме одной, на тумбочку и хрипло говорит:       — Я сам, я не умею, но знаю, как… И… он умеет. Капец, как я орал:       — Да-а-а-а… Да-а-а-а… Да-а-а-а…       И это не от боли, а от экстаза. Он всё сделал точно и жадно: и руками, и телом, и губами. В момент, когда уже оказался во мне, держал за ступню, массировал её большим пальцем, и это каким-то волшебным образом отражалось на изнемогающем члене. Мой любимый автослесарь, мой любимый кулинар, мой долгожданный любовник… Он ещё долго лежал на мне, что-то делая с моими волосами, дул в глаза. Идти в душ не было сил, тем более тут валялось моё полотенце. Я натянул на нас обоих одеяло и шёпотом приказал:       — Спать!       — Слушаюсь, х-х-хозяин!       — Щас получишь!       — Ещё раз?