Офицер и джентльмен

— Заприте дверь, Герин, — говорил Эштон своему секретарю каждый раз, когда ему хотелось насладиться его точеным сильным телом. Тот послушно поворачивал замок и замирал, уставившись на эту самую дверь. И можно было приказать ему раздеться и подойти. А можно было подойти самому и запустить руки ему под рубашку, лаская напряженные мускулы и целуя шею. Герин чуть отворачивался и закрывал глаза, пока господин директор перебирал его волосы, сильно оглаживал грудь и живот, щекотал языком уши. Эштон подталкивал его к креслу или столу, разворачивал к себе, прижимаясь губами к бледным, как у всех блондинов, соскам. Герин чуть вздрагивал — это у него было чувствительное место, и он недолго мог оставаться таким ледяным, когда господин директор посасывал и прихватывал зубами его грудь, и осторожно играл яичками. Дыхание его учащалось, плоть восставала, а на щеках проступал нежный румянец. Эштон удовлетворенно улыбался, глядя в его лицо, отмечал как темнеют крепко сжатые губы, и трепещут черные ресницы — такие длинные... Он их любил, любил целовать своего секретаря в неизменно закрытые глаза, ощущая щекотку — словно крылья бабочки трепетали его ресницы и веки, а Эштон ловил их. "Ловлю и ем, что ли?" — думал он, поймав себя на таком нелепом сравнении. Но раз вспыхнувший образ посещал его снова и снова, таково было проклятое свойство его ума, доводящее его до легкого остервенения. Нужно было просто подождать, и эта глупость сама растает, сотрется в душе от частого использования, не будет вызывать никакого странного отклика... Так всегда бывало, хоть некоторые навязчивые идеи и сочетания преследовали его годами, выскакивая в самые неподходящие моменты. Эштон с детства любил бабочек. Он нажимал Герину на плечи, заставляя наклониться, или подхватывал на руки, устраивая в удобной для себя позе на столе, или распинал на кресле. И тот крепко держался за край столешницы, за спинку или ручку кресла, безупречной формы руки упирались в пол или в стену, пальцы белели, Герин вымученным движением закидывал голову или бессильно опускал ее, и воздух с трудом проталкивался в его горло, а светлые пряди прилипали к влажным вискам. И каждый раз это было насилие. Это большое красивое тело не хотело принимать Эштона, Герин непроизвольно отодвигался, избегая близости, взгляд его с омерзением миновал лицо и фигуру любовника, его собственное лицо каменело, а слова варьировались лишь от "Да, господин Крауфер" к "Нет, господин Крауфер". Эштон каждый раз ломал упрямца, словно вынуждая его отдаваться, вырывал дрожь удовольствия, чтобы видеть, как разбивается совершенство его черт, теплея под влиянием мимолетной страсти — и снова сменяется ледяным отвращением. Никогда у господина Крауфера не было столь холодного любовника, и никого еще он не стремился покорить так сильно. Это было как бесконечная охота, где добыча постоянно ускользала, подразнив лишь запахом крови и оставляя зудящее чувство в зубах и когтях. И в азарте он совсем не задумывался — на что же охотится. ***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись первая. Дорогой брат. Я не знаю, зачем пишу это, может, потому что сегодня мне было так легко, что я вышла из дома и бродила по улицам где-то час. Почему я раньше не понимала, как мало надо человеку, чтобы чувствовать себя свободной? А может, я пишу это потому, что купила в лавке старьевщика синюю бархатную тетрадку, и теперь мне есть где писать и рисовать. На обложке тетради наклеена картинка с мостиком в восточном стиле, помнишь, такой же был у нас в поместье? Наверно, он до сих пор там стоит, вряд ли его сожгли вместе с домом. Хотя, Герин, на самом деле, я сейчас пишу эти глупые записки в никуда, лишь потому что ты перестал со мной разговаривать. Мне не к кому больше обратиться, и только и остается, что вести бесконечный разговор с твоим призраком. Прости меня. Я хочу у тебя спросить — что случилось, но не осмеливаюсь подойти. Нелепая трусость — мне страшно услышать от тебя холодное "ничего", и увериться еще больше в том, что ты устал от нас, устал бесконечно жертвовать собой, и тебе противно смотреть на жалкие причины твоей неволи. Да, Герин, с самого расстрела отца ты заменяешь его нам, беспрестанно защищая и заботясь. Но я ведь знаю, что ты предпочел бы остаться в Дойстане и воевать с гнусными узурпаторами, разрывающими нашу страну на части. Больше всего на свете мне хочется выздороветь и, наконец, вернуть тебе свободу. Когда-то я считалась красивой, может, эта красота вернется и пригодится мне, чтобы слезть с твоих плеч и с законной гордостью забраться на плечи супруга... Глупо, правда? Но мне всего восемнадцать, я смогу работать, у меня будет время отплатить тебе за все. ***Конец записи, дальше идут рисунки детей и стариков на улице*** Явь Герина слипалась со снами, и все было одинакового цвета — замерзшей грязи. Грязь облепила его липкой коркой, окрашивая все в свои непередаваемые тона, мерзкая действительность выплескивалась в ночные кошмары, а кошмары продолжались днем. Там, во снах, он снова и снова узнавал о смерти отца и друзей, метался с револьвером в кармане по полупустым улицам и пробирался через какие-то баррикады в попытках разыскать и спасти семью. На безымянном кладбище хоронил младшую сестренку, скитался по бесконечным дорогам, пытаясь убежать от отрядов карателей и уберечь остальных. И не мог, их ловили, на его глазах расстреливали мать и насиловали сестру. Не надо, умолял он, возьмите меня. Ну, хорошо, отвечали ему, посмотрим, что ты умеешь. И бесконечные люди без лиц растаптывали его гордость и оскверняли тело. И все равно убивали Эйлин. Он просыпался от собственных глухих стонов, с мокрыми от слез глазами и замирал с трудом вспоминая: нет, они сбежали, никто их не поймал, все хорошо. Но почему тогда надругательства не прекращались и наяву? Сам себе он казался бессмысленной заводной куклой, двигающейся только по приказу, а остальное время проводящую в тупом ожидании. Он просто терпел и ждал, когда все закончится — когда выздоровеют женщины, когда господину Крауферу надоест. С людьми общаться было противно, с родными — стыдно, и он замолчал, ограничившись несколькими необходимыми фразами. Господин директор заплатил ему за первый месяц в два раза больше, чем было оговорено. На эти деньги они наняли сиделку для матери — несмотря на все свои старания, сестра не справлялась с лежачей больной, у нее не хватало сил приподнять ее. Но после короткого улучшения, матери снова стало хуже, и в очередной свой визит доктор сказал: "Своим упрямством, господин Штоллер, вы убиваете ее, сколько вас можно уверять, что только квалифицированная помощь в больнице может подарить надежду вашей достойной матушке". У него было такое чувство, что, проводив мать в больницу, он никогда ее не увидит выходящей оттуда. Но, наверно, это и правда были предубеждения, вынесенные после смерти малышки. Они заплатили за палату повышенной комфортности. А потом Герин бегом вернулся на службу, с которой отпросился на пару часов, а Эйлин медленно пошла домой. Хоть ей было определенно лучше. Тем вечером господин Крауфер снова потребовал ублажать его ртом, и Герина снова вырвало. Правда, не прямо на ботинки господину директору, как в первый раз, а позже, в туалете, как во все последующие. И это было хорошо, что позже, иначе его заставили бы все убрать и повторить, как тогда. Дома его ждала Эйлин с едой. — Ты чего не спишь? — спросил он, садясь за стол. — Мне было страшно одной, — тихо ответила она. — Я ждала тебя. Сестра махнула рукой в сторону спального угла, и Герин увидел, что она убрала его тюфяк с пола и переменила постель на сдвинутых кроватях — своей и матери. — Зачем ты сама двигала мебель, — покачал головой он и придвинул к себе тарелку. Покончив с супом, он подошел к кроватям: — Это неприлично, Эйлин, я раздвину их вновь. — Нет! — она вцепилась в его рукав. — Почему неприлично, сколько раз мы спали под одним одеялом, когда... когда таскались по Дойстану. Пожалуйста, Герин, мне плохо одной... я хочу тебя чувствовать рядом. Он осторожно отстранился: не хотелось, чтобы сестра прикасалась к грязи, облепляющей его. — Герин, пожалуйста... И Герин сдался: лег в приготовленную ему постель и вытянулся в ожидании ночной мути. Тонкая рука Эйлин невесомо опустилась ему на грудь. — Герин, у тебя все в порядке? — Все в порядке, Эйлин. Он почувствовал, как она вздрогнула и тихонько убрала руку, отодвигаясь. — Прости. Герину стало стыдно за этот ее виноватый тон — ведь ее-то вины ни в чем не было. Он поймал ее ладошку и мимолетно прижал к своей щеке: — Я люблю тебя, Эйлин. Потом придвинулся поближе и притянул ее, позволяя себя обнять. Сам он опасался обниматься: вдруг придавит... Эйлин быстро заснула, сложив на него руку и ногу, а Герин еще некоторое время смотрел в темное окно с отблесками неона. От тела сестры распространялось тепло, согревая смерзшийся комок в груди. Почему, внезапно пришло ему в голову, почему я решил, что мир сошелся на Эштоне Крауфере. Ведь деньги можно добыть и другим путем. Преступным. Что ему помешает сойтись с молодчиками из подворотен. Уж наверно, не честь дворянина, безвозвратно потерянная в тот момент, когда он продал себя, словно шлюха. Этот путь — такая же грязь и гнусь, как и то, чем он занимается сейчас. Но есть отличия. Здесь он не попадет в тюрьму, оставляя родных умирать. А там он никому не позволит собой помыкать. Как мало, — улыбнулся он, закрывая глаза, — как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя свободным. Всего лишь возможность выбора.