Поэт и его оруженосец

И он был ранен железом И оттаял на костре Он прошел через огонь и снял ожоги В холоде ("Салют Абсурда") Данкан Этвуд Когда Габи вышла, я стиснул кулаки и едва удержался, чтобы не побежать за ней. Бесполезно! Я снова клинический идиот – это, вероятно, уже не лечится. Но за миг до того, как мы с Габи готовы были… - так вот, за миг до этого я снова увидел светлые жестокие глаза Петры, ее взгляд через стекло входной двери бункера. Ее взгляд, обрекающий меня на смерть в том нашем мысленном эксперименте. И ее жестокий в своей легкости и нежности последний прощальный поцелуй – которым она прогоняла меня, обрекая на одиночество. Я прошел в ванную. « - Ты снова подменяешь настоящую жизнь воспоминаниями, как и всегда подменял ее книжками, заемными цитатами, чужими мыслями», - сказал я своему отражению в зеркале. Отражение продолжало грустно пялиться на меня, и я едва сдержался, чтоб не двинуть по стеклу зажатым в кулаке «Филипсом». У меня есть странная привычка – когда мне плохо, я бреюсь. Долго и тщательно. Как кот, который умывается от смущения – так сказала когда-то Ханна. И ведь была права. Я брился и брился, и мне казалось, что я превращаюсь в какого-то героя постмодернистского хоррорного романа, который, бреясь, сдирает с себя ошметки жизни и клочья судьбы. И снова не можешь без красивых метафор, сказало мне отражение, прежде чем помутнеть и расплыться от набежавших слез. Следующие несколько дней были похожи на застывшее молочное желе – тетка часто мне его готовила, отчего-то считая его лакомством, а у меня от одного вида белой подрагивавшей массы подкатывала к горлу тошнотворная горечь. Так и сейчас пошли дни, застывшие в молочно-белом тумане желейного полубытия: ни твердо - ни мягко, ни бело - ни черно, ни тепло - ни холодно. Никак. Я приходил из издательства и садился за свою научную работу – зачем я ее писал, я, вероятно, и сам не смог бы объяснить. Но писал, рылся в источниках, систематизировал свои мысли, возводил вокруг них защитную стену авторитетов, подпирал цитатами. В общем, я вроде как был занят по горло. Это помогало не думать – не думать о Габи… Телефон молчал. Молчал и я. Молчал и приходивший поздно вечером Байрон, он даже перестал показывать мне свои стихи. Никогда бы не подумал, что Байрон умеет так доброжелательно молчать – и снова мне подумалось, какой же идиоткой была девушка, решившая его на кого-то променять. Да за одно это умение доброжелательно молчать я бы сам на нем женился, будь он девушкой или будь я геем. Как-то вечером, вернувшись с работы пораньше, я снова взялся за свой ученый труд. Что-то новое и свежее, чего я раньше никак не мог уловить, вдруг начало проясняться в общей концепции, и я с жаром колотил по клавишам лэптопа. Потом, когда уже почти все было дописано, вдохновение вдруг иссякло так же внезапно, как и нахлынуло – а меж тем одного маленького кусочка смальты в общей мозаике явно не хватало. Я сплел пальцы под подбородком. Мне снова показалось, что вокруг меня смыкаются стены из молочного желе, сладкого, дрожащего и непроницаемого, и снова к горлу подступила знакомая горькая тошнота. Я открыл поисковик. Мои руки словно сами знали что делать, когда набрали название того самого сайта с эскорт-герлз, которым я когда-то пользовался. Не скажу, что я так уж часто вызывал «девочек». То есть по приезде из Джакарты я вызывал их довольно часто, это правда – новая работа, большие, в сравнении с предыдущим, деньги, плюс стремление забыть и забыться. Эти девушки ничего от меня не требовали, ничего не обещали, ничем и никем не прикидывались. С ними было легко – в противовес всем остальным женщинам, с которыми мне приходилось иметь в жизни дело. Да, но потом я почувствовал, что есть в этом что-то от зависимости - наркотической, психологической, гормональной… даже не знаю. А быть зависимым – это то, чего я боялся больше всего на свете. Поэтому вскоре я стал вызывать их не чаще, чем раз в пару недель – когда было пусто, когда краткосрочные подружки вдруг исчезали, или когда я сам исчезал из жизни подружек. Сайт не изменился. Даже цвет фона и шрифты остались такими же. С другой стороны, а почему бы ему вдруг меняться? Удобный и красивый шрифт, четкий. Я листал странички с фото красавиц, слепнул от их зазывных улыбок, листал и листал, пока не понял, что ищу ту самую мулаточку, на которой женился Байрон. И которая «раскрыла глаза» Ханне на мою потаенную мерзкую сущность постоянного клиента эскорт-герлз – именно так аттестовала меня Ханна в заключительной главе своей так и не вышедшей второй книжки. Не знаю, что сделал или сказал бы я, если бы увидел ее фото, если бы встретился с ней. Но, пролистав до конца все странички и так ни на ком не остановившись, я вдруг взял телефон и набрал указанный на сайте номер. - Добрый день! Чем я могу вам помочь? – ответил мне грудной, чуть с оттяжкой в хрипотцу голос, не узнать которого я не мог. - Здравствуй,… Белль, - удивляясь собственной уверенности, проговорил я. На другом конце связи замолкли. А потом уже не столь сладкий и влекущий, а нормальный, просто чуть напряженный голос Ханны спросил: - Да… Данкан?! - Как поживаешь? - Спасибо, неплохо… - она, словно шахматист, дебютировавший е2-е4, напряженно ждала хода противника. - Почему бы нам не встретиться? Скажем, сегодня? Повисло молчание. - Неужели боишься? – вырвалось тут у меня. Вилка! Конь, атакующий белых ферзя и ладью – я вспомнил вдруг, что Ханна всегда казалась мне немного адреналинзависимой. - Для чего? – спросила она после паузы. Но по тону ее я уже понял, что встреча состоится. - Там увидим, - загадочно ответил я. Почти не веря в то, что так спокойно говорю с ней. Знаете, есть у многих женщин такая тайная фантазия – встретиться со своим бывшим мужем или бойфрендом при полном параде и сияющей улыбке, чтобы он сразу понял, какое сокровище потерял, и мгновенно осознал всю свою ничтожность перед лицом великой и прекрасной Женщины. Если «бывший» в этот момент окажется в вопиющем неавантаже – это просто-таки бинго, это почти самый счастливый билет, который может вытянуть женщина. Именно такой обладательницей счастливого билета, вероятно, почувствовала себя Ханна, когда подошла к столику симпатичного тихого уличного кафе, которое сама выбрала. Не знаю, что помешало ей выбрать дорогой ресторан или клуб – возможно, подобные места ей просто наскучили, а может она назвала первое попавшееся кафе неподалеку от дома. Ханна за прошедший год почти не изменилась – я, во всяком случае, изменений не заметил. - Привет, - она своей профессиональной танцующей походкой приблизилась к столику и, похоже, слегка удивилась тому, с каким спокойствием и почти равнодушием я кивнул ей и, не вставая с места, чуть отодвинул соседний стул. Ты и раньше не отличался слишком хорошими манерами, Данкан, красноречиво поведал мне ее взгляд. Она осмотрела меня с головы до ног и мой дешевый свитерок и невзрачные джинсы явно привели ее в хорошее настроение. Она сразу почувствовала себя королевой, снисходящей до простого смертного – спина сразу еще больше выпрямилась, подбородок вздернулся, а в глазах появилось покровительственное выражение. - Привет, Ханна. Прекрасно выглядишь. Что будем пить? – почти на одной ноте произнес я, махнув официанту. - Брауфранкиш, - сказала Ханна и я улыбнулся почти торжествующе – она не забыла даже марку вина, которое мы с ней пили. Или, может, проверяла, помню ли я тот поход в оперу? - Два бокала Иби Брауфранкиш, - почти радостно обратился я к официанту. - Простите, сэр, вино у нас только бутылками продается, - отвечал тот и едва не шарахнулся в сторону, когда я расхохотался, вспомнив, что когда-то мне точно также ответил Бен. Ханна натянуто улыбнулась – она то ли не ожидала, что я тоже все хорошо помню, то ли рассчитывала на другую реакцию. - Тогда бутылку и два бокала. Пока официант очень неторопливо ходил за вином, я расспрашивал Ханну о ее житье-бытье - мне казалось, что кто-то другой, спокойный и уверенный, говорил сейчас моим голосом. И эти спокойствие и уверенность не были маской, которую я ранее всегда надевал, когда говорил с Ханной – сейчас эта уверенность с хрустом вламывалась в мою грудную клетку и по-хозяйски обживалась там. Я спокойно рассказал о своей новой работе, о встрече с Байроном, о старых голландских друзьях, которые объявились внезапно. Только о Габи я не сказал ничего. Официант, наконец, принес наш заказ и разлил по бокалам черно-багряное вино. - За встречу со старыми друзьями, - с заученной улыбкой произнесла Ханна, изящно обхватывая бокал своими отлично наманикюренными пальцами. Я поднял в ответ свой бокал и вспомнил коротко остриженные ногти Габи и ее гибкие пальцы скрипачки. Вино было превосходным, я наслаждался каждой его каплей. Вино было для меня как пирожные "мадлен" для героя Пруста – мостиком в прошлое. Но одновременно оно же помогало открыть путь в будущее. Привычная мысленная отсылка к «книжной учености» неожиданно не взбесила меня, а напротив, заставила улыбнуться. Ханна между тем уже успела отпить вина и дорассказать о последних своих новостях, и умолкла, ожидая ответного моего хода. - Данкан, зачем ты все-таки решил со мной встретиться? – внезапно спросила она. Я очнулся от задумчивости, в которую погрузило меня вино в сочетании с Прустом, и с улыбкой взглянул на сидящую напротив Ханну. Моя улыбка, очевидно, немного выбила почву из-под ее ног. Ханна, привыкшая предугадывать действия мужчин задолго до этих действий, сейчас слегка растерялась. - Разве тебе не нравится? Хорошая погода, хорошее вино, приятное место. - У меня не так много времени, - потянулась Ханна к сумке, в голосе ее скрежетнул металл. - Я просто хотел поблагодарить тебя, - вполне искренне сказал я. Откинулся на спинку стула, чувствуя, как проказливая радость поднимается внутри меня пузырьками шампанского. Надо было взять шампанское. - Меня?! - Тебя, - подтвердил я и взглянул на часы. Через полтора часа Габи освобождается из студии… - Я хотел поблагодарить тебя за все, что у нас было. И чего не было. Я вытащил из бумажника купюру в пятьдесят фунтов - носатый сэр Джон Хублон, поджав губы, посмотрел на меня с ее реверса строго и покровительственно, почти как Ханна. Я сунул купюру под бутылку Брауфранкиш и снова улыбнулся своей озадаченной в конец визави. - Прости меня за то, что уговорил тогда тебя на отношения. Не стоило этого делать. *** Домой я почти бежал, и файл с работой открылся неожиданно быстро, и недостающий кусочек смальты лег на место неожиданно легко и быстро. Я поставил точку и закрыл документ. Видать, и в желейной субстанции моего бытия что-то поменялось – повинуясь сумасшедшему куражу, владевшему мною сейчас, я запаковал введение и краткое содержание основной части своей работы и послал их на официальный электронный адрес человека, являвшегося в этой области большим авторитетом. Кавер-леттер, которым я предварил свое послание, показался мне в высшей степени наглым. Но это было уже после того, как я кликнул по значку «отправить сообщение», а потому я рассудил, что, снявши голову, по волосам не плачут. Отправив письмо, я откинулся на спинку стула, крутанулся на нем по полузабытой детской привычке и заложил руки за голову. Мобильный курлыкнул – звонил Байрон и деловым тоном потребовал моего присутствия в студии. - С чего это вдруг? – почти игриво спросил я. - С того это, - отрезал Байрон с непривычной суровостью. – Забыл, что ты мой оруженосец? - Лечу, мой идальго! – расхохотался я и как наяву увидел, что Байрон на том конце связи отнял мобильный от уха и озадаченно уставился на него, решив, видимо, что я внезапно тронулся умом. В студии все было собраны и словно ожидали чего-то. Ожидали, как потом выяснилось, меня. Байрон встретил мою улыбающуюся физиономию подчеркнуто суровым взглядом, сжав губы. - Идем, - потащил он меня в звукорежиссерскую. За звуконепроницаемым стеклом я вдруг увидел Габи в больших наушниках и остро почувствовал, как я соскучился по ней. Ужасно соскучился! Заиграла скрипка и я почувствовал, как улыбка, будто старая кожа, сползла с моего лица. А глаза сами раскрылись так широко, что, казалось, шире уж и некуда. Музыка, стихия музыки вела меня за собой в такие темные и прекрасные дали, где до сих пор бывали, должно быть, только дети, ангелы или вдохновенные творцы, вроде Байрона. И вроде Габи. Я никогда не был ни ребенком, ни тем более ангелом. И, уж конечно, я не был творцом. Мне выпало лишь внимать и иногда уметь понимать тех, кто был в этих зазвездных далях своим. А сейчас музыка и вплетающийся в нее гибкий и сильный голос убеждали меня в том, что я тоже буду принят там как свой. Как свой – несмотря на мою трусость, несмотря на боязнь жить и чувствовать, несмотря на боязнь любить… Осеннее солнце туман бередит. Опомнись, не дай мне тебя убить! Застыну я льдом без лица, без души. Ты станешь, как пламя – согрей, поспеши! И взлетали, взвихрялись вслед за голосом стоны скрипки, и вторила ей гитара, и на припеве мелодия падала в такие сине-лиловые бездны сладкой неземной тоски, что слезы сами подступили к моим глазам, и я почувствовал, как кровь горячо забилась где-то в грудной ямке. Я стану мечом в твоей руке. Я стану слезой у тебя на щеке. Я стану огнем в твоих глазах. Я стану ветром в волосах. Я стану луной в твоей крови. Я сталью наполню мечты твои. Я болью отмечу каждый твой шаг. Навеки друг и навеки враг. Сидящий рядом Байрон стиснул мою руку. - Ты понял теперь? – хрипло спросил он. – Ты понял? Она же… да она умереть за тебя, придурка, готова. Последнее он произнес глухим шепотом, и я почувствовал, что он сам борется с подступающими слезами. - Она написала музыку… я написал слова. Для тебя. И сердце, как камень – пронзи, убей! Останься тайной, но мне поверь! Я все забываю, лечу за тобой Бескрылою птицей, крылатой звездой.* - И правда, придурок, - тихо проговорил я, вспомнив последнюю встречу с Габи и свое последующее молчание. Наверное, и Габи почувствовала это мое молчаливое раскаяние, когда по окончании песни я вломился в комнатку, где она снимала наушники – устало, будто освобождающийся от доспехов и шлема воин после тяжкого боя. Она просто молча скользнула в мои объятия и замерла там. И я тоже замер, и мне было все равно, смотрят парни на нас из-за стеклянной стенки или нет. В этой комнатке все звуки оставались внутри, ни один не мог убежать наружу. И Габи я тоже теперь никуда не отпущу, подумал я. _____________________________________________________ * - стихи принадлежат Laurelin