Офицер и джентльмен

— Проклятье, — Герин запрыгнул на крыло гидроплана. — Чертова экспериментальная развалина. — Амфибия, блядь, — поддержал его Френц, вытирая грязный лоб еще более грязной рукой, — с флаперонами, м-мать их. Чувствую, порвут нам эти флапероны все тросы нахуй. Герин лишь вздохнул: только обрыва тросов с эпическим крушением им и не хватало. Френц между тем хитро разухмылялся и со значением покачал в руке разводным ключом: — Этот тип вьет из тебя веревки. Издевается, как над подопытным кроликом. — Заткнись, — лениво усмехнулся Герин и вытянулся на нагретом металле. Самолет под ним слегка покачнулся: Френц устроился рядом, головой на своде двигателя. "Этот тип" с его прогрессивными идеями о развитии местной индустрии. И финансированием своры гениальных авиаконструкторов в количестве трех человек. "Эффективность, компактность и дешевизна", — вспомнил Герин последнее мотивационное выступление "этого типа", его вдохновенное лицо, светлый костюм, азартно горящие глаза и снова улыбнулся: — Эштон ведь такой милашка, как можно ему отказать. Френц хмыкнул и ничего не сказал ни про "разобьемся нахуй", ни про "нас блядь на стоянке гориллы заждались", он следил за кружившейся над ними многокрылой изумрудной стрекозой, а затем протянул руки — сначала медленно, и вдруг движение смазалось — и вот стрекоза уже сидит в клетке тонких, запачканных тиной пальцев. А Герин, глядя на это, думает о том, что в Сагенее жарко, слишком жарко для приличного человека, и местные дамы из общества ходят с непристойно голыми ногами, без чулок под слишком тонкими платьями, а джентльмены не носят перчаток. — Это так хрупко, — сказал Френц, и резко сдавил ладони, а из-под них брызнуло и потекло буроватой жижей. И Герин вздрогнул, вспоминая: "Это так хрупко"... ...Тогда в Дойстане, после гнусной сцены в подвале и последовавшего удачного тренировочного полета. Они шли по летному полю — втроем с комэска — и веселились, обсуждая особенности глубоких виражей в темноте. Потом комэска откланялся, а они с Френцем задержались покурить перед тем, как разойтись по своим машинам. — Пойдешь сейчас к нему? — вдруг спросил Френц, и Герин вскинулся, мгновенно понимая, кого тот имеет в виду, и изогнул надменно бровь: — Не вижу, каким образом это касается тебя, мой друг. — Если нет, — с непрошибаемой наглостью ответствовал Френц, — если решил расстаться, то скажи мне, будь другом. Ведь сейчас такой момент удачный... Он прищелкнул пальцами и закатил глаза, изображая редкую удачность момента. А Герин стиснул от злости зубы. — Эштон там один, несчастный, запуганный. Возможно, размышляющий о том, а не наложить ли ему на хуй... ээ... в смысле на себя руки, — продолжал Френц, великосветски растягивая гласные. — Мне кажется, мое участие, искреннее участие, ты же понимаешь, и забота придутся как нельзя вовремя. Может и присунуть сразу удастся. — Это ты сейчас о моем любовнике говоришь? — холодно осведомился Герин, живо представляя себе нарисованную картину. Бедный страдающий Эштон в его воображении выглядел весьма соблазнительно. Чертов Френц. Черта с два Эштон там страдает. Он закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с нерациональной злостью. — Все же любовнике? — продолжал доставать его Френц. — Жаль, мой дорогой рейхсляйтер, весьма жаль. — Ты защищаешь его. От меня, — вдруг с удивлением произнес Герин. — Но почему? И тогда Френц покрутил рукой в воздухе, словно тщился отобразить нечто невыразимое, и сказал со странной мечтательностью: — Это так хрупко, Герин. По дороге домой он думал об Эштоне, вспоминал его белое, словно опрокинутое лицо, остановившийся взгляд, безучастно скользнувший по нему тогда, на выходе из допросной, и чувствовал, как нарастает тревога. Нет, он не верил глумливым замечаниям Френца, Эштон никогда не сдается, и не додумается до такой глупости, как самоубийство... он был почти уверен в этом. "Это так хрупко". Человеческая жизнь хрупка, ему ли не знать об этом. Он взбегал по лестнице, снова вспоминая, но на этот раз — Эйлин, свою сестру, к которой он опоздал когда-то, сердце стучало у него в висках, и он остановился на третьем этаже, а не на своем четвертом, у дверей съемной квартиры Эштона, и открыл двери своим ключом, хотя еще недавно не собирался видеться с ним, как минимум, неделю. Эштон беззаботно дрых в обнимку с подушкой, свернувшись, по своему обычаю, словно большой кот. Герин облегченно присел рядом, зарылся пальцами в мягкие волосы... Эштон не вздохнул и не пошевелился, как будто был под сильным снотворным, и Герин снова встревожился и затормошил его за плечо. Тот вздрогнул, вырываясь из своих темных глубин, с трудом открыл глаза и попытался отползти, увидев нависшую над ним фигуру. — Сколько таблеток принял? — прошипел Герин, сильно встряхивая его. — Ну, отвечай! — Не... — прошептал Эштон с трудом, глаза его закатывались, он сглотнул, пытаясь сосредоточиться на яви: — Не дождешься... Я по вашей милости... не удавлюсь... Герин тихо засмеялся, прижал к себе вяло сопротивляющегося Эштона, и тот сдался, заснул головой у него на коленях, носом в живот, доверчиво обхватив за пояс и открыв в повороте шею. Герин провел пальцем по яремной вене и ощутил, что отступил-таки сковывавший его ледяной гнев, и поразился его явственно видной теперь беспричинности. Господи, ведь он чуть не сорвался с цепи всего лишь из-за открытого неповиновения... Еще и втирал что-то про любовь и ревность... Позорное воспоминание, слава Богу, Френц его вовремя остановил этим своим "забиться в припадке бешенства". Некоторые воспоминания похожи на хорошо составленный яд, и с каждым своим возвращением они отравляют стыдом и болью все сильнее. Но память Герина фон Штоллера хранила столько отвратительных подробностей и событий, что он научился легко и непринужденно избавляться от чувств, вызываемых ими. Еще недавно для этого надо было идти в лес, прихватив Френца и грибное зелье. А теперь можно просто переключиться — и все человеческие чувства опадали неважной шелухой. Оставалась лишь цель, и бесконечный бег к ней. Он медленно раздевался, снова делая это, снова по минутам забывая прошедшее, воспоминания выцветали, становясь информацией, надо было лишь запомнить, что от Эштона никогда нельзя требовать той же безупречной вассальной преданности, что и от Френца, франкширец просто не знает, что это такое, он не дойстанский дворянин, да и отношения у них совсем не те. Герин нырнул под одеяло и обнял безвольно расслабленное тело, погладил по животу, положил руку на член, отреагировавший на него даже во сне, и удовлетворенно вздохнул в теплую шею. Заманчивая мысль овладеть беззащитно-сонным Эштоном приятно покувыркалась в засыпающем сознании и растаяла: он более двух суток на ногах, и никакие адреналиновые вспышки, с завидной регулярностью окатывающие его последнее время, не способны заставить его сейчас пошевелиться... Утром Эштон проснулся первым и завозился, пытаясь осторожно выбраться, Герин поймал его за горло и прошептал на ухо: — А где мой утренний минет? — Можешь... приступать... — злобно пропыхтел тот, все же выворачиваясь из захвата. Герин фыркнул в подушку и снова заснул — на полчаса, пока Эштон не вышел из ванны и не содрал с него одеяло, и не приступил к тому самому минету, а потом перевернул на живот и отымел, шипя куда-то в спину: "Видишь теперь, как я тебя люблю? Видишь?.. Сволочь... убийца... люблю..." — Сам такой, — хмыкнул Герин, кончив — одновременно с Эштоном и безумно опустошающе — и спихнул с себя сильное тяжелое тело, встал, подхватив, как обычно, револьвер из-под подушки, и ушел умываться. На пороге он обернулся: Эштон смотрел ему вслед с какой-то странной горечью, почти отчаянием. Герин самодовольно подмигнул ему и удалился, получив слабую улыбку в ответ. Они ни разу не заговорили о том случае в подвале, хотя Эштон еще долго ждал, что Герин вернется к этому, повторит свои тогдашние претензии или, может, извинится, но тот все так же изображал идеального возлюбленного, и секс стал еще лучше, словно каждый раз они вместе подходили к какой-то грани и немножко переходили ее. Эштон сам бы с удовольствием сделал вид, что ничего не было, и обошелся бы без бездарных выяснений отношений, к которым он даже не умел подступиться, но все не мог избавиться от странного душевного яда. Была уже весна и в тот субботний вечер все было идеально, как обычно, они занимались любовью у камина на мягких песцовых шкурах, а потом Герин опустился в кресло, а Эштон сел у его ног, прижался щекой к бедру и послушно пил терпкое красное вино из его рук. Да, идеальность зашкаливала, становясь болезненной, и Эштон не смог больше выносить этого. — Я хочу уехать, — сказал он. И ничего не произошло, Герин лишь удивленно вздернул бровь и провел пальцем под его подбородком. — Я хочу уехать, — срывающимся голосом повторил Эштон, — я больше не могу выносить эту страну, и этот кошмарный холод, и вашу проклятую политику... — И меня? — мягко спросил Герин. — И тебя и твоего Френца! — закричал Эштон, вскакивая, он снова вспомнил подвал, свой выстрел, и то, как живое становится отвратительно мертвым, и своих расстрелянных служащих, и мертвого теперь капитана, насилующего его рядом с их трупами, и трупы на улицах сожженного Дирзена, его затрясло, и он повторял, стуча зубами от холода в жарко натопленном помещении: — Я хочу вас забыть, я хочу все забыть... "Это так хрупко", — подумал Герин. Эштона сильно прижали к горячему твердому телу: — Тихо, тихо, дорогой, ты уедешь, ты никому не обязан, уедешь и все забудешь, тихо, — говорил Герин, заставляя его снова опуститься на пол. И Эштон рванулся из кольца держащих его рук и упал на пол, когда его тут же отпустили, он не стал подниматься, съежился, уткнувшись лицом в стиснутые кулаки. Ему снова стало холодно, и он постыдно обрадовался, когда Герин не ушел, утомившись мерзкой сценой, а скользнул успокаивающе рукой по спине в сторону задницы, и принялся наглаживать бездарно выставленные ягодицы. Он подобрался поближе к Герину, устроился головой на его коленях, судорожно впиваясь пальцами в его запястья, заглянул снизу в лицо и вдруг попросил: — Поехали со мной, Герин, пожалуйста... — Эштон... — Ты же все сделал, как хотел, — поспешно перебил его Эштон, пока не прозвучало окончательное "нет", — пусть эта страна живет без тебя дальше, разве ты не отдал все свои долги? — его любимый задумчиво хмурился, и он, вдохновившись, продолжал: — Помнишь, ты говорил, что хотел бы жить в Новом Свете? Я нашел прекрасную страну, Сагенею, очень перспективная, хочешь, я выведу твой капитал так, что никто не найдет и следа, ты будешь свободен... Там есть горы и океан и джунгли, как ты мечтал, и, говорят, какие-то древние развалины еще не все отрыли... — Наследие исчезнувшей цивилизации майранне, — тихо сказал Герин, лицо его странно переменилось, став будто моложе. — Но тогда как же тебе удастся все забыть — с моей гнусной личностью под боком? — Я буду преодолевать себя, — ответил Эштон, неверяще улыбаясь. — Каждый день буквально.