Поэт и его оруженосец

Данкан Этвуд Нет, я сам давно уж ничего не пишу. И я уж давно не завидую тем, кто умеет писать. Поэтому я не завидовал Байрону, пока он читал мне свои стихи – скорее, мне было грустно. Что-то в этом есть от грусти матери, отпускающей свое чадо в свободный полет. Я, в общем, никогда особо и не сомневался, что Байрон сильнее меня. Было в нем что-то стойкое и несгибаемое – хотя, казалось бы, что несгибаемого может быть в этом хрупком парнишке. А уж после его стихов я понял, что передо мной – настоящее чудо. Чудом было то, что он уцелел, выстоял и не сошел с ума лет в четырнадцать – а ведь мог, при его-то впечатлительности и перцептивности. А сейчас мне было грустно вдвойне – потому что Байрону-то, похоже, удалось найти что-то несомненно свое, чего не отнять и не уничтожить иначе как уничтожив самого человека. А вот мне пока ничего подобного найти не удалось. Я собирал все силы, чтобы улыбаться, внимательно его слушать, говорить, что здесь немного подгулял ритм, а вот тут рифма могла бы быть поточнее. Понемногу моя меланхолия рассеялась, и меня самого затянула эта мелкая редакторская работа - тем более что Байрон все мои замечания воспринимал с готовностью и если не после каждого бросался исправлять свои стихи, то, по крайней мере, не фыркал и не отбрасывал категорично ничего из мною предложенного. Я, казалось, вернулся во времена своего преподавания, и сейчас мне подумалось, что у меня в этой сфере многое получается совсем неплохо. В общем, спать мы легли часа в четыре утра – у Байрона, правда, был завтра выходной, но вот мне нужно было прийти на работу к полдевятому самое позднее. И только засыпая, я вдруг понял, что не думал о Петре с того самого момента, как рассказал о ней Байрону. Словно я высказал все,в самом этимологическом смысле - вы-сказал, и ничего не осталось. Ни боли, ни сожаления. Осталась только легкая и светлая печаль, подобная тому, как, вернувшись в родной дом, ты находишь потерянный когда-то в густых кустах старый мяч – ободранный, умытый дождями и снегами, полуспущенный и более никому не нужный. Так прошел еще месяц. Я теперь совсем редко появлялся в пабе, где работал Байрон – в издательстве навалилась куча дел, а кроме того я неожиданно для себя взялся за начатую сто лет назад большую работу. Работа, когда я только начинал ее, казалась мне необычайно перспективной, однако потом это привлекательное сияние необычайных перспектив стало тускнеть, бледнеть и блекнуть. Как-то вечером, когда я поднимался по лестнице к своей квартире, в полутьме (наш подъезд всегда освещается из рук вон плохо) разглядел взъерошенную фигурку сидящего на ступеньках человека. Только я было подумал, что это Байрон решил удрать с работы пораньше, заскочив предварительно в парикмахерскую, как захлебывающийся тенор с северноевропейским акцентом разрешил все мои сомнения относительно личности сидящего. - Эйрикур, приветствую тебя! – провозгласил он так важно, будто сидел не на лестнице, а на каком-нибудь троне. Я поморщился – Шпигель прекрасно знал, что я сменил имя, но предпочитал величать меня Эриком, да еще и с какими-то историческими выкрутасами. - Привет, Шпигги, - ответил я. – Небо на землю обрушилось, что покинул ты благословенный голландский край? - О нет, благородный мой рыцарь от философии, небо там, где и положено ему быть. Но нас ветер странствий занес в поисках славы на благословенную английскую землю. Как поживаешь, парень? – спросил он, наконец, нормальным тоном. – Пустишь к себе? Ронни по прозвищу Шпигель – пожалуй, единственный, кого я мог бы назвать своим старым приятелем. Мы познакомились в Утрехте, где я учился. Не спрашивайте, зачем я поехал из Англии в Голландию учиться философии – я и сам этого не знаю. Но уж такая магия была в самом слове «Утрехт», такой аромат полотен Босха, Брейгеля и Гольбейна, что на вопрос деда «- Где бы ты хотел продолжать свое образование?» я без колебаний выпалил «- В Утрехте». Дед, ожидавший выбора между Оксфордом и Кембриджем, только рот раскрыл. Несмотря на полную несхожесть взглядов, образа жизни и устремлений, у нас всегда было о чем поговорить со Шпигелем – он был блестяще образован, несмотря на то, что отовсюду неизменно вылетал: из университета, из старшей школы, из средней и даже, кажется, из детского сада. У Шпигеля был талант необычайно корректно выводить из себя преподавателей, и этого ему не прощали. В университете Шпигель вылетел после второго курса и с тех пор все время посвящал музыке. К тому времени, как я закончил курс, Шпигель со своей группой «Гёйзен» стали достаточно известны в Голландии. А когда я вернулся из Джакарты, то наткнулся на информацию об их турне по в Германии и Скандинавии. И вот теперь они явились покорять Англию. Шпигель бесцеремонно прошел в комнату, вынул из-за пазухи диск и, не спрашивая разрешения, сунул его в щель проигрывателя. Я приготовился к фольк-металу, который нарезали Шпигель со товарищи, но музыка, которую он поставил мне сейчас, отличалась от того, что было ранее. Она была, пожалуй, потяжелее и помрачнее, но куда мелодичнее, плотней и насыщенней. Неожиданно было вместо флейты и какой-то деревянной дудки слышать классические чистые скрипичные пассажи без всякого фолькового оттенка. Вся музыка шла без слов, и я уж было собирался спросить Шпигеля, не думает ли он делать саундтрек к компьютерной игре или какому-нибудь сериалу. Мысль о том, что Шпигель просто не смог написать слова, даже не закрадывалась мне в голову – сам он считал себя поэтом, хотя на мой взгляд музыка у него получалась куда лучше текстов. - Без слов пока, - заявил Шпигель и выжидающе посмотрел на меня. – Что скажешь? - Отличная музыка, - сказал я искренне. И действительно, меня завораживало то, что я слышал – это был странный лабиринт, где за каждым поворотом жила Тайна, где неведомые существа наблюдали за тобой из-за дверей в неведомое, куда сбегали детские страшилки и вполне взрослые страхи, где отовсюду слышлся шепот на языках древних народов, сама память о которых давно стерлась с придорожных камней. - Я сам знаю, что отличная, - запальчиво произнес Шпигель. – Слова нужны. И он снова выжидательно уставился на меня. - Ты редактор или где? – устав от моего десятисекундного молчания, рявкнул Шпигель. – Ты должен знать хоть одного приличного английского поэта. У нас контракт с… Тут он назвал лейбл, чье название долженствовало, наверное, сбить меня с ног и заставить смотреть на Шпигеля снизу вверх. - Знаю, - ответил ему я, который в музыкальных лейблах не разбирался. Не беда - я зато прекрасно разбираюсь в поэтах. – Я знаю одного прекрасного английского поэта. Пошли. Дорогой Шпигель сказал вдруг, что ему еще надо заскочить в один паб, где его гитарист должен сегодня кутить со своим английским приятелем, работающим там барменом. Я почему-то даже не слишком сильно удивился, когда он свернул к пабу, где работал Байрон. В пабе было людно, но не слишком. Рыжий громила, Байронов напарник, разливал пиво и дружески болтал с кудрявым брюнетом рокерского вида. Шпигель окликнул брюнета, который как раз и оказался его гитаристом, и тот сейчас же созвал остальных «Гёзов», разбредшихся было по зальчику с разнообразными напитками в руках. Байрон с другого конца стойки кивнул мне. Я познакомил Байрона со Шпигелем и кратко ввел в курс дела. И страшно удивился, насколько их сразу друг к другу потянуло – словно встретились старые друзья. Через несколько минут извлечен был блокнот Байрона, он начал читать, потом блокнот перешел к Шпигелю, тот сосредоточено листал его, что-то бормотал, принимался что-то напевать. А Байрон, затаив дыхание, следил за ним, время от времени отвлекаясь на очередной заказ. Я уже хорошо знал, что Байрон относится к своим стихам без страха или священного трепета - как к чему-то само собой разумеющемуся, как к цвету собственных глаз или, скажем, тембру голоса. А кроме того Байрон ничуть не дорожит своими стихами - он, вероятно, даже не разозлился бы на плагиат, если кому-то вздумалось бы присвоить его поэтические строки. Байрон и Шпигель обо всем забыли, и я оказался не у дел. Парней из Шпигелевской группы я не знал, только басист показался смутно знакомым – то ли тусовался со Шпигелем в университете, то ли видел я его где-то еще. Рыжий Клэнси включил музыку, и под потолком зальчика расплылись «Адские колокола» AC/DC – не так громко, чтобы распугать публику, но все же ощутимо. И вдруг в грохот барабанов и фальцет Джонсона вплелась скрипка. Вы, конечно, слышали AC/DC? Можете там представить скрипку? Да так, чтоб скрипка не был чужой, а была… Словом, если б я не знал доподлинно, что в AC/DC нет и не может быть скрипача, я бы подумал, что скрипка изначально планировалась для этой песни. Все принялись вертеть головами, ища источник скрипичного потока. Источником оказалась панковского вида шатеночка в кожаных леггенсах, здоровенных «стилтоу» на ногах и с большущими отчаянными глазами, которые горели из недр ее экстремального мейкапа. Не удивился только Шпигель и его парни. Они взирали на шатеночку, улыбаясь, а Шпигель смотрел на нее с нежностью курицы, наблюдающей за своим единственным цыпленком. - Эрик! – завидев меня, шатеночка прервала игру и рванула через весь зал, со скрипкой в одной руке и смычком в другой. Она с разбегу запрыгнула прямо на меня, едва не сломав смычок о мое плечо, и мне ничего не оставалось, как подхватить ее, потому что скрипка и смычок мешали ей уцепиться за меня как следует. - Габриэль, веди себя прилично! – раздался осуждающий голос Шпигеля. Габи?! Тот маленький колобок с хвостиком, который когда-то азартно уминал на улице хот-доги, запрещенные ему дома, и которого родители Шпигеля порой бессовестно спихивали на него? Я несколько раз был у Шпигеля в гостях в Роттердаме, и Габи всякий раз норовила всюду сопровождать нас, и отчаянно визжала, когда старший брат оставлял ее дома. А перед отъездом (я отбывал на практику) я получил письмецо на голубоватой бумаге, вырванной из «Дневника для маленьких леди» - знаете, такие обычно дарят девочкам, когда не знают, что подарить. Письмо было все посвящено тому городу, где я должен был проходить практику – местонахождение, география, куча разных полезных сведений, включая адреса вкусных недорогих кафешек и даже цены на блюда. Два разворота, исписанных убористым почерком. Спустя несколько лет, уже в Джакарте, я случайно наткнулся на это письмецо и только тогда понял, что именно оно означало. Это было как раз в тот день, когда я признался самому себе, что люблю Петру… И вот теперь, смотря на взрослую, улыбающуюся Габи, от которой маленькими сверкающими мячиками отпрыгивала во все стороны радость, я ощутил приступ такого беспричинного счастья, что едва заставил себя ссадить девушку, а не закружиться с ней по залу. - Он теперь Данкан, разве ты не помнишь? – с покровительственной улыбочкой заявил Шпигель. - Ох, ну да, ну, Данкан, - радость так и рвалась из Габи, она уселась верхом на стул и, широко улыбаясь, воззрилась на меня. - Шпигель, а музыка у тебя с собой? – умница Байрон для такого случая даже отлучился из-за стойки. – Я заканчиваю через пару часиков, ты полистай пока блокнотик, может, найдешь что подходящее… Дальнейшее я уже не слышал. Шпигель отошел с Байроном, остальные тоже как-то рассосались, и мы с Габи остались вдвоем словно в каком-то заколдованном круге. Она что-то спрашивала, я что-то отвечал и все время чувствовал, как губы мои сами растягиваются в непривычной для меня широкой улыбке. Потом мы оказались на улице и все словно завертелось, мимо нас пролетали освещенные витрины ночных магазинов и слепые окна лавочек на маленьких улочках. Вечерние суетные прохожие мелькали так скоро, будто мы неслись мимо них, влекомые неведомой силой. Очнулись мы в каком-то скверике. - А скрипка где? – глупо спросил я, только сейчас заметив, что одна ручка Габи уже давно покоится на сгибе моего локтя, а вторую она сунула в карман своей куцей курточки цвета хаки. - Эрик… то есть Данкан, ты чего? – Габи озабоченно повернула мое лицо к себе и заглянула в глаза с интересом начинающего офтальмолога. - Я ж ее Сноуи оставила, ты разве не видел? - Пусть будет Эрик, - неожиданно для себя сказал я, и она засмеялась. - Эрик… - повторил я, начиная смеяться в ответ. Тут Габи расхохоталась так, что проходящие мимо нас парочка японских туристов испуганно шарахнулась в сторону. Как хорошо, когда она смеется, подумал я. А еще подумал, что теперь могу называться Эриком. Меня перестало страшить мое прошлое имя.