Офицер и джентльмен

***Френц и легенды. — Френци, мне кажется, Великий Вождь хочет свести меня с ума, — Герин изобразил бокалом мертвую петлю. — Вообрази, он заявил, что намеревается отметить годовщину Победы большой амнистией, — рейхсляйтер на несколько секунд замолк, вглядываясь в коньячные глубины, а потом рявкнул: — Вот как это понимать, а?! Меня чуть кондратий не хватил, когда я эту ересь услышал! — Герин, ну что ты так волнуешься, ну не хочешь ты никого амнистировать, так давай всех расстреляем по-быстрому, никто и не заметит, клянусь, — Френц с самым преданным выражением лица подался вперед и для убедительности прижал руку к груди. В руке был тоже бокал, и Герин с любопытством проследил за его полетом на пол. Френц встал, решительно раздавил осколки каблуком и повторил: — Клянусь, мой дорогой рейхсляйтер. Можешь даже самолично ликвидировать кого-нибудь особо неприятного, если тебя это успокоит. — Амнистия, — прошептал Герин. — Вокруг одни идиоты. На кого Родину оставлять, Френци? Оглянуться не успеешь, а они наводнят тут все уголовниками. Френц опустил глаза и все понял, он вспомнил, как давным-давно, три года назад, в другой жизни, во франкширском поместье барона фон Тарвенга, Герин улыбался вот также отрешенно и смотрел вдаль, словно видел перед собой распахивающиеся волшебные горизонты, прекрасный новый мир, ложащийся к его ногам. Товарищ Тарвенг, Великий Вождь, был тогда лишь хитрым политиком, закулисным интриганом. А сам Френц — мальчишкой-гусаром, отчаянно желающим попасть в легенду. "А я?" — подумал Френц, эти два слова когда-то оказались для него чудесным ключиком, открывшим двери в эту легенду, в кровавый и зловещий эпос, достойный безумных предков. Сейчас Герин отряхивал ее, словно прах, главный герой покидал сцену, и Френц знал, что с ним уйдет ослепительный блеск свершающейся на глазах истории, игра превратится в будни, загадочные пустыри — в помойки, а кровь обернется бурой грязью и бессмысленной виной. — Да, — сказал Френц, — чую запах разложения. Никак блядь Родина сдохла? — Да, ты прав, амнистируем политических. Это вольет свежую кровь в наше унылое существование, — оживился Герин. — Много их у нас? — Мало. — Жаль. Но амнистия есть амнистия. Френц дернул звонок, вызывая прислугу, и отошел к окну, пока убирали осколки. Ночной сад тянул к небу изломанные черные лапы, шел мокрый снег. "А я?" Он прислонился лбом к стеклу и подумал, что завтра надо встретиться с рейхсминистром здоровья нации, и еще про финансирование полиции, и опять же — амнистия... Интересно, чем займется Герин в своем очередном прекрасном новом мире? — Поведай, дорогой друг, о своей скорой и героической гибели. — Это будет вульгарная авиакатастрофа, Френц. Через пару месяцев, в начале мая. — Да уж, — Френц закинул голову, словно пытаясь разглядеть далекие тучи во тьме, — эпично блядь. Герин протянул ему новый бокал коньяка, и он принялся греть его в ладони, небрежно покачивая. Он хотел думать о делах, ведь ему всегда было интересно об этом размышлять, о хитрых комбинациях и молниеносных операциях, но мысли безучастно разбегались, и тогда он стал вспоминать рыжую Мартину, как она танцует партию Жизели. Легкие летящие движения, твердое точеное тело балерины... А без одежды танец бы приобрел особую пикантность, надо будет намекнуть девочке о персональном выступлении... Френц мимолетно усмехнулся и тут же с гневом развернулся к Герину: — Какого черта ты сваливаешь на тот свет в мае, мы же нихуя не успеваем с полицией и... — Френци. — Что, Герин? Что? — Есть долги, по которым не расплатишься пока не сдохнешь. Вот, например, долг перед Родиной. Я буду нужен ей снова и снова. — И ты решил все свои долги простить? — ухмыльнулся он. — Молодец. — Да. Они стояли рядом и смотрели на падающий снег, Герин задумчиво разминал сигариллу и вдруг фыркнул: — А Эштон сказал, что я уже отдал все свои долги. Френц немедленно вообразил себе Эштона, в балетной пачке, но снизу голого, на фоне декораций к "Лебединому озеру". — Нет, ну раз Эштон сказал, то говно-вопрос. Эштон-то у нас голова. — Точно. И он, кстати, обещал попрятать мои деньги по закрытым фондам и ловко вывести большую часть из страны. — А особенно — из твоего кармана. — Ну, это-то само собой, — засмеялся Герин. — Лавочник твой Эштон, — злорадно ухмыльнулся Френц. — Я бы сказал — заводчик. — Лавочник. — Заводчик. Воображаемый Эштон сделал тем временем гран-батман и изящно закружился, явно намереваясь станцевать Умирающего лебедя, и член его при этом маняще подрагивал, а ягодицы призывно шевелились. "Френц, — сказал он, глядя очень печально, — злые охотники подстрелили меня в задницу, но я могу тебе отсосать. Всего двадцать процентов отката." Френц хихикнул и с удовольствием протянул: — Лавочник, Герин. Ла-воч-ник. — Солдафон. — И тем горжусь. Смеясь, они вернулись к камину, и там Герин тихо спросил: — А ты бы, Френц, чем занялся, если бы был свободен? — Меценатом бы был, — Френц мечтательно закатил глаза, — театралом блядь. — Ну, — ухмыльнулся Герин, — ты у нас и так театрал. Френц осторожно покосился на него и снова уставился в огонь. Он подумал о свободе. Всю жизнь он делал только то, что хотел. Но была ли она у него? Он вспомнил родовое поместье своего детства, бескрайние холодные леса вокруг, серое море, и свое бесконечное одиночество. — Я охоту люблю, — слабо улыбнулся он, прикрывая глаза, — можно даже не стрелять. Просто сидеть в засаде и... смотреть. На зверье. — Мы в Сагенею поедем, — помолчав, обронил Герин. — Я слышал, в Новом Свете водится много диких обезьян. — А в Сагенее — сагенейских дьяволов, — с деланным безразличием заметил Френц. — Дьяволов? — Да. Говорят, они жутко вопят по ночам. — Как это мило. ***Герин и лабиринты. ...Эштон встает из-за стола, увидев его, а потом медленно опускается на колени, закидывает голову, не сводя взгляда, и слова застревают у Герина в горле. Он думает, что Эштон делает с ним, что хочет этой своей покорностью, и до конца жизни он не посмеет ни отказаться от своей, ставшей уже иллюзорной, над ним власти, ни позволить себе не оправдать его ожидания. И поэтому он не говорит того, зачем пришел — потому что точными выверенными движениями, болезненно красивыми в своей завершенности они медленно затягиваются в привычный лабиринт страсти. И каждый раз давно знакомые ступени ведут в неизвестность. *** — Конечно же. Френц. Как же я смел надеяться, что в этой жизни меня ждет хоть что-то хорошее. Хотя бы отсутствие в ней Его Сиятельства, Герин. — Ты несправедлив, Эштон. Герин разглядывает фрески на потолке своей спальни и думает о том, что там, в Новом Свете, можно будет завести собаку. Черную. Или даже двух. Они будут преданно бежать за ним по лесу и тыкаться мокрыми носами в ладони. Лежать рядом на привале, и грызться у камина. Он раскидывает руки в стороны и закрывает глаза. Кажется, у него нет ни единой свободной минуты в последнее время. Так много надо успеть, прежде чем можно будет оставить эту жизнь. Но он уже не здесь. На обратной стороне век он видит бесконечные степи и арктические льды. Он никогда не был в Новом Свете и не знает — каково оно там. В тишине он прислушивается к далекой музыке. Кажется, это самба. Он улыбается: впервые он не может узнать произведение, впервые за долгое время это не бесконечные повторения, а импровизации. — А если... если тебе придется выбирать? — Эштон наклоняется над ним, пристально смотря в глаза, кладет ладонь на щеку, чувствительно сжимает подбородок. — Кого бы ты выбрал, Герин? — Мне не пришлось бы выбирать, Эштон, Френц никогда не потребует такого выбора, — он резко переворачивается, после короткой борьбы подминает под себя упирающегося Эштона. На лице того отражается мимолетная боль: — Он не потребует, вот как. А мои слова — ничего не значат. Верно, Герин? — Верно, — улыбается Герин и сильно тянет его за волосы, заставляя открыть шею — чтобы прихватить губами кадык и провести по чувствительному месту сбоку. — Верно, — говорит он и прикусывает вздрогнувшие губы любовника, — ничего не значат. Потому что ты принадлежишь мне, мелочный ты шантажист, и твои слова ничего не значат, понимаешь? Эштон гневно сверкает глазами и вырывается, а Герин шепчет ему на ухо: — А за твои грязные манипуляции, дорогой, ты заслуживаешь... Он делает выразительную паузу и чувствует, как расслабляется под ним Эштон, перестает вырываться, прижимается к нему всем телом, и Герин ощущает его внутреннюю дрожь и низко тянет: — Пятьдесят ударов, — он смотрит в затуманившиеся глаза любимого и добавляет с улыбкой, зная, что выбьет этим разочарованный стон: — Но утром, сегодня я устал. Он опускает голову на грудь Эштона и проваливается в полудрему, далекая мелодия слышится лучше, и ему кажется, что можно уже разобрать отдельные музыкальные фразы, или это так стучит сердце Эштона? Тот гладит Герина по спине и едва слышно говорит: — А твой чертов солдафон будет сам выводить свой капитал? — Неужели поможешь? — сонно спрашивает Герин, он переползает на подушку, подтягивает к себе хмуро молчащего Эштона, утыкается носом ему в затылок и снова уходит в темные проходы, слушать далекую музыку. — В конце концов, он же помогал мне с безопасностью все это время, — бурчит Эштон и нервно ежится, от того, что ему фыркнули в шею. — Вряд ли вы будете видеться чаще раза в неделю... — заплетающимся языком успокаивает его Герин. — Мирная жизнь, она такая... мирная... ***Эштон и чудовища. Герин затихает за его спиной, и Эштон подносит узкую ладонь любовника к губам, целует в самую серединку, и разворачивается к нему лицом. Герин похож на фарфоровую куклу во сне, холодную и хрупкую, и Эштон не понимает — почему. Ничего хрупкого ведь нет в этом человеке, а его страсть ли, гнев — сжигают дотла. "Целыми городами, — думает Эштон. — Мирная жизнь, надо же, объяснил". Эштон знает о мирной жизни все — в конце концов, он живет ею и здесь, в Дойстане. Работа, коллеги и светские знакомые, культурные мероприятия и визиты — дойстанский вариант уже практически не отличается от того, что было у него на родине. Это Герин каждый день уходит на войну, и ночами — приносит ее ему. Своими мундирами, револьвером под подушкой и в туалете, внезапно мертвыми глазами посреди обычного разговора... и, естественно, Френцем, одно присутствие которого превращает их общество в филиал казармы на выезде. "Если они и в Новом Свете ввяжутся во что-нибудь подобное, я уйду от него", — с бессильной злостью обещает Эштон себе то, что знает — не сможет выполнить. Острое возбуждение, вызванное недавней борьбой, зловещими угрозами Герина, его объятиями, не дает ему уснуть, и он думает об инкубах, средневековых похотливых демонах. Кажется, те тоже были белобрысыми? Эштон проводит кончиками пальцев по щеке спящего, вниз вдоль шеи, по гладкой груди. И, наверняка, кожа демонов — в воспаленном воображении богословов — была такой же фарфоровой, и цвет ее почти не менялся на сосках и в паху. Он обводит сосок по кругу и едва заметно улыбается, когда тот отзывчиво съеживается. Демоны отзывчивы — позови, и они придут. И откусят тебе голову. Он перекатывает на губах бледную горошину, быстро ласкает языком, и его личный демон тихо вздыхает и изгибается в его руках, когда он опускается все ниже, и плоть под его поцелуями восстает, а Герин все не желает просыпаться. И только когда Эштон закидывает его ногу себе на плечо и плавно входит в податливое горячее тело, Герин шепчет: "Эштон, ты просто чудовище какое-то... ненасытное... ебливо, стозевно и лаяй..." Эштон не понимает двух последних слов, очередное дойстанское наречие, но он склоняется низко-низко, чтобы увидеть, как румянец окрашивает скулы Герина прозрачно-кремовым оттенком веджвудского фарфора, как вздрагивают черные пушистые ресницы, все так же напоминающие ему крылья бабочек, так же, как тогда, во Франкшире, в другой жизни, в его министерском кабинете. *** Эштон поднял голову, отрываясь от бесконечных бумаг: Герин с Френцем смеются, глядя друг другу в глаза, у ног Френца пристроилась очередная балеринка из его бесконечного ряда. Френц роняет руку, едва касаясь ее плеча, и та кошачьим движением трется о нее щекой. Эштон сам пришел к ним, ему было тоскливо одному в кабинете, и теперь попирает все приличия, занимаясь делами при гостях. Впрочем, это и не его гости. И скоро они все уйдут... в оперу, кажется. Вот там он и решит, что сделает с землями. "Надо сохранить неприкосновенным майорат фон Аушлицей" — "Но зачем, Герин, это же глупо, оставлять такие следы" — "Потому что это майорат, Эштон" — "Зачем майорат бывшему, заметь, графу, что за идиотские предрассудки?!" — "Пройдет десять-пятнадцать лет, нас все забудут, и Френц восстановит свою фамилию — чтобы передать все наследнику. Это единственный долг аристократа перед родом." — Представляешь, было найдено лечение от нейронной чумы, — Герин откидывается в кресле, прикрывая глаза, и Эштон вспоминает, что от этого, кажется, умерли его мать и сестра. — Наши, мой любимый фюрер? — Как ни обидно — швейцеринцы, их Королевская клиника. За следующего "любимого фюрера" — получишь в глаз. — Это же бомба, — Френц переходит на северо-дойстанский, — ебаная биологическая бомба, мой дорогой рейхсляйтер... — Да, — равнодушно улыбается Герин, — Дойстан начинает и побеждает в три хода. Вы случайно заразились чумой? Приходите к нам лечиться. Дойстан превыше всего. Я думаю передать это дело на контроль Людвигу, как считаешь? — В такие минуты мне жалко отходить от дел, мой дорогой рейхсляйтер. — Не отходи, задержись еще немного, мой друг, тебе понравится... — Без тебя это будет совсем не весело, Герин. Эштон встает. Кажется, о его присутствии все забыли? Он берет белые оперные перчатки, медленно натягивает их и с кривой ухмылкой замечает: — А если выпустить на волю ослабленные чумные штаммы, то я бы купил еще пару фармацевтических компаний — раз вакцина уже есть. Новый штамм — новая вакцина. Золотое дно, господа. — О, господи, — смеется Герин, закрывая лицо рукой, — он просто чудовище, Френци, настоящее чудовище, а ты говорил — лавочник. — Да, Эштон, вы меня приятно разочаровываете. Эштон открывает рот для ответной колкости, но вместо этого с гадкой улыбочкой произносит: — Ты ведь не против, если я слегка посотрудничаю с этим вашим Людвигом, Герин? — Все, что ты захочешь, дорогой. — Ты только что позволил ему отравить нахуй полмира, или у меня галлюцинации? — Френц восхищенно смеется. — Ну, если это пришло в голову нашему Эшти, то рано или поздно... ничего не поделаешь, друг мой, — Герин рассеянно пожимает плечами и достает портсигар. — У нашего Эшти слишком умная голова. — Прекратите говорить обо мне в третьем лице. — Хватит говорить на непонятных языках, это неприлично! — одновременно с Эштоном возмущается девочка-балерина, и Френц, хихикая, рассыпается в извинениях перед "моей прекрасной леди, чьи очи подобны звездам на грозовом перевале, простите ли вы нас, недостойных, о, богиня..." Герин давится дымом, развлеченный совпадением слов девочки и своего любимого, а Эштон негодует: "Мы, кажется, опаздываем на вашу оперу?" Рейхсляйтер встает единым движением и в следующую секунду оказывается прямо перед ним: — Балет, Эштон, — горячий шепот обжигает его ухо, и он вздрагивает от внезапного возбуждения, а в следующую секунду передергивается от непонятного чувства, когда Френц мурлычет ему с другой стороны: — Лебединое блядь озеро, Эштон.