Поэт и его оруженосец

Байрон Сибом Бедняга Данк очень за меня переживал, когда я пошел работать в этот паб. Хотя – с чего бы это, собственно? Я не дите и не девчонка – что со мной может случиться? Когда я шел на работу в первый раз, у Данкана был такой озабоченный вид, прямо ни дать, ни взять мамаша, отправляющая чадо в школу. Мне все казалось, что он сейчас рванется поправлять мне воротничок, подтягивать гольфы, спрашивать, не давят ли на плечи лямки ранца… Я поскорее попрощался и сбежал вниз по лестнице: пробудь я рядом с Данком еще хоть пару мгновений - точно почувствовал бы себя школьником, а его – заботливой мамочкой. В работе все устроилось наилучшим образом – паб был небольшой, частенько заходили туда всякие фрики и нефоры, временами там играли разные мало- или просто неизвестные группы, и тогда набивалась туда пропасть малолеток, которым все равно под что скакать – лишь бы повизжать и поупарываться. В паре со мной работал Клэнси – парень со внешностью водителя грузовика и, как выяснилось, нежной и сентиментальной душой. Он наливал пиво с таким решительным видом, будто рвал стопкран и спасал от крушения поезд – я уверен, кем-то подобным он себя и представлял. У Клэнси были здоровенные татуированные ручищи толщиной с рождественский окорок, блестящая лысина и вислые рыжие усы. Глаза его всегда были словно на мокром месте – очень уж они блестели. А уж когда вечерами кто-то заводил тягучий чувствительный блюз, Клэнси украдкой вытирал глаза большущим клетчатым платком и шумно сморкался в него же. Его бросила жена, как мы выяснили в первый же мой рабочий вечер, и он души не чаял в своей крохотной дочурке. Когда посетителей было мало, я доставал старину Эдгара и читал. Я прочел его вдоль и поперек примерно за неделю, потому начал снова, потом уже просто открывал на любом месте и нырял в книжку будто в пруд. Она была временами жуткой, временами забавной, я переживал за сестру чокнутого Ашера, затаив дыхание, следил за Лигейей, прикалывался над надувалами и теми, кого они облапошивали. Хотя я уже многое просто помнил наизусть, но читал и перечитывал снова. Что-то во мне эта книжка меняла – во мне будто открывалось окно, откуда были видны самые странные и сумасшедшие вещи. Когда-то в одном из тех полулечебных-полутюремных коллеждей, куда меня спихнули мои родные, мне часто виделись подобные вещи, а потом словно окно закрылось и осталась только смутная тоска. И я читал старину Эдгара, и словно встречался вновь с тем собой – мальчишкой, пытавшемся разглядеть за окном, забранным решеткой, духов, эльфов и фей. Что-то эдакое вертелось в голове – я попросил у Клэнси бумаги и карандаш и быстро, без помарок и черканий написал: Год закончен. Оплакан. И начат опять. Засыпают деревья, чтобы снова ожить. Что хочу я забыть? Что хочу я понять? Что-то важное вспомнить и тихо грустить. Солнце с Луною встречается, Ночь Ноября не кончается, Тяжек гнет сна. Листья опавшие шепчутся, Что это явь, мне не верится, Плывет туман.* Я знал, что должно быть что-то еще после этого, да и до этого тоже, но сейчас написался вот только такой кусочек. Клэнси легонько пихнул меня в бок, и я поспешно сунул бумажку в карман - к стойке подошла парочка, и по их виду можно было сказать, что пиво или простой виски пить они не будут. Девица, длинная и бледная, выглядела еще бледнее в ярком свете наших лампочек над стойкой, и я мысленно окрестил ее Ровеной Тревенион** Парень был из породы школьных мажорчиков – знаете, смазливый, из тех, что всегда девчонок меняют как перчатки, кому все удается и кто не станет особенно стесняться в средствах, добиваясь чего-либо. «Ровена» заказала «дайкири», а парень, пораздумав, потребовал «кровавую Мэри» - и я в очередной раз удивился тому, как некоторые люди могут жить вместе. Я хочу сказать, они явно были из разного теста - она из тех, кто сдохнет, но не попросит помощи, прямая как палка, а он… а он был как бы при ней, словно домашний мопс. - Чем плохо?.. – донеслось до меня, когда они уже взяли свои бокалы и пошли к столику. Дальнейшего я не расслышал, но «Ровена» доказывала парню что-то со сводящим с ума спокойствием, не повышая голос, но слова ее были словно гвозди, которые она вколачивала в своего кавалера. Тот слушал, слушал, и я видел, как он становится все меньше и меньше, приколачиваемый словами-гвоздями. Солнце с Луною встречается, Ночь Ноября не кончается, Дышит во сне земля. Листья опавшие шепчутся, Что это явь, мне не верится, Тает сном жизнь моя. Здесь туман над листвой, мира смутная грань, Здесь ноябрьский сумрак, осенняя ночь. Полуправда тоски, полусон, полуявь, Полужизнь, полусмерть, полубред, полуложь. Полусвет, полутьма, царство призрачных грез... Эта жизнь для меня, но совсем не по мне. Иней листья покрыл, завтра грянет мороз… Да – осеннею ночью умру я во сне. * Уж не знаю, какая связь между гвоздеметательницей и ее парнем, но стихи завертелись в моей голове как бешеные, пока я смотрел на них. Я, словно в полузабытьи, достал бумажку и дописал их после первого кусочка. Клэнси посмотрел на меня с беспокойством, закусил конец рыжего уса. - Ничего, это так… - счел я за необходимость оправдаться. Клэнси покачал головой. В общем, в тот день меня словно прорвало – стихи полуготовыми сыпались откуда-то в мою голову, будто кофе в Данканову кофемашину, потом с почти слышным жужжанием вертелись там, перемалывались и выливались на бумагу. После того, как я, не спросясь, выдрал из конца блокнота Клэнси пятый или шестой по счету лист, здоровяк просто пролистал блокнот, аккуратно вырвал из него странички со своими записями, а остальное протянул мне. В общем, к тому времени, как паб стал наполняться и мне стало действительно не до стихов, я написал штук семь. Я ощущал себя так, будто из меня выпустили кровь – перед глазами порой плясали мушки, а голова чуть заметно кружилась. Мне приходилось напрягаться, чтобы внимательно слушать заказы. И все же я работал как заведенный – шейкер и посуда словно сами летали у меня в руках, я ощущал райское блаженство, если такое вообще существует. Это было почти как тогда, когда Бэм запрыгнула на руль моего велосипеда, только еще лучше. Сегодня живой музыки не было, я мог уйти пораньше. Зальчик уже почти опустел, когда я заметил Данкана, сидевшего за дальним столиком. Он ссутулился и нахохлился, и напоминал взъерошенную унылую птицу, которая спаслась из силков, но еще не решила, к лучшему это или к худшему. Вообще-то Данк иногда заходил в паб – он сперва как-то все шарахался и шугался, особенно видя Клэнси. Видать, работали его бедные интеллигентские установки – ему казалось, что Клэнси колотит меня и где-то украдкой зажимает. То ли старина Эдгар так на меня действовал, то ли что еще – я все больше понимал, что за внешней устроенностью и уверенностью таких, как Данк, стоит настоящая слабость. Бедняга Данкан выстроил себе стены из книг и закрылся в них, будто в крепости. Только вот крепость эта очень и очень непрочна. Себя самого я ощущал намного более приспособленным к жизни. А потом я заметил, что Данк, не отрываясь, смотрит на тех самых парня и девушку, которых я приметил еще ранним вечером. Засиделись ребята, подумалось мне. А еще подумалось, что они просто боятся уйти, боятся оказаться снова во внешнем мире наедине со своими проблемами. Оттого и тянут время, сосут свои коктейли, и Дэлли, наша официантка, то и дело бегает к их столику. - Данкан! – заорал я через весь зал, и Данк вздрогнул, словно я огрел его по макушке. Он вскочил и почти подбежал к стойке, причем я заметил, что он постарался как можно дальше обойти столик, за которым сидела парочка. - Выпьешь чего-нибудь? – спросил я, когда Данки вежливо поздоровался с Клэнси (ох уж эта Данкова вежливость! Не иначе как из-за нее Клэнси считает голубым и его, и меня с ним заодно). Данкан кивнул, и я налил ему неразбавленного виски, которое он жадно вбросил в глотку, будто это была простая вода. Данк не был выпивохой - не то, что я, – он был эстет и предпочитал смаковать хорошее вино простому бухалову. Тот вечер, когда мы с ним встретились в парке, был исключением – и вот сейчас это исключение явно грозило повториться. Я шепнул Клэнси, что у друга неприятности, и мне надо доставить его на хату, пока он не надрался. Думаю, догадки Клэнси про наши с Данком отношения переросли в уверенность, но мне было наплевать. До хаты Данка было примерно полчаса ходу, но я повел его кружным путем, по маленьким улочкам – у него был такой потерянный вид, что я за него здорово испугался. Нужно было что-то делать и притом срочно. …а с тайных троп ушли единороги. И срублены древа Закатных аллей. Так долго нам снилось, что мы, словно боги, Но Явь опять превращает в людей.* - начал я. Этот стих я написал сегодня самым последним, и он еще стучал у меня в висках. Такого как Данкан только словами и можно зацепить – пусть посмеется, пусть скажет, что это бред. Только был не молчал и не замыкался! В конце концов, Данкан сейчас мой единственный друг, как ни крути. Здесь вечер, как прежде, тоскою окутан, И так же пронзителен запах травы, И время, как прежде, роняет минуты, Как яблони в воду свои лепестки. И серое небо прощально стекает В зеркальные глади забытых прудов, И также прощально звезда угасает, Бросаясь на стекла ослепших домов.* На этом месте я остановился, потому что у меня перехватило горло – я словно наяву увидел наш с Бэм-Бэм домик, где мы уж вот-вот должны были быть счастливы. Данкан словно споткнулся, остановился схватив меня за рукав. - А дальше? – хрипло и почти умоляюще спросил он. Руины срыты. И овраги заросли. И розы с корнем вырваны у каменных крылец, И то, что мы когда-то звать своим могли, Теперь чужое. Что ж - один конец.* Я и сам чувствовал, что если сейчас не дочитаю все до конца, не выплесну – то просто позорно разревусь прямо тут посреди улицы, и тогда уж Данкану самому придется меня успокаивать. И высохли ручьи, и дом давно сгорел, И заперты дворцы - никто не строит гор. И палисадники цветов прекрасны, но без стрел. А, впрочем, незачем, ничто не выползет из нор. Здесь в воду брошены последние цветы, Последние землей засыпаны колодцы. И с первой улицы ползет зараза пустоты. Последней улицы все тише сердце бьется. И вечер сияет в закатном расцвете. И небо рыдает в последнем разгаре. И скрипнут качели в последней аллее, Куда мы давно заходить перестали.* Я снова остановился, облизнул пересохшие губы. Данкан, зеленые глаза которого сейчас расширились как у безумца, крепко тряхнул меня за плечи. - Дальше! – требовательно рявкнул он. Но меня и самого несло, и остановиться я уже не мог, даже если б и захотел. Уж лучше пусть все зарастет полынью. Не нам и не им. Беззаконье. Безвластье. Пусть стекла домов покрываются пылью, Пусть все улетает, как сон, безвозвратно.* Это было почти как секс – я кончил и, опустошенный, вынырнул на поверхность. Я ожидал всего – что умный Данкан сейчас размажет мое стихотворение как масло по булке, что просто посмеется, что покрутит пальцем у виска. Но он вдруг спросил: - Ты видел ту девушку? Я хотел притвориться, что не понял, но вместо этого молча кивнул головой. - Я работал в Джакарте, в международной школе для одаренной молодежи. Преподавал философию. А ее звали… зовут Петра… Он помолчал. - Знаешь, что значит «петрос» по-гречески? – и сам же ответил: - Это значит – «камень». Она и вправду каменная, не смотри на ангельскую внешность. Я хотел было сказать, что в этой снулой рыбе нет ничего ангельского, но Данка, похоже, несло: - Индонезия - странная страна; она только притворяется современной, а на самом деле там живет глубокая Древность, живет и пожирает все живое. Я любил ее… Петру… и она любила меня, любила, да! Она была самой талантливой моей студенткой… Вот оно что! И то, что мы когда-то звать своим могли, Теперь чужое. Что ж - один конец. - повторил Данкан строчки из моего стихотворения. Покачал головой и стал рассказывать дальше. Он говорил все быстрее, захлебываясь словами. Про странный эксперимент, устроенный им, чтобы доказать Петре, что именно он и никто другой достоин ее любви. Про то, как она раз за разом убивала его в эксперименте, и про то как, наконец, она сама взяла на себя руководство этим чертовым экспериментом. - Данкан Этвуд, ты полный придурок, - заключил я, когда он закончил. А сам подумал: это девчонка форменная дура, что променяла умницу Данка на того мажорчика. Пусть теперь плачется, думал я, вспоминая рассказ Данкана про их эксперимент и про то, и как он умирал на пороге бункера, в который его не взяли. Бррр... и он ее еще и любит после этого, философ хренов! - Пойдем домой, - устало ответил Данкан, словно не расслышал моих слов. – Пойдем, и почитаешь мне еще что-нибудь. __________________________________________________________ * - все стихи, помеченные звездочкой, принадлежат Laurelin и взяты с ее разрешения ** - героиня рассказа Э.По «Лигейя»