Привычка выживать

Светлые волосы. Голубые глаза. Бледная кожа. Во взгляде – что-то, сродни высшей мудрости, таящее в себе красоту невинности и опасности знаний. Пит задумчиво рассматривает фотографии внучки Сноу, доступные широкому кругу пользователей. Фотографий мало, и все они сделаны давно, еще до революции. На них девочку почти всегда можно обнаружить рядом с суровым дедом, маленькую, очень нежную, в платьях длиной до колена, с цветами в волосах. Пит рассматривает девочку очень пристально, будто выискивая какие-то изъяны, ту порочность и деспотизм, которые не могли не передаться к ней по линии матери, но которые пока не обнаружили себя на красивом лице. - Что с тобой? – спрашивает Джоанна, впервые подавая голос за целый вечер. С тех пор, как трое живущих в этой квартире узнали о том, что Китнисс вовсе не мертва, напряжение усилилось. Не осталось места для прежних жестоких и болезненных шуток, не стало места даже для банальных слов, и в комнатах повисла неприятная, режущая слух, тишина. Пит не оборачивается. Джоанна стоит за его спиной в халате, под которым, разумеется, ничего нет. Ее ничуть не смущает присутствие Хеймитча, если постоянное затворничество в комнате и редкие вылазки на кухню и в санузлы можно назвать присутствием, разумеется. Джоанну никогда ничего не смущает, и, вместо того, чтобы убраться подобру-поздорову, она присаживается рядом и тоже смотрит на увеличенное фото, затем, устав, отбирает у Пита планшет. - Что с тобой? – повторяет внушительным, не терпящим молчания тоном. - Я видел внучку Сноу, - просто отвечает Пит, понимая, как сильно он устал. - Маленькая девочка впечатлила тебя больше нашего министра связи? – Джоанна фыркает. – Не хочешь рассказать, что именно эта малютка сделала? Скрутила тебя на самом входе и пообещала отомстить за деда? - Нет, - Пит медлит. – Она очень похожа на сестру Китнисс. Выражение лица Джоанны можно толковать однозначно. «Опять эта Китнисс». Но, не отпустив очередной колкости, она изучает лицо внучки Сноу более тщательно, и соглашается. - Ты хочешь узнать что-то о ней? Пит вспоминает о своей недолгой поездке в Четвертый Дистрикт, вспоминает, как наблюдал за мисс Эвердин – светловолосой, голубоглазой, когда-то очень красивой женщиной, которая за недолгое время успела похоронить двух своих дочерей. Первая, Китнисс, напоминала своего отца, в то время как вторая была точной копией ее самой. Примроуз Эвердин, чье имя было вписано в первый раз на Жатве 74 Голодных Игр. И Китнисс Эвердин, вызвавшаяся на место своей сестры. Действительно, удача никогда не была на их стороне. - Разумеется, нас с нею не знакомили, - Джоанна отдает Питу планшет. – Президент пусть и гордился своими куклами, маленькой внучке дарил других кукол, более безопасных. Но что-то я, наверное, могу рассказать. Что тебя интересует? - И какая она? - О, - следует долгая пауза. – Понятия не имею. Я же говорю, нас с ней не знакомили. Я слышала, что она весьма талантлива по части пения, неплохо рисует, хорошо воспитана, хотя и капризна, но что еще я могла услышать о внучке тирана, державшего в своих когтях целую страну? – Джоанна смеется. – О ней не ходили плохие слухи. Чего нельзя сказать о ее покойной матери. Пит оживляется. - Она сирота? - Ее родители погибли, когда ей не было и пяти, насколько мне известно. И история эта очень темная, потому что мне о ней ничего неизвестно, - Джоанна цокает языком и вдруг грустнеет. – Финник бы пригодился нам сейчас. В его арсенале было много страшных и не очень секретов, - Питу кажется, что впервые он видит Джоанну такой грустной, но иллюзия растворяется, едва девушка поднимает свои лихорадочно блестящие глаза. – Я знаю, что единственная дочка Сноу была редкой оторвой, и нервы своего драгоценному папочке истрепала вдоль и поперек. Кажется, она даже замуж умудрилась выйти, не получив родительского благословения. Представь, как ей было тяжело проделать такое? Пит не представляет. Пит выключает планшет и идет на кухню ставить чайник. Хочется пить и спать. Пит стучится в комнату, ставшую комнатой Хеймитча, но в ответ получает недовольное бормотание и от двери отходит. - Этот алкоголик еще долго протянет? – хмуро спрашивает Джоанна, уже устроившись на стуле на кухне, и приготовив даже чашку для чая, в который (Пит видит это по хитрющим глазам) обязательно добавит что-нибудь алкогольное, если после Хеймитча что-нибудь алкогольное способно спастись. – Мне безумно не нравится его нахождение в этой квартире. Мне кажется, он способен захламить любую территорию своего обитания в предельно сжатые сроки. - Ну, - Пит качает головой, - здесь у него еще и помощник есть. На подколку, которую даже и подколкой назвать трудно, Мейсон не реагирует. Ее волнуют совсем другие вопросы, вопросы, которые она не может не задать, пусть даже они запретны, неприятны, даже опасны. - Что интересного рассказал тебе Плутарх? – и отвлекается на шаги Хеймитча. - Шансов на то, что Китнисс придет в себя ничтожно мало, - говорит Пит первое, что приходит в голову, и Эбернети, кое-как доползший до свободного стула (одного из двух стульев, вообще в этой квартире находящихся), шипит, ударившись локтем о стол. Конечно, бывшего ментору больно даже не из-за удара, но из-за новости, но новости в последнее время учат его быстро трезветь. - Может, у этого сумасшедшего врача получится вернуть ее обратно? – спрашивает он как-то робко, так, что Джоанна, только что хотевшая сказать очередную гадость, беззвучно давится воздухом и отворачивается. Потом, правда, не выдерживает. - Особенно, если вспомнить, кто помог ей дойти до нынешнего состояния, - и прикусывает язык. Хеймитч смотрит в ее сторону недобро, и кулаки его сжимаются. - Я тоже помог ей дойти до ее нынешнего состояния, - говорит Эбернети жестко, совсем не ожидая, что кто-нибудь здесь начнет его защищать. Никто и не защищает. Ни у кого здесь больше нет сил защищать и даже защищаться. – Я виноват. Но я не знаю, как загладить свою вину. - Ей плевать на твое чувство вины, - внезапно говорит Пит, удивляя даже Мейсон своим жестким тоном. – Китнисс Эвердин сейчас в состоянии овоща, и ей нельзя ничем помочь… Хеймитч не позволяет ему договорить до конца задуманную фразу. Хеймитч подскакивает со стула слишком резко для человека, еще пять минут назад с трудом стоящего прямо. Пит ниже бывшего ментора, и ментор нависает над ним, еще пьяный, разгневанный до последней стадии, и уже не сдерживающий своей ярости. - Переродок ты или нет, - говорит Хеймитч очень тихо, каким-то нечеловечески серьезным голосом, - всегда думай о том, что и как ты говоришь. Она не была святой, но любая гадость, сказанная о ней, приближает тебя к вернейшей смерти. Она была хорошим человеком, и все потеряла. Всех потеряла, Пит. Она мертва, а мы, черт побери, живы, и в этом нет никакой ебаной справедливости. Джоанна флегматично наблюдает эту сцену с первых мест, но не делает ничего, чтобы это остановить. Ее вполне все устраивает. Она даже не подает своего голоса, хотя ей всегда есть, что сказать. Она не говорит Хеймитчу, что его святая Эвердин сама свела счеты со своей жизнью, причем свела так неудачно, как и первые сто тысяч раз назад. Или что святую Эвердин нужно пожалеть, потому что даже ее мертвое тело не оставят в покое, обязательно найдут способ сохранить в нетленности, чтобы тысячи лет спустя найти способ заново оживить. Джоанна рассеянно думает о том, что для таких темных времен сгодятся и такие темные святые, как Эвердин. В конце концов, ей дали крылья, которые не были ангельскими, но даже с помощью крыльев сойки-пересмешницы единственное, что ей оставалось сделать – это упасть с огромной высоты и разбиться вдребезги. - Ты успокоился? – спрашивает Пит, все еще терпя железную руку Хеймитча. Не то, чтобы он не верил в свои силы, не то, чтобы он думал, будто не справится с пропитым алкоголиком, но из захвата он освободиться не пытается и даже стоически терпит запах перегара, от которого впору самому запьянеть. - Да, - отвечает тот с прежней злостью, но возвращается на свое место. - Теперь перейдем к чаю, - резюмирует Пит и повторно включает чайник, который в пылу разборок умудрился остыть. Быть может, чайник изо всех своих сил подавал всем им пример для подражания; в сложившейся ситуации всем, находящимся на кухне, следовало бы остыть и прийти в сознание. Прийти в сознание не получается. Хеймитч открывает очередную бутылку чего-то спиртного, Джоанна забывает о чае, а Питу уже не хочется спорить с двумя сумасшедшими, которые занимают слишком много места в его жизни без его на то согласия. Не то, чтобы он сопротивлялся и хотел бы оказаться сейчас в любом другом месте в полном одиночестве, но иногда его до зубного скрежета достают пьяные разговоры сумасшедших, к которым он себя, по большому счету, не относит, но с которыми, как ни печально это сознавать, разговаривает на равных. - Что я здесь делаю? – устало спрашивает Хеймитч в сотый раз. Мейсон лениво размешивает в кружке чай, остывший третий раз подряд, и пытается вспомнить, добавляла ли вообще сахар. Хеймитч сидит, подперев голову одной рукой, вид у него мечтательный, а язык во рту ворочается еле-еле, и голос поэтому кажется очень расслабленным. Ему совсем не хочется говорить, но ему нужно говорить, потому что без слов в этой компании не останется ничего, кроме как найти веревку и повеситься. – У меня же кот дома, - замечает со светлой грустью, - третьи сутки некормленый. Ему самому становится смешно от обрисованной ситуации. По большому счету, он не нужен вообще никому, даже коту, который сумел добраться до прежнего дома из тринадцатого дистрикта. Вряд ли эту матерую зверюгу, обладающую личиной кота, нужно кормить, как домашнее животное. Зверюга привыкла все добывать сама. - Так собирайся и вали к своему коту, - внезапно раздражается Джоанна, так и не вспомнив, чай у нее с сахаром или без, да и решив, что не хочет пить этот чай. - Не порть нам тут атмосферу… - запинается и подбирает подходящее слово, но Хеймитч находит подходящее слово первым, и выражение лица у него из мечтательного превращается в зловещее. - …сумасшествия? - Спокойствия! – сообщает непререкаемым тоном, и даже поднимается с места. Мир вокруг немного раскачивается из стороны в сторону; бутылка, которую совсем недавно открывал Хеймитч, близка к своему логичному, хотя и скоротечному, завершению. – Гармонии! - А ты всегда в атмосфере гармонии целуешься с другими парнями, хотя у тебя вроде как уже есть парень? – Хеймитч тоже встает, и тоже как-то неуверенно. - Он не мой парень! – возражает Джоанна, высоко задирая нос, смотрит на потолок и видит какие-то забавные трещины. – У него есть Китнисс Эвердин. - Нет у него никакой Китнисс Эвердин, - звереет в свою очередь Хеймитч, и даже пытается приблизиться к этой высокой тощей выскочке, которая ненавидит платья, делающие из нее дерево, и терпеть не может шуток о том, что она – потенциальное бревно. – У него сейчас есть только ты, я и этот чертов доктор Аврелий, который мне, кстати говоря, за последние три дня ни разу не позвонил! - Конечно, не звонил, - хохочет Джоанна, созерцая обиженное лицо противника, - ты же не дома! Откуда ему знать, что ты здесь, у нас? - Они все всегда всё знают! – следует невозмутимый ответ. – Странно, что ты, девочка, до сих пор этого не поняла! Джоанна делает-таки шаг вперед, и смотрит пусть снизу вверх, зато очень уверенно. – Я в этой жизни больше тебя понимаю, старый ты алкоголик! Я в этой жизни еще умудрюсь стать правой рукой Плутарха Хевенсби и надеру твою тощую старую сморщенную задницу! Теперь хохочет Хеймитч, думая о том, что у правых рук обычно самая незавидная судьба и чертова прорва самой неприятной работы. Впрочем, больше его задевает вторая часть высказывания этой выскочки. - Да я бы даже на одну площадку с тобой выходить не стал, ты – слабачка редкостная, ты когда вообще в последний раз бегала по утрам? Тебя одышка замучает еще до того, как ты первый шаг сделаешь, малявка! Далее следуют препирательства, в которых никто не сдерживает нецензурной брани. Спорят уже до пены, выступающей на губах, спорят, стоя близко друг к другу и едва не сталкиваясь лбами. Со стороны, должно быть, это забавное зрелище. Спор не заканчивается ничем определенным. Джоанна вызывает Хеймитча на дуэль завтра же, в старом тренировочном центре, в котором у нее будут проходить тренировки наравне с остальными личными телохранителями министра связи. Хеймитч сомневается, что его туда пустят, но Джоанна, ослепленная в данный момент перспективой начать свою карьеру с победы над пусть и старым, и пьяным, и рыхлым, и ни на что негодным, но все-таки победителем Голодных Игр, победителем Второй Квартальной Бойни, и просто жутким человеком, берет на себя обязательство обеспечить Хеймитчу свободный вход. В конце концов, этот алкоголик – тоже победитель, тоже активный участник революции, он нянчился, быть может, дольше всех с Китнисс Эвердин, ему тоже можно попробовать начать свою новую жизнь с поражения перед Джоанной Мейсон. - А Пита сделаем третейским судьей, - восклицает она и поворачивается всем телом к окну, у которого устроился наблюдатель, не участвующий в разговоре почти с самого начала, хотя пивший наравне со всеми остальными. – Пит? Что-то в ее голосе кажется странным, и Питу приходится сделать усилие, чтобы сфокусировать свой взгляд на ней. Он не слышал ее вопрос, так же, как не слышал весь бесполезный треп, так сильно развлекающий этих двух пьяниц. Поэтому сначала он просто кивает, надеясь, что от него отстанут. Так и случается, хотя те взгляды, которые с настороженностью кидают на него оба заядлых спорщика, переставших резко спорить, немного раздражают. Пожалуй, эти двое, какими бы сумасшедшими и надоедливыми они не были, неплохо знают его самого. Знают, что мыслями он не здесь, хотя в этом они ошибаются. Пит здесь, в этой маленькой комнате, но он не может не думать о маленькой светловолосой девочке с таким неприятным презрительным взглядом. И он не может отделаться от мертвого Президента, который поправляет в петлице белую розу, улыбается, и повторяет раз за разом одно и то же. - В жизни каждого человека, Пит, однажды наступает момент, когда он жертвует собой ради тех, кого любит. Я пожертвовал собою ради своей единственной внучки. Ты должен понять меня, я спасал свою семью. Ты бы обязательно понял меня, потому что ты пожертвовал собою, спасая Китнисс Эвердин. Ты бы понял меня, если бы помнил, почему спасал Китнисс Эвердин. Но благодаря мне ты не помнишь этого. И я не стану перед тобой извиняться. Потому что ради спасения своей семьи я пожертвовал и тобой тоже. Пит отвлекается на Джоанну с трудом, и пытается собраться с мыслями, чтобы понять, что она вообще от него хочет. У нее очень странный взгляд. Она берет его за руку и тащит в постель, целует в висок и с улыбкой, вовсе ей не свойственной, говорит, что всех их завтра ожидает важный-преважный день. Затем, подумав, добавляет следующее: - Я положу на лопатки этого старого алкоголика, - и все будто бы становится прежним.

...

Но важный-преважный день начинается вовсе не с дуэли, которая обязана разрешить вопросы, возникшие на почве непонимания между двумя пьяными победителями прошлых Игр. Важный-преважный день начинается с безупречно одетой Эффи, которая бегает по комнатам, собирая своих чемпионов или поторапливая их собраться, и раздражает их своим звонким голосом, и своей кричащей одежной, и вульгарной прической, к которой, пожалуй, невозможно привыкнуть. В результате ее стараний чемпионы принимают пусть и потрепанный, но вполне сносный вид. Этого вполне сносного вида должно хватить для посещения больничной палаты, в которой Китнисс Эвердин лежит наподобие овоща, вся опутанная проводами, подсоединенная к включенным и постоянно пищащим приборам. Джоанна, всю дорогу возмущающаяся своим присутствием в этой машине, заходит в палату к Китнисс первой и останавливается у спинки кровати. Морщит свой лоб, вздрагивает при виде иголок, изобилие которых заставляет думать о сходстве бывшей Огненной девушки с ежом. Мертвым ежом, если уж обрисовывать ситуацию максимально приближенно к реальности. - Она сильно похудела. Она очень бледная. Она… как неживая, - замечает вполголоса и оглядывает своих спутников. Неприятное ощущение впервые поселяется в ней. Они приходят сюда, как на экскурсию, на эксклюзивную выставку, или как на кладбище, но в их руках даже нет цветов. Хеймитч останавливается у изголовья. Выглядит он чертовски нелепо, на взгляд той же Джоанны, но она не решается заговорить. Он неловко, трясущейся рукой, едва ли не задевая провода, поправляет волосы лежащей неподвижно Китнисс. Глаза у него красные, и вряд ли это связано с бессонной ночью или нездоровым образом жизни. Бывший ментор смотрит на свою бывшую подопечную, как на святыню, с восторгом и стыдом. Чувство вины вновь укрепляется в нем, и беззвучные молитвы тому, кто давно не совершает никаких чудес, он проговаривает мысленно, раз за разом, веря и ненавидя всемогущее провидение за бездействие. Пит останавливается возле двери. Он не рисовал Китнисс Эвердин такой жалкой. Эти провода – все равно, что паутина, опутавшая ее, привязавшая ее намертво к земле. Она слишком бледная, почти восковая, и сложно поверить в то, что она все еще жива. Пита больше интересуют приборы, горящие тысячей лампочек, капельницы с бесцветными жидкостями, чем сама Китнисс Эвердин. Он заставляет себя всматриваться в ее лицо, изучать, как в первый раз, ее бесцветные губы, изгиб ее шеи, ее худую, неподвижную руку. Ее ногти выкрашены в черный цвет, и Пит почти равнодушно думает, что ее единственной оставшейся в живых команде стилистов позволено приходить сюда, приводить ее в состояние, в котором можно сниматься в роликах. Они всегда использовали ее, как трибута, как победительницу Голодных Игр, как Сойку-пересмешницу. Использовали ее кожу, делая ее идеальной для тех, кто будет смотреть на нее, как на идеал для подражания. Для них она – всего лишь оболочка, обертка, которая должна быть всегда готова для того, чтобы ее демонстрировать. Никому неинтересно, что у нее внутри. Поэтому она здесь, лежит без сознания, без искры. Поэтому теперь она сгоревшая дотла девушка, годная лишь на то, чтобы быть полуживым мемориалом памяти всех потерь и всех достижений. Пит не подходит ближе, наблюдая за Джоанной, за Хеймитчем, наблюдая за Китнисс, но желая принимать участия во всем это фарсе. Пит подходит к черной стене, за которой находятся невидимые для него люди. Наверное, там же находится сейчас и медлительный доктор Аврелий, и Пит смотрит в центр черной стены, обращаясь к тому, кого не видит. - Я хочу побыть с ней наедине. Хеймитч оборачивается слишком быстро. - Нет! – заявляет громко той же стене, и смотрит на свое искаженное отражение, и пугается собственной ненависти к человеку, которого когда-то считал лучшим представителем всех живущих ныне. – Вы не можете позволить ему, капитолийскому переродку, остаться здесь, с ней! Она ведь беззащитна! Его крики не возымеют никакого действия. Пит бросает единственный взгляд на Джоанну, та отвечает пожатием плеча. - Я не сделаю ей ничего плохого, - говорит Пит со всей убедительностью, на которую способен. – Верь мне. - Почему это я должен тебе верить? – со знакомой улыбкой спрашивает Эбернети. – Я даже не уверен в том, с кем из вас двоих я разговариваю. - У меня нет раздвоения личности, - Пит качает головой. Мертвый Президент, стоящий за спиной Хеймитча повторяет этот жест и корчит какую-то забавную рожицу, надувая свои полные губы. Пит считает до двух, и вновь переводит взгляд на бывшего ментора. – Ты сам мне так говорил. - Я повторял слова того идиота, который для всей страны убил Китнисс Эвердин, - злой плевок в сторону черной стены. – Он мог ошибиться в тебе. В тебе ведь и прежде все ошибались. - Пойдем, Эбернети, - подает голос Джоанна. – В этом споре я поставлю на него. В вопросах, связанных с Китнисс Эвердин, он становится упрямым, как осел, и не важно, любит он ее или ненавидит. Хеймитч не двигается с места. - Обещай мне, переродок ты или Пит Мелларк, - говорит через силу. Но не уточняет, что именно ему должны общаться – ответ лежит на самой поверхности. Обещание дается Питу легко, но не уменьшает тревогу Хеймитча за свою подопечную. Впрочем, Пит и сам не до конца уверен, зачем ему нужно оставаться наедине с неподвижным телом той, с которой у него было общее прошлое, но с которой его ничего не связывает в настоящем. Конечно, было бы правильным убить ее – в конце концов, сама она желала лишь смерти как избавления. Пит думает, что вокруг ее постели сейчас водят хоровод призраки, и Президент Сноу не самый нежданный из ее гостей. Но Пита останавливает что-то, что-то совершенно неправильное, что происходило здесь с давнего времени, что продолжает происходить сейчас. Зачем понадобилось Плутарху силой приводить его, Пита, сюда? Еще перед лечением Пит не бросался на Китнисс Эвердин с криками «умри», а вел себя вполне адекватно. Даже спас ее от нескольких попыток самоубийства. Так что же ждет министр от сегодняшнего посещения? Пит не знает. Пит облокачивается на черную стену, подозревая, что в палате сейчас огромное количество камер снимают его со всех возможных ракурсов. Пит мучительно размышляет обо всех нестыковках, которые может только подозревать, и сравнивает Прим с внучкой Сноу, внучку Сноу – с самой Китнисс, и не двигается с места в течение длительного периода времени, и так сильно погружается в свои размышления, что не сразу замечает кардинальных изменений. Приборы, к которым подсоединена Китнисс Эвердин, сходят с ума, пищат и надрываются, мигают всеми огнями сразу. Пит чувствует кожей суматоху, которая наступает сейчас в темной комнате за его спиной, но в палату почему-то никто не приходит. Никто не вбегает в комнату с криками приветствия, цветами и поздравлениями, и поэтому Китнисс Эвердин, открывая глаза, видит перед собой только переродка с лицом Пита Мелларка. У нее хриплый голос, как наждачная бумага. Она спрашивает, с трудом произнося слова и делая слишком большие паузы. - Я сошла с ума. Правда или ложь? – и Пит, видя ее отчаяние, недоумение, боль, видя ее такой, какой она всегда была – жалкой, раздавленной, несуществующей, отвечает: - Ты сама выбираешь, солнышко. Кажется, она медленно умирает, и бьется в проводах, и вновь закрывает глаза, и только тогда появляются медлительные врачи в белых халата, и обступают ее койку, кто-то выводит Пита из палаты, и наступает неожиданная тишина. В холле нет ни Хеймитча, ни Джоанны. Пит смотрит по сторонам, но не видит вообще никого, и идет в обратную сторону, к выходу из чертовой больницы, к свежему воздуху, которого сейчас катастрофически не хватает. Но на пути к заветной цели он опять встречает объект своих размышлений, и сперва не может понять, стоит ли перед ним настоящая внучка Президента, или же ее нематериальный заменитель. И внучка Президента, опять обдавая Пита презрительным взглядом, поджимает губы. - Я надеялась, что ты ее разбудишь, - говорит Коралина. – Но мой дед был прав: поцелуем будят только в детских сказках. Наверное, мне не следовало читать эти глупые сказки, - и опять закатывает глаза, слыша, как ее резко окликают по имени. В этот раз, она, правда, прощается. Пит знает, что между ней и Прим Эвердин нет никакого сходства. И все же эти две девочки схожи в одном: за них готовы были отдать свои жизни те, кто их любил. Пит думает, что мог бы понять это самопожертвование, но признается самому себе в том, что не хочет думать об этом никогда больше. Все-таки в положении капитолийского переродка были и положительные моменты: в рискованных ситуациях кто-то думал за него. Ночью он видит лицо проснувшейся Китнисс Эвердин, и, вместо того, чтобы ответить что-то более внятное на ее странный вопрос, душит ее подушкой. Джоанна наблюдает за ним с явным интересом, и тушит сигарету, которую только что зажгла. - Думаю, теперь ты знаешь, чего хочет от тебя Плутарх Хевенсби, - говорит тихо, и игриво проводит пальцем по его груди. – Ты должен убить Китнисс Эвердин. Ты должен умереть, потому что нет никакого способа избавиться от охмора, Пит. Ты болен ею, болен, болен, - она шепчет даже сквозь стоны, и закрывает глаза и с усилием старается удержать их открытыми. Мир вокруг них такой шаткий и темный, плавится и обжигает, ударяет электрическими разрядами, которые делают боль высшим наслаждением, а наслаждение – болью, которую невозможно терпеть. Перед тем, как заснуть, Джоанна тихо смеется, и говорит, что ее никто никогда так не любил, как он любит Китнисс Эвердин. Но Пит вовсе не любит Китнисс Эвердин. Пит хочет, чтобы Китнисс Эвердин умерла. Потому что она заслужила.