Поэт и его оруженосец

На Второй Мировой поэзии Признан годным и рядовым (А. Башлачев) Байрон Сибом Вот уж никогда бы не подумал, что жизнь может так завертеться. Прямо как карусель в парке аттракционов. Дела пошли густо-густо, и мне всякий день казалось, что я захлебываюсь густым и сладким воздухом, который вихрится вокруг меня пенистыми водоворотами. Словно в детстве мечталось о реках кока-колы и горах леденцов, и о всяких приключениях сродни супергеройским – и вот эта мечта сбылась, и на тебя устремился поток всяких интересностей, и несет, и несет, едва позволяя вынырнуть и хлебнуть воздуха. С утра я мчался в студию, где «Гёзы» писали свой альбом – пришлось заново осваивать велосипед, я на нем раньше только катался, но ни разу не приходилось перемещаться на велосипеде так целенаправленно и… ну, в общем, вы поняли, да? Пару раз я чуть не попал под машину, один раз за мной с руганью погнался здоровенный мордатый китаец (в жизни не знал, что китайцы бывают такими злыми!), по ногам которого я случайно проехался – но в общем , все обстояло благополучно и до студии я добирался живой и невредимый. Ронни Шпигель и его ребята оказались самой чумовой компанией, в которую я когда-либо попадал – честное слово, даже коллеги по психушке, в которую меня когда-то запихнули родители, могли показаться рядом с ними вполне нормальными. Но мне с ними сразу стало как-то… очень по пути. Я словно попал в их волну и теперь плыл вместе с ними. У парней была начерно записана примерно половина альбома – треков пять. Посоветовавшись со Шпигелем – на совет мы взяли с собой бутыль «Блэк Джек», но не допили ее даже до половины, - так вот, посоветовавшись, мы решили не подгонять под музыку уже готовые стихи, а чтоб я написал тексты непосредственно на музыку. И вот парни дописывали эффекты, усиливали ритм-секцию, а я сидел на полу (мне как-то сочиняется лучше, когда ноги выше головы. Данк говорит, что это балетная привычка, но я-то балетом уж точно никогда не занимался), положив ноги на стул, и вдохновлялся. Рядом со мной для вдохновения стояли обычно ящик пива и ящик минералки, так что время от времени ко мне вдохновляться заглядывали и остальные. Но самого меня пить почти не тянуло – то ли в воздухе вокруг этих парней летала какая-то волшебная чумовая голландская дурь, то ли у меня своей дури было достаточно, но я пил почти одну минералку. Музыка у них была просто потрясная – я не спец, конечно, и ни разу не меломан, но ничего подобного я ранее не слышал. Данкан, правда, называл целую кучу групп, утверждая, что музыка у «Гёзов» похожа на «Swans», «Fields of the Nephilim» и еще черт знает на кого, но я-то знал – ни капельки оно ни на что не похоже, оно свое собственное. Музыка у них была темная, острая и больная, как стихи и рассказы старины Эдгара По, и тянулась она изо всех сил к свету, и силилась разорвать паутину сна, которая ее держала. От их музыки становилось больно и хорошо, будто вскрывали нарыв. Я усердно марал бумагу, и каждое утро приносил парням что-то новенькое – утро, говорю я, потому что вечерами мы с Данканом прочитывали написанное мною за день и вносили поправки. Итак, повдохновлявшись часиков до двух пополудни, я несся в свой паб, где сердобольный Клэнси кормил меня обедом, потому что сам я как правило пообедать забывал. Дальше продолжалась обычная барменская кутерьма с коктейлями – я научился делать их в два раза скорее, чем раньше, так что в свободное время мог урывками еще что-нибудь попридумывать. Вечерами Данк теперь не заходил за мной – понятное дело, они с Габриэль, скрипачкой «Гёзов», мотались по Лондону, ну и… не знаю, как у них там все обстояло, но Данки прямо светился от счастья. В общем, вечером я домой не особо торопился, хотя что-то мне подсказывало, что Данкан не приводил Габи к себе в квартиру. То есть – к нам с ним в квартиру: я теперь вносил половину арендной платы. Если, когда я возвращался, Данкан был дома – мы, как я уже говорил, читали мои стихи, написанные за день. Раньше мне как-то совсем было на них плевать и на замечания Данкана я почти не реагировал – ну, подумаешь, поменять местами два слова, чуть подчистить там или сям. Менял, просто чтоб сделать другу приятное. Но теперь, когда мои стихи стали полуфабрикатом для блюда, которое должно было быть чики-пики, безупречным, как сказал бы старина Эдгар, я, что называется, слегка застремался. И если бы не Данкан – мне было бы страшно до усрачки отдавать Шпигелю свои стихи. Но когда Данкан нацеплял на нос очки и склонялся над моим блокнотом, водя обратной стороной карандаша по строчкам, я сразу успокаивался. Словно мне прикрывали спину, словно я уже не был один и не был беззащитен. Нет, Данк не всегда хвалил меня, скажу больше – впрямую он никогда меня не хвалил, не восторгался, не превозносил мои стихи. Он указывал на недочеты, я их исправлял. Потом Данк снимал очки, бережно протирал их, прятал в футляр и говорил: - Ну что ж, теперь давай читать. И я читал, и видел, что… что я, черт меня побери, молодец. Данки широко улыбался, сияя не меньше меня. В одной Данковой книжке я прочел про рыцарей, и теперь иногда сам себе казался рыцарем, мне даже снилось, что я в доспехах и верхом на коне, с большим копьем мчусь на врага. Но у каждого рыцаря всегда был оруженосец - стремно было бы рыцарю без оруженосца, что говорить. Данкан был моим верным и надежным оруженосцем. Так продолжалось около месяца. Но как-то раз ранним вечером, когда посетителей было еще мало, ко мне на работу совсем неожиданно заявилась Габриэль. Неожиданно, потому что с утра в студии ее не было, и Шпигель сказал, что у нее болит голова и она осталась в отельском номере. Она мне нравилась. Не в смысле, как девушка, нет – только как девушка Данка и как мой друг. Веселая, легкая и страшно талантливая. Но сегодня в Габи словно выключили электрическую лампочку – она выглядела потухшей и мрачной. Черт возьми, только тогда я сообразил, что и Данкан уже несколько дней на себя не похож. - Что будешь? – спросил я после приветствий. Клэнси отошел к другому концу стойки, и я подумал, что этого здоровяка с татухами никто бы не смог заподозрить в такой чуткости и деликатности. Внешность обманчива, что ни говори! Габи ничего не ответила, съежилась на высоком барном стуле, подперла кулаком скулу. Я налил ей стакан лимонада и накрыл его веселеньким коктейльным зонтиком, но она даже не взглянула. - Байрон, ты Эрика вообще хорошо знаешь? – наконец спросила она. Мне понадобилась пара мгновений, чтоб сообразить, кто таков будет Эрик. Данк рассказывал мне, как и почему он сменил имя, но Эриком я его не называл даже мысленно. - Не слишком давно, - отвечал я. А сам мысленно обругал себя – хорош из меня друг, даже не заметил, что у Данка с Габи что-то стряслось. Нет, я прилетал вечерами как наглый Бэтмен на крыльях ночи, набрасывался на Данкана со своими стихами, и он, бедняга, все так же терпеливо их вычитывал. Хотя на душе, небось, кошки скребли. - Так, - постарался я выжать из себя всю жесткость, какая только есть, - давай рассказывай! Габи начала неуверенно. Вроде так у них все хорошо началось – сразу потянулись друг к другу, как будто и не было всех лет, что прошли с их последней встречи, и так им было хорошо вместе. - Ну и вот, а потом как будто он стал замедляться, замедляться, а потом остановился в трех шагах от меня и так там и стоит. И не подходит. - Габ, - сказал я, - хоть мне-то не ври про три шага! Будто я не видел, как вы целовались. Она потерла глаза, не замечая размазавшейся туши. - Я говорю ну…, не в прямом смысле, - голосок Габи задрожал, - я говорю в обходном… черт, как это по-английски? - Вы с ним уже… это самое? – неожиданно для себя ляпнул я и покраснел: какое вообще мое собачье дело? Но Габи на вопрос не рассердилась, только покачала головой. - Он… он словно бы боится, Байрон. Боится! Она придвинулась ко мне поближе – я едва успел поймать стакан с лимонадом, который Габи задела локтем. - Байрон, слушай, а может он болен? Ну, СПИДом… или еще чем? Я выразительно покрутил пальцем у виска, но Габи не отставала. - А он не… не гей? Тьфу ты! Я едва не обложил ее в три этажа. - Послушай, у него просто не очень складывалось с девушками, - начал я, - это бывает сплошь и рядом. Нужно время и терпение. И незаметно для себя я выложил все, что рассказывал мне Данкан о Джакарте, и все, что я сам знал о Ханне. Габи слушала меня напряженно и внимательно. Сквозь плотную штукатурку панковского раскраса у нее даже румянец проступил. - Сучки! – заключила она и дальше сказала несколько словечек на голландском. Я решил, что их перевод лучше спрошу у Шпигеля. - Байрон… - она сбросила с плеча то, что вначале показалось мне рюкзачком. Теперь я увидел, что это футляр со скрипкой. – Байрон, я тут музыку написала, прямо сегодня. Ты не послушаешь? Я и не знал, что Габи тоже сочиняет. Всю музыку, как я думал, писали Шпигель и гитарист Ленне. Габриэль отошла от стойки, вытащила инструмент и бережно пристроила под подбородок. Смычок лег на струны и скрипка запела. Сперва это был далекий тихий вздох, доносящийся из неведомых туманных лесов, а дальше голос скрипки зазвучал увереннее, в нем была отвага и обреченность, нежность, отчаяние и такая любовь, что я закусил губу, а Клэнси и посетители, как намагниченные, потянулись туда, где играла Габи. А мои руки, тоже, словно намагниченные, потянулись к блокноту… Я стану мечом в твоей руке. Я стану слезой у тебя на щеке. Я стану огнем в твоих глазах. Я стану ветром в волосах. Я стану луной в твоей крови. Я сталью наполню мечты твои. Я болью отмечу каждый твой шаг. Навеки друг и навеки враг. Я стану стрелой, что убьет тебя, Древесным листом и каплей дождя. Пусть ляжет стрела на натянутый лук. Твой голос убьет, избавит от мук. Осеннее солнце туман бередит. Опомнись, не дай мне тебя убить! Застыну я льдом без лица, без души. Ты станешь, как пламя – согрей, поспеши! И сердце, как камень – пронзи, убей! Останься тайной, но мне поверь! Я все забываю, лечу за тобой Бескрылою птицей, крылатой звездой.* - Вот, - Габи, закончив играть, подошла ко мне, не обращая никакого внимания на раздавшиеся со всех сторон аплодисменты. Могу сказать, что вряд ли она их даже слышала. - Знаешь что? – заявил я. – Чтоб завтра ты обязательно была в студии! Она недоуменно взглянула на меня, а я показал ей листочек, который вырвал из блокнота. Когда Габи прочла то, что я написал, ее личико словно засветилось – лампочку включили, ура, есть контакт! - Для Эрика? Я кивнул в ответ. *** Шпигель и остальные парни малость прифигели, когда Габи сыграла им свою музыку, а я показал стихи. Разумеется, мы не сказали им про обстоятельства их написания и уж тем более – про их адресата. - Это как-то… на Рианну похоже, - поморщился басист, и я едва удержался, чтоб ему не врезать. - Нет… - раздумчиво ответил Ленне, - это потрясно, это то, что не хватало. Круто, круто, но вот только… Он надел наушники, еще раз прослушал фрагмент мелодии. - Просто песня-то женская – как Шпигги будет ее петь? - Чего это женская? – возмутился Шпигель. – Отличная песня, я ее спою. И он конечно ее спел. Но… в общем, это было фуфло. И все это понимали. - Ее должна петь Габи, - подал голос я и поймал ее благодарный взгляд. Мне в данный момент было наплевать, умеет ли Габи петь – я был твердо, вот просто до печенок уверен, что она споет ее так, как надо. И даже не удивился, когда со мной вдруг все согласились, даже басист. Я уже не слушал, как парни начали совещаться о том, что первое четверостишие надо сделать припевом, что скрипку пустить проигрышем, чтобы Габи могла петь, какие из куплетов оставить, а какие убрать, чтоб песня не была слишком длинной. Это было уже вовсе неважно. _____________________________________________________ * - стихи принадлежат Laurelin