НЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ПЛОТНИКОВ, или ЕЩЁ ОДНА ИСТОРИЯ ОБ АЛИСЕ СЕЛЕЗНЁВОЙ

      Селезнёва мёрзла. Она поёжилась, и тело отозвалось жгучей болью, мгновенно пробудившей девочку.       Она лежала на куче мха, служившей хорошей подстилкой. Но во сне Алиса умудрилась разворошить эту импровизированную перину, и теперь голый камень леденил её бок. Алиса с трудом приподнялась на локте и осмотрелась. Вокруг густился полумрак низкой сырой пещеры. В паре метрах от неё сидел Зверь и мял палочкой вязкую массу в мисочке, сделанной из разрубленного вдоль куска ствола хвоща. По Зверю, рядом с ним и вокруг него ползали и летали яркие голубые и розоватые огоньки. Они хорошо освещали лешего, но остальная часть пещеры утопала в жидких тенях и зыбкой тьме. Алиса спросила, где они находятся.       – Мы в двадцати километрах от базы Моро. Это хорошее убежище, но оставаться здесь долго нельзя. Про пещеру знают, и сюда часто наведываются патрули. Да и химеру встретить в такой близи от базы больше вероятности. А у меня на них управы нет.       Алиса мало что поняла из фразы Зверя, но её это не смутило. Главное, что она в безопасности с каким-то туземцем, разбирающимся в принципах выживания и знающего здешние края, природу и обстановку.       И тут Алису точно молнией шарахнуло – до неё дошла вся невероятность происходящего. Зверь не просто осмыслено разговаривал с ней, он говорил по-русски! Каково услышать на незнакомой, враждебной планете, затерянной в дебрях Космоса, родную речь!       – Кто Вы? Вы сапиенс? Вы землянин? Вы из России? Как Вы здесь оказались? Что Вы здесь делаете? – посыпались из Алисы вопросы.       – Погоди-погоди, – ворчливо отмахнулся нечаянный спаситель. – Давай-ка, сначала снимай с себя это тряпьё да хорошо вымойся. Нужно обработать твои раны. Подозреваю, от болезней, что переносят местные микробы, тебе прививок не сделано. Пройдёшь вглубь пещеры – там озерцо. На вот, посвети себе.       И он подал девочке собранных в пригоршню, вившихся рядом с ним светлячков. Они мерцали в его ладонях, точно россыпь пылающих углей. От удивления Алиса не нашлась, что возразить. Она приняла светлячков, но они тут же взлетели из её рук и вернулись к незнакомцу. Тот вздохнул, снова осторожно собрал их в горсть и, тихо пожужжав над ней, протянул Селезнёвой. Теперь светлячки расползлись по плечам девочки, образовав ожерелье из тусклых звёздочек, некоторые кружили над головой, другие низко над полом пещеры, будто нарочно освещая дорогу. Алиса поразилась выше всяких границ, происходящее выходило за рамки научной логики. Каким-то образом этому человеку (?) удалось не только приручить жуков, но и выдрессировать их! Это чудо! Это сказка! Но незнакомец сердито прервал все расспросы Алисы, заявив, что, сперва, она пройдёт санитарные процедуры, а уж потом они наговорятся в своё удовольствие. Девочке не оставалось ничего иного, как послушаться.       Вода в озере была ледяной. Но Алиса с удовольствием смыла с себя грязь, а холод принёс успокоение изодранной коже и натруженным мышцам.       – Ложись, не стесняйся. Что естественно, то не стыдно, – сказал загадочный спаситель, когда Селезнёва вернулась от озера, дрожа после морозной ванны и чувствуя себя неуютно от наготы.       Голос незнакомца преисполняла такая нежная забота и одновременно повелительная сила, что девочка безропотно легла на прежнее место, и странный человек начал смазывать её раны чем-то склизким и тёплым.       – Потерпи-потерпи, не вырывайся, – ласково приговаривал он.       Но слова обращались не к Алисе – она лежала абсолютно расслаблено и не страдала от болезненного раздражения своих ссадин и порезов. Девочка взглянула на руки своего спасителя и ахнула: он натирал её ободранное тело жирной зверюгой, похожей на коротколапую долготелую жабу.       Человек рассмеялся изумлению Селезнёвой.       – Ты, наверно, знаешь, что кожа амфибий содержит много желёз, производящих секрет с сильными антисептическими свойствами, – говорил незнакомец, словно читал научно-популярную лекцию в парке отдыха, а не в тёмной пещере планеты на задворках Галактики врачевал измученную девочку.       – Конечно, далеко не у всех лягушек и тритонов можно с такой же фамильярностью использовать кожную слизь. Например, у древолазов Phyllobates, ты, наверно, читала, кожа содержит сильнейший алкалоид – батрахотоксин.* А для твоих царапин и секретация обычной Rana temporaria* в неразбавленном виде обернулась бы ожогом… Но эта местная, гм, так сказать, «саламандра» выделяет вещества, по своим дезинфицирующим характеристикам превосходящие и перекись водорода, и даже формалин, при этом совершенно безвредные для человека даже в чистом виде. Я думаю, это обусловлено тем, что эволюция её кожного яда происходила без фактора присутствия млекопитающих, вернее, животных, схожих в гематологическом плане* с земными формами жизни. Поэтому для нас она безопасна, но для здешних хищников – настоящая отрава! – продолжал человек в том же духе.       Алиса знала о бактерицидных свойствах кожи лягушачьего племени – это проходят на уроках зоологии в третьем классе. Было ей известно и то, что уже более полувека в медицине широко применяются экстракты и антибиотические препараты на основе синтезируемых покровами амфибий ядов.* Но, всё равно, удивлению её не было предела – животное в руках лекаря никак не ассоциировалась у неё с больничным кабинетом. Одно дело, что-то знать из учебника и совсем другое - видеть, как эти знания применяются на практике! Девочку чрезмерно заинтриговал этот появившийся будто из-под земли знахарь.       А он, тем временем, отпустив «саламандру», которая вовсе не спешила убежать, а осталась рядом, пуча глаза и раздувая горловой мешок, взял свою самодельную мисочку и начал смазывать особо глубокие порезы Алисы пахучей смолой. Он пояснил, что это особый вид камеди одного произрастающего здесь растения, отлично заживляющий даже глубокие колотые раны. Закончив с этой процедурой, лекарь прикрыл смазанные места компрессом из мха и перевязал лоскутами из Алисиной робы.       – Вроде, всё! – одобрительно крякнул человек. – Одевай!       Он протянул Селезнёвой комбинезон с номером «281». Где он его взял? На базе Моро? Алиса сгорала от любопытства. Комбинезон оказался ей велик. Но придираться не имело смысла. Наверняка человек достал для неё то, что мог, безусловно, сильно рискуя жизнью. Кто же этот чудотворец?       – Извини, с ботинками твоего размера заминка, – сказал человек таким тоном, будто лично виноват в том, что на Карбун не завозят обуви на Алисину ногу.       Алиса, рассмеявшись, ответила «Не беда!» и приняла от человека пару толстых носков. Сам же он что-то буркнул на смех девочки и сел в окружении светлячков теребить в руках пучки водорослей и жёстких листьев папоротника.       – Но кто же Вы? – устраиваясь напротив него, спросила девочка.       Человек хмыкнул.       – Во-первых, не «Вы», а «ты». Терпеть не могу официоза! А кто я такой? Считай, что я знаменитое «Везение Алисы Селезнёвой».       У Алисы чуть челюсть от изумления не отпала.       – Вы… ты знаешь меня?!       – Сразу узнал. Ты очень похожа на отца. Только нос мамин.       – И родителей моих знаете… знаешь? Здесь? Откуда? Как? Кто же ты, наконец?!       Человек рассмеялся.       – Ну, меня-то тебе узнать мудрено. Вид у меня не презентабельный. Да и виделись мы последний раз, когда тебе было полтора года. Хотя… Судя по тому, как ты плакала и голосила, не желая покидать мои руки, могло сложиться впечатление, что запомнишь ты меня на долго.       – Ты на руках меня качал? Мы знакомы? Ничего не понимаю! И почему «Везение»?       – Да, мы знакомы. Но для тебя это знакомство, как бы, заочно… Я же тебя неплохо знаю. И с отцом твоим общался, пока ты росла, да и книги о твоих приключениях читал. Неужели, хоть часть из них правда? И в Галактических новостях ты часто фигурировала. И всегда из самых, казалось бы, опасных безвыходных ситуаций тебе удавалось благополучно выпутаться. Разве это не «везение»? Так, думаешь, теперь тебе не повезло, встретить на этой планете друга?       Алиса рассмеялась притворно обиженному тону человека.       – Мне бы повезло гораздо больше, если бы я вовсе не оказалась на этой планете.       – Мне тоже, – вздохнул человек. – Я бы и врагу не пожелал очутиться в этом аду. Но, к сожалению, мой злейший враг как раз управляет здешним адом…       – Так ты расскажешь о себе?       – Примерь-ка! – человек протянул Алисе сплетённый за время разговора лапоть. Девочка уже устала удивляться: сколько ещё талантов хранит этот загадочный «друг»!       А тот невозмутимо взял следующий пучок водорослей и листьев и принялся ловко перебирать его пальцами, готовя пару Алисиной обувке.       – Рассказать о себе? – задумчиво проговорил «друг». – Да особо рассказывать нечего… Фамилия моя Милюшин…       – Николай Валерианович?! – Алиса подпрыгнула из положения «сидя» чуть ли не до потолка пещеры. – Милюшин Николай Валерианович? Тот самый Милюшин?       – Честно говоря, другого не знаю. Потому, не могу судить: тот я или нет.       – Ну, конечно же, тот! – Алиса захлопала в ладоши. – И животные тебя слушаются! И с Природой на «ты»!       – Смотрю, тебе про меня баек понарассказывали, – буркнул Николай Валерианович, но в его тоне слышалась и сдержанная гордость.       – Байки? – опешила Алиса. – Вы… ты же моего папу спас! Ой! Я так благодарна! Я же Вас не поблагодарила… и за себя… Ой! Как же… Николай Валерианович, я…       – Да уж, видно, мне на роду написано, выручать Селезнёвых из переделок, – прервал сбивчивые благодарности девочки Милюшин и, грустно рассмеявшись, продолжил. – Сглупил, правда, я с тем вепрем… Моя вина, а досталось Колюшке да твоему папке…       – Сглупили? Виноваты? – Алиса смотрела на «непризнанного гения» округлившимися глазами. – Они рассказывали, как Вы укротили зверя!       – Укротил? – с пренебрежением фыркнул Милюшин. – Если бы не моя бестолковость, того нападения бы вообще не произошло… Заметив, что у девочки отнялся язык от удивления, этолог попытался объясниться:       – Шли мы по кромке леса. По правую руку тянулась заводь, заросшая биюрисом. Это такое растение на Асмодиане, навроде кустистой ивы. Листья у него длиннющие, а побеги короткие… Погода стояла прекрасная! Всякая живность на цветах вдоль тропинки копошилась, птички свистели… Мне бы, дураку, вспомнить, что это не птички, а самка вепря так предупреждает о своём присутствии, охраняя свою икру. И место-то как раз для её выводка подходящее! Биюрис, что твой шалаш, её скрывает, а его листья опускаются в воду, переплетаются и образуют удобную корзинку, куда она мечет икру. А я, простофиля, и уши развесил, и на признаки типичного места обитания вепря ноль внимания! Когда нужно было ребятам сказать: «Быстро идём отсюда!» – я отвлёкся на какую-то бабочку. А в следующий миг вепрь уже Илью и Игоря искалечил…       Милюшин тяжело вздохнул.       – Но Вы… ты же его всё равно остановил, – поражаясь скромности этолога, тихо сказала Алиса. – Если бы не ты, они, вообще, не выжили бы!       – М-да… Об этом я не думал… Я, видишь ли, не фаталист. Если я мог предотвратить беду, я должен был её предотвратить! А так, какая-то половинчатая помощь получается…       Алиса пожала руку Милюшина.       – Как жаль, что я не могу выразить всей глубины признательности тебе, так же, как ты, возможно, не можешь оценить собственного подвига.       Милюшин, рассмеявшись, отмахнулся от Селезнёвой.       – Подвиг? Ну, да! Так они потом об этом и рассказывали… Держи! – он подал ей готовый лапоть.       Алиса поблагодарила учёного и обулась в обновку. Непривычно, но удобно.       – Да, подвиг! Отец считает тебя талантливым учёным. И я теперь счастлива убедиться, что это правда, – горячо воскликнула она.       – Да уж… Игорь-Игорь, старина… Он всегда относился ко мне со снисхождением. Преувеличивал мои способности, – растерянно ответил Милюшин.       – О чём ты говоришь? Он готов был уступить тебе место директора КосмоЗо! Я его знаю! Из-за простой дружеской симпатии или, даже, из чувства благодарности он бы этого делать не стал. Разве это не говорит о его объективности в признании твоих достоинств.       – Он тебе и это рассказал? А не поведал ли он тебе, как он буквально умолял деканат не исключать меня из института за вечные прогулы? Не говорил ли он о том, что я так и не получил профессорского звания, а моя кандидатская работа на две трети принадлежит его перу?       – Но, как же…       – А вот так! Директор зоопарка должен быть ответственным и деловым человеком, а не только любить животных. Почему Игорь этого не хотел понять? Мне тесно и скучно в застенках! Нет… Я не создан для такой работы… И, откровенно говоря, меня раздражала опека Игоря… Но теперь я, наверно, снёс бы и её. Теперь бы я снёс много чего, потому что это место научило меня на многие вещи закрывать глаза… В том числе, и на свои принципы…       Алиса не знала, что и думать на такие речи. Разговор пробудил в этологе тяжёлую тоску, которой теперь заразилась и девочка. Слова Милюшина казались ей не только излишне скромными, но и попросту бессвязными. Может, потому, что он отвык от общения с людьми?       – Так как ты сюда попал? Папа тебя разыскивал. Он думает, ты стал «отшельником», – осторожно спросила Селезнёва пребывающего в мрачном раздумье учёного.       – Не по своей воле, как ты можешь убедиться… Не скажу, что своим поведением оправдывал бытующее мнение, что этологи – это такие чудаки, вроде шишков да шишиг,* живущие в соитии с Природой, и дела им нет до всего остального. Конечно, я сторонился общества… Был некомпанейским, но не до такой степени, чтобы вовсе забывать о цивилизации… и друзьях… Но в итоге, склонность к замкнутости и нелюдимости меня подвели. «Моро» не составляло труда похитить меня. А моего исчезновения, наверно, даже не заметили…       – Тебя тоже похитили?       – По своей воле я оказался бы здесь в последнюю очередь. Хотя, что скрывать, мой длинный нос тоже виноват…       Милюшин достал из-под своего маскировочного травяного убранства два небольших округлых предмета, оказавшиеся споровыми коробочками представителей местной флоры, и флягу, сделанную из высушенного плода, грушевидной формы. Одну коробочку этолог аккуратно разломил пополам – получилось две плошки. Из другой он рассыпал по ним бурый порошок и залил его из фляги беловатой жидкостью. Размешав смесь палочкой, он передал одну плошку Алисе.       – На-ка, подкрепись, – застенчиво проговорил он.       – Что это? – спросила Алиса, разглядывая в полумраке пепельно-серую массу с запахом корицы.       – Ну, ты же понимаешь, что у меня здесь не гастроном. Есть можно… А из чего это приготовлено, тебе лучше не знать.       Алиса отхлебнула кашицу и рассмеялась. По вкусу блюдо напоминало чуть сладковатых раков.       – «Завтрак анахорета»!       Милюшин с интересом уставился на девочку.       – Я жила в Сахаре и Гоби, – пояснила Алиса, – мне знакома еда из акрид.*       Николай Валерианович одобрительно хмыкнул и шутливым критическим тоном сказал:       – Пожалуй, толк из тебя выйдет!       – А молоко откуда?       – Знаешь, наверно, такое растение на Земле – Brosimum utile*, – со съедобным латексом в млечном соке? Здесь растёт кое-что похожее. Потом покажу… Тебе будет это полезно знать.       – Так на базе Эннингтона тоже этот «сок» вместо молока? – догадалась Алиса.       – Он самый…Белков и жиров в нём меньше, чем в коровьем молоке. Но зато много сахаров. При выпариванье они концентрируются, и получаются превосходные сливки – не отличишь от сгущёнки.       – Я знаю…       Алиса с удовольствием съела свою порцию вприкуску с выданным Милюшиным пучком мягких молодых побегов хвоща со споровыми колосками.* Учёный был доволен и аппетитом девочки, и отсутствием у неё брезгливости к необычной пище. За мирной трапезой, пробуждающей картины первобытного прошлого Человека, этолог приступил к рассказу о себе.       Он спросил у Алисы, какого числа её похитили и, получив ответ, задумался, занимаясь в уме вычислениями. Теперь, с помощью девочки, он восстанавливал утраченное чувство времени. Выходило, что он живёт в этих лесах и болотах дольше двух лет.       Двадцать пятого июля 2091 года по Земному Календарю на Паталипутре Милюшину попался подозрительный гуманоид, продававший чучело диковинного зверя. Николай Валерианович неплохо знал фауну более полусотни планет, но подобного животного ему встречать не приходилось. Не слышал и не читал он ни о чём, напоминавшем «странного» неестественного зверя. На расспросы о происхождения чучела продавец отвечал невнятно, нервничал, говорил, что получил товар с третьих рук для перепродажи, и люди, стоящие за этой операцией, не любят афишировать себя и свою деятельность, соответственно, он не знал, где поймали зверя. Милюшин заподозрил неладное. Но и продавец оказался не лыком шит. Заметив отнюдь не праздный интерес этолога, он поторопился свернуть свою лавочку, пока тот не вызвал полицию. Что оставалось делать Милюшину? Он купил чучело и отпустил продавца восвояси. Лучше вещественная улика в руках, чем устное свидетельство на языке, – рассудил тогда учёный.       Изучение чучела повергло Милюшина в шок. Зверь оказался «химерой» – животным, сшитым из нескольких других. Причём, исследованье показало, что операция проводилась по живой ткани: зверь после неё жил не менее трёх-четырёх недель. На теле были хорошо видны следы заживления, и, более того, срастания чужеродных органов! Милюшин пришёл к выводу, что некто занимается противозаконными опытами над живыми существами с помощью жестоких и жутких приёмов вивисекции. Но самым страшным оказалось то, что одним из «доноров» для «химеры» послужил Homo sapiens! На лицо были все факты уголовного преступления против Науки и Человека.       Этолог решил разыскать контрабандиста, у которого он приобрёл чучело, и дознаться, откуда оно взялось. На этом этапе своего расследования он допустил первую серьёзную ошибку, сразу не обратившись в полицию. Что его сподвигло на такой шаг, он уже упомнить не мог. Кажется, он не хотел привлекать к материалам поиска широкую общественность, опасаясь, что огласка жуткого злодеяния даст повод преступникам затаиться.       Контрабандиста он нашёл спустя полгода на одной из пересадочных станций на небольшом астероиде недалеко от Паталипутры. Прижатый к стенке, торговец уверял, что об убийстве и бесчеловечных опытах понятия не имеет. Химеру ему передал «чернушник», работающий на барыг гильдии Окрапукаукса. Эта «рабочая лошадка» сказал, будто подстрелил зверя на планете Карбун, рассчитывая подзаработать на его необычности, продав какому-нибудь коллекционеру. Он предупредил торговца, что вывозить таких животных с Карбуна запрещено под страхом смерти, и посоветовал в случае чего держать язык за зубами. Большего от трясущегося в страхе контрабандиста учёный не добился…       О Карбуне Милюшин ничего не знал. В Информатории нашлась скудная справка по соответствующему запросу. Планета находилась в центре звёздного скопления NGC 6397. Из-за близости большого количества звёзд, создающих серьёзные трудности для достижения планеты, и удалённости от основных маршрутов Млечного Пути изучена она была плохо. Постоянную связь с ней наладить не удалось. На Карбун направлялись сорок две экспедиции различных цивилизаций Союза. Из них вернулись тридцать одна. Из этого числа двадцать три экспедиции не достигли намеченной цели из-за начавшихся сбоев в управлении звездолётами. Остальным удалось привезти небогатые трофеи общего характера: атмосфера схожа с Земной, но чуть богаче кислородом; суша представлена тремя материками с развитой бионтой; средняя температура 295 градусов по Кельвину*; присутствуют нестабильные климатические зоны и смена врёмён года, но они носят несущественный характер из-за общего сильного прогрева планеты звёздами скопления; есть смена дня и ночи, но ночное освещение напоминает вечерние сумерки на Земле, и длится не больше трёх часов; сутки Карбуна на полтора часа короче Земных. Если не считать астрономических и физических характеристик планеты, то этим информация о ней исчерпывалась. Одиннадцать экспедиций пропали бесследно. Довольно высокий процент, даже по меркам опасных космических путешествий. Он смутил учёного. Тем паче, со слов контрабандиста, он подозревал на планете присутствие организованной бандитской группировки.       Милюшин не хотел соваться на Карбун в одиночку, но найти сторонников, пожелавших отправится исследовать планету, разделя с ним затраты на, прямо скажем, авантюрную затею, ему не удалось. Беспокоить полицию он снова не пожелал. Тогда этолог совершил свою вторую ошибку. Он решил пойти на хитрость и разместил в Сети Информатория объявление о покупке животных с планеты Карбун, указав при этом некоторые признаки той «химеры», что уже имелась у него на руках.       Через пару месяцев с ним связался человек с предложением продать искомый материал. Милюшину назначили встречу, на которой его и похитили. Прямодушный и наивный этолог даже не подозревал, что всё время с момента публикации объявления за ним тщательно следили и собирали всю информацию о его личности. Поэтому его фраза о том, что он покупает редких «уродов» для анатомического театра, только рассмешила людей, пригласивших учёного на сделку. Его оглушили, и очнулся он уже в каюте корабля, следующего на Карбун. Всё, что успел оставить после себя Милюшин, способное навести на его след, это сообщение за месяц до похищения своему другу Кавертову, работающему в отделе Этики и Методологии Галактической Биологической Академии, о том, что он на пороге сенсационного открытия, но ему нужно время, собрать кой-какие факты.       На Карбуне этолог узнал, что Эннингтон и Штреззер живы. Тут бы и настал конец горе-детективу, но его безвестное имя в Галактике и то, что он не обращался в полицию, до срока остановили грозную секиру Фатума, занесённую над его головой. Из-за первого обстоятельства Милюшина никто не хватился – его исчезновение расценивалось как нечто обыденное. А тот факт, что он «не болтал» о своём открытии, в некоторой степени делал его безопасным для организации Эннингтона. В общем, у юпитерианцев не было особых причин торопиться с его казнью.       Чтобы вытрясти из Милюшина информацию о возможном сотрудничестве с ИГП, его даже пытать не стали, а просто провели по сквозному коридору корпуса №2. И испытанное этологом от представшего его взору так поразило самолюбие «Моро», что он не стал углубляться в дознание, насколько продвинулся Милюшин в своём расследовании и кто, кроме него, в нём замешен. Панический ужас учёного убедил кровавого профессора пуще всяких слов, что Милюшин действовал в одиночку. Страх не умеет скрывать правду или хитрить. Эннингтон это прекрасно знал и использовал…       Да, Милюшин испугался. Всё, что говорили друзья Николая Валериановича о его бесстрашии перед любым хищником, являлось полуправдой. Милюшин действительно мог, например, спокойно подойти к дерущимся гиенам и взять у них кость – предмет раздора. Коллеги называли подобные поступки Милюшина «героизмом» или «чудом». Но сам этолог их таковыми вовсе не считал.       Вся его смелость базировалась на уверенности, что в Природе нет жестокости ради жестокости. Если зверь убивает, значит, для этого есть объективные причины: добывание пищи, самозащита, борьба за территорию или самку и прочее. Зная это и обладая знаниями об индивидуальном видовом поведении животных, можно легко поладить с любым из них, если в одной ситуации показать, что ты сильнее него, в другой, что ты равен ему, а в третей – слабее. И животное не тронет тебя – у него нет нужды убивать или мучить просто так, равно как и нет необходимости что-то доказывать оппоненту силой, если он и так выказывает ей почтение.       В человеческом мире всё иначе. И мир людей пугал Милюшина склонностью некоторых его представителей к безотчётной бесконтрольной агрессии потехи ради. С жестокими людьми невозможно наладить контакт. Чувствуя подчиненность себе, они не успокаиваются, а наоборот стремятся унизить слабого ещё больше. А если к ним применяется сила, они разъяряются до безумия, порождённого страхом проявить слабость перед кем-либо, прежде всего, перед самими собой. Ведь все они подвержены гордыне и считают себя «идеалами»… Это одна из причин, почему этолог сторонился людей. Он не понимал их. Он опасался, что один из них может оказаться латентным садистом и заставит его страдать. В том числе и в психологическом плане. Люди очень хитры – они умеют мучить без ножа и огня…       Вот так, пребывание в «Доме Боли» совершенно лишило Милюшина воли. Не из-за внезапно пробудившегося в отчаянном сердце страха перед палачами, а потому, что страх этот присутствовал в нём всегда и вот вырвался на волю от вида кошмарных картин, превратив учёного в ничтожество. Эннингтон же настолько возгордился произведённым на этолога впечатлением, что у него возникла самолюбивая мысль поставить себе на службу этого трусливого червяка и упиваться его раболепием. Пускай Милюшин даже не имел профессорского звания, то есть, в Научном Совете был полным нулём, а такие люди Эннингтона не интересовали, но здесь своим зловещим умом он распознал огромный потенциал практических знаний этолога. Не из-за лени или безрассудства Милюшин прогуливал сессии – всё время он посвящал изучению Природы в естественной среде и накопил богатейшие знания, которые не способен дать ни один учебник. А заодно, развил редкое интуитивное чувство в исследовательской работе, позволявшее ему перед новой проблемой безотчётно соотносить её с предыдущим опытом и безошибочно предугадывать результат текущего. «Моро» предложил Милюшину сотрудничество в обмен на жизнь. Этолог в стрессовом состоянии рассудил, что стезя мученика его совершенно не привлекает – своей смертью он никому ничего не докажет. Но, оставшись в живых, возможно, придумает, как спастись, и, если повезёт, спасти остальных пленников доктора-изувера. И Милюшин пошёл на первую свою сделку с совестью: согласился работать на Эннингтона.       Здесь Николай Валерианович горько заплакал. Алиса взяла его за руку, и этолог сжал её кисть с такой силой, что у девочки в глазах потемнело, но она не вырывалась.       – Не кори себя. Я тоже видела это. Я тебя понимаю, – тихо сказала Алиса со слезами на глазах.       – Он посмел и тебя туда водить?! Нет, это не человек… Это не зверь… Это… это… Я не знаю, что это…       Алиса долго утишала несчастного учёного. Наконец, он взял себя в руки и вернулся к рассказу.       Работа Милюшина заключалась в изучении флоры и фауны Карбуна с целью их практического применения; анализе психо-типов поступающих на планету «пациентов» и моделировании на их основе поведенческой деятельности клонов; а также дрессировке сторожевых собак. Казалось бы, ничего особенного. Но Эннингтон получал от трудов Милюшина существенную пользу, и этолог чувствовал себя соучастником его преступлений.       К сожалению, работу свою Милюшин делал отлично. Профессор не мог на него нарадоваться – для него Николай Валерианович стал просто бесценной находкой. За сорок лет, что Эннингтон торчал на Карбуне, ни он, ни его сообщники толком не изучали биосферу планеты. У них не было на это времени: они строили базы и «творили» солдат или просто мучили людей и животных в своё удовольствие. Когда же Милюшин взялся за этот вопрос, перед бандитами открылось золотое дно! Более чем двадцати тысячам видов растений и животных на Карбуне может быть присвоено имя первооткрывателя – Милюшина. Но то, во что обращались его открытия, причиняло ему боль: он осознавал свою причастность к злодеяниям «Моро» и сейчас не желал из-за этого, а не из-за скромности, чтобы что-то на планете когда-нибудь было бы названо в его честь.       Этолог обнаружил сотни видов съедобных растений, сократив тем самым расходы Эннингтона на приобретение продовольствия. Он выделил десятки животных и растительных ядов, из которых «Моро» принялся производить наркотики и медикаменты для своёй торговли с контрабандистами. Милюшин нашёл микроорганизмы, способствующие мутации генов. Разработал педагогическую форму для обучения клонов знаниям оригинального человека, которая значительно снижала срок их выучки. И конечно, выдрессированные Милюшиным псы выполняли сложнейшие команды без понукания и своенравия.       От плодотворной помощи процветанию «Моро» Милюшина днём и ночью терзала совесть, наряду со страхом, прогневить своего работодателя и оказаться подопытным кроликом в корпусе №2. Он пытался забыться от её угрызений и трусости в труде. Но это лишь приносило ещё больше выгоды проклятому «Моро», и Николай Валерианович мучился с новой силой. Он начал осознавать, что его согласие работать на профессора ради спасения своей жизни никакого спасения не даст: он сойдёт с ума от душевных мук, и Эннингтон, в итоге, от него избавится, как от выработавшей свой ресурс вещи. Однако через пару месяцев против воли Милюшина, но ему на радость отрезвление пришло.       Дело в том, что Реклифту Штреззеру – серому кардиналу Эннингтона – Милюшин не нравился. Не нравилось ему и то, что, в отличие от остальных работников базы, он не прошёл «обряд посвящения», поскольку «Моро», воодушевлённый животным ужасом, внушаемым своей персоной Милюшину, не сомневался в его лояльности по отношению к юпитерианцам. Его удовлетворял страх этолога, и он считал, из-за него Милюшин не решится причинять вред кому-либо из «боссов».       «Обряд посвящения» - жуткая выдумка с целью создания компромата на человека, полностью ломающая его волю, порабощающая, делающая заложником «Моро». Обречённого на эту процедуру заставляли участвовать в пытках в корпусе №2, снимая его действия на камеру. Угрозами сделать эти записи достоянием общественности Эннингтон и подчинял себе людей. Есть те, кто отказался пройти «Обряд». Но тогда их заставляли принимать наркотики, таким путём покупая их лояльность. Милюшин же отказался от наркотиков, просто мотивировав это тем, что ему для работы нужна светлая голова. Эннингтон не возражал – деятельность «трезвого» этолога себя оправдывала. Однако мнительному Штреззеру этого было мало. Два месяца он тенью ходил за Эннингтоном и твердил о необходимости «обряда посвящения» для Милюшина. В конце концов, тот согласился. Он не преминул лишний раз полюбоваться на поражённого ужасом раба, самого «роющего себе могилу». Несчастного учёного поволокли на бойню…       Милюшин вновь залился слезами. Алиса села рядом с ним и обняла за плечи. Сердце её разрывалось от сострадания к жестокой судьбе человека, спасшего когда-то её отца, а теперь и её. Человека добрейшей души, влюблённого во всё живое, обречённого мучить и убивать.       – Они вложили мне в руку скальпель, и я просто упал в обморок, – трясясь крупной дрожью, продолжал Милюшин. – Тогда они привели меня в чувства и снова дали скальпель… Я не выдержал… У меня началась истерика, и я полоснул по горлу… себя…       Алиса сглотнула подступившие рыдания.       Его откачали, конечно. Вылечили. И оставили в покое – ценного работника не хотелось терять. А Милюшин с тех пор, не переставая, думал о смысле смерти. Сколько раз он мог убить себя, сидя в лаборатории, окружённый пробирками с химикатами, ядами и вирусами! Но выходка Реклифта пресекла его помыслы о лёгком пути избавления от беснующейся совести и страха. Теперь он говорил себе, что должен, во что бы то ни стало, выжить. Не ради себя, но чтобы найти способ прекратить деятельность Эннингтона. У него было несколько возможностей убить его, но он их не использовал. Почему? Да по той же причине, из-за которой не прошёл «обряд посвящения»: он не мог посягать на жизнь человека, даже такого, как «Моро».       Время шло. Скоро Милюшин из-за своего доброго доверчивого характера стал любимцем у всех людей и животных на базе, кроме двух дюжин изуверов, обитающих в корпусе №2, и, естественно, Реклифта и Эннингтона. Все шли к нему за советом или утешением. Для каждого он находил теплые слова ободрения. Учёному открылось, что эмоциями, угнетающими его, почти каждый второй здесь подобен ему. Убийцы каялись ему в своих грехах, и он брал их грехи на себя.       «Они мучаются, потому что я бездействую! – говорил себе Милюшин. – Их исповеди – это обвинения тебе. Ты должен их спасти!»       Но как освободить этих запуганных людей от чудовищного ига собственной совести, если она постоянно маячила перед ними в виде грозного «Моро», переворачивая с ног на голову все понятия об ангеле возмездия? Нужно было устранить главную компоненту круговой поруки – самого Эннингтона. Как это сделать, Милюшин не знал. Не приходил ему на ум и ни один вразумительный план собственного спасения.       За ним постоянно следили, как будто мало было пеленгатора в его теле. Штреззер-младший ходил за ним по пятам. Он тоже часто говорил с Милюшиным «по душам». Беседы эти носили философский характер и часто проистекали из обсуждения литературы. Молодой Штреззер интересовался, что этолог думает о грехопадении Фауста, справедливо ли его прощение Богом, оправданное пользой, принесённой его научной работой. Считает ли Милюшин Гамлета трусом? Не думает ли он, что Дон Кихот персонаж отрицательный? И прочая, прочая… Густаф оказался виртуозом пространных дискуссий. Он мог часами говорить о номогенезе и работах Мейена*, причудливым образом переплетая их с философией Гегеля* и Марка Аврелия.* То ругал витализм*, то находил его отголоски в современных эволюционных концепциях. Общение с ним было удивительно и интересно. Он выдвигал гипотезу – сущий пустяк, – и предлагал спор по ней. При этом оперировал такими парадоксальными аргументами, что ставил бедного этолога, не привыкшего к теоретическим занятиям, в тупик и получал от этого удовольствие. Милюшин же серьёзно опасался этого загадочного непредсказуемого человека – клона Реклифта.       – Клона?! – Выдохнула поражённая Алиса.       – Да. Густаф не просто сын Реклифта, а его точная копия. Самовлюблённый глупец создал своё идеальное подобие. И, наверно, это его фатальная ошибка, способная исправить всё… Зло поражает само себя, опьянённое собственной гордыней…       – Ничего не понимаю, – смешалась Алиса.       Но Милюшин не стал объяснять своих загадочных рассуждений, а продолжил повествование.       Густаф своими «разговорами от скуки» словно осторожно, слой за слоем, раздевал душу этолога. Милюшин не умел врать и притворяться. От того, чтобы его не раскусили на базе как замышляющего побег или погибель профессору, этолога спасала маска страха. Но Штреззер-младший, исподволь втеревшись в доверие Милюшину, сорвал её. И этолог понял, что его читают, как букварь. Он ожидал, что Густаф доложит обо всём Реклифту или «Моро». Но проходил день за днём, а Милюшина никто не тревожил подозреньями и обвинениями в крамоле, а Густаф с той же непринуждённостью вёл с ним свои беседы. И однажды Милюшину удалось нащупать корни этих разговоров.       Он был на экскурсии в лесу в нескольких десятках миль от лагеря, собирая образцы флоры. Неожиданно стоявший рядом с ним ствол гигантского плауна рухнул от старости. Милюшин успел отскочить, но его, всё равно, задело вскользь по плечу, и рука вывалилась из сустава. Милюшина сопровождал Густаф и один из киборгов – это было обычной практикой. Штреззер осмотрел травму учёного, которую тот счёл чрезвычайно серьёзной, подозревая даже разрыв нерва. Но Густаф легко вставил руку в сустав, помассировал пару минут место удара и вокруг него, и рука ожила! Ни нерв, ни сухожилие не зажало, и боль после массажа прошла мгновенно, только отёк и общая слабость напоминали о ранении.       Милюшин поблагодарил Штреззера, восхитившись, какие у него золотые руки. К его удивлению, Густаф вдруг рассвирепел и закричал, что если бы Милюшин представлял хоть сотую часть цены, вложенной в знания и искусство этих рук, он пожелал бы их отрубить и сжечь.       Штреззер приказал немедленно возвращаться на базу и строжайше запретил Милюшину распространяться о случившемся. После этого случая он больше недели не общался с этологом. И вот тогда Милюшин предположил, что своими полушутливыми витиеватыми разговорами Густаф изучал вовсе не его, а пытался таким образом взглянуть со стороны на себя и свои преступления. Спрашивая мнение учёного по какому-либо предмету, Штреззер ассоциировал с ним себя, и таким хитрым образом узнавал отношение Милюшина к своей персоне.       – Сначала я подозревал у него раздвоение личности – обычный диагноз для клонов «Моро», – шепотом говорил Милюшин шокированной Алисе. – Но дальнейшие наблюдения за Густафом убедили меня, что рассудок его целостен, но он тщательно старается утаить что-то в своих мыслях. Это глубоко несчастный человек. Наверно, самый несчастный на этой планете.       – Несчастный? – завороженно повторила Алиса.       – То, что мучило и мучает меня, по сравнению с муками Густафа детский лепет. Он вскормлен гордыней и жестокостью своего создателя, в него вложены все знания и опыт злого гения. Но на почве этих знаний в сердце Густафа проросли и зёрна совести. А данная ему свобода воли останавливает его - выполоть эти ростки, как сорняки. Он запрограммирован подчиняться и боготворить своего творца. Но с этим чувством в Густафе борется осознание того, что боготворить его не за что. Он боится Реклифта и Эннингтона, потому что в него вложен этот страх при рождении. И он ненавидит их за это, и ненавидит себя за слабость, внушённую его душе, за то, что не может бороться с этой слабостью, избавиться от неё. Его внутренний конфликт обостряется тем, что он унаследовал непокорный, упрямый, свободолюбивый характер отца-донора. Он разрывается между двух огней. И «разрывается» можно понимать буквально.       – «Ненавидит себя», – пробормотала Алиса. Горячая слезинка скатилась по её щеке.       Прошло около года, как Милюшин работал на Эннингтона. Последний месяц в нём снова начало расти отчаянье от неясности будущего, бессилия и угрызений совести. Большую часть этого времени он проводил с собаками. Даже спал в их вольере. С ними было проще: они не таили камня за пазухой и не использовали Милюшина исповедальней для жалоб на судьбу. Они были искренни друг с другом, не пытаясь получить из откровенности выгоду. В их обществе Николай Валерианович не так остро переживал терзающие его скорбные чувства. Штреззер-младший продолжал вести с ним философские диспуты, но заметно осторожничал. Этолог как-то обронил, что понимает его. Но Густаф отшутился: де, Милюшину бы, как древнему греку, лучше понять, что он ничего не понимает.       С севера базу огибает полноводная река. В один из дней Милюшин в окружении своры псов отправился к ней. Его сопровождал Густаф. В одиночку. Он был задумчив, и на его лице выражалось возвышенное одухотворение. Он наблюдал, как этолог играет на берегу с собаками, от одного вида которых всякому человеку бы неделю снились кошмары. Штреззер поинтересовался, почему псы так послушны Милюшину.       – Я люблю их. Они это чувствуют. И в благодарность за любовь исполняют мои просьбы, – просто ответил учёный.       – Ты считаешь, этот мир достоин любви? – спросил Густаф.       – Не знаю. Но любить в нём не запрещено, в отличие от того, чтобы убивать. А убийства продолжаются повсюду. Но разве мир заслуживает их, если даже не будет достоин любви.       Как вспыхнули глаза Штреззера, сколько силы вдруг отразилось в его облике при этих словах.       – Почему ты не натравишь собак на охрану и не сбежишь? Ты же думаешь о бегстве! – пошёл он в лобовую атаку.       – Потому что это будет убийством, – растерялся Милюшин.       – Разве не этим ты занимаешься, сотрудничая с Профессором? – прищурился Густаф.       Милюшин не знал, что ответить. Густаф озвучил страшную правду смысла работы этолога, о котором он старался не думать. Учёный совершенно пал духом. А Штреззер продолжал говорить, будто сам с собой:       – Натравить собак на охрану… Размагнитить пеленгатор… Ну, скажем, электрическим током… Сильным разрядом… Потом по воде…       И непонятное затмение вдруг нашло на Милюшина. Он крикнул псам «Враг!», и свора в ярости бросилась на бедного Густофа.       Николай Валерианович так и сказал «бедный Густаф» и скорбно покачал головой. Сердце Алисы замерло. Она вся обратилась во внимание к развязке истории.       Милюшин кинулся в реку. Вверх по течению находилась маленькая подстанция с водной турбиной. Он нашёл один из кабелей и, перебив его камнем, схватился за провод левой рукой с вживлённым датчиком. Это было чистой воды самоубийством, но отступить он уже не мог. Этолог получил сильнейший ожог, и левая половина его тела оказалась практически парализована. Мизинец и безымянный палец в итоге отмерли.       «Он выжил чудом! – вот как сказали бы друзья, привыкшие к «фокусам» этолога. – Ещё одно чудо Милюшина!» Люди вправе называть вещи так, как они проще объясняются. А чем ещё, как не чудом, объяснить, что человек с обугленной рукой не умер от гангрены в здешних болотах. Что он ушёл от погони, спасался от хищников, добывал себе пищу буквально на одной ноге. Что он жил в диких лесах более года без каких-либо приспособлений цивилизации. Чудо!       Но для Милюшина ничего чудесного здесь не было. Его спасли знания, которые он накопил за прошедший год. Съедобные и лекарственные растения уберегли его от инфекции и голода. Знание о повадках хищников и сноровка распознавать их тропы оградили учёного от ненужной встречи с ними. А как он оторвался от преследователей, хромой далеко не спортивный мужчина? Да только этот мужчина всю жизнь провёл в походах, на полевых занятиях биологией, в скрытных наблюдениях за животными. Он привык и умел маскироваться. Мог ползти ужом со скоростью, с которой некоторые даже не бегают, а при необходимости целый день сидеть под водой, дыша через тростинку. Да, ко всему прочему, расстояние в десять миль он считал за «где-то рядом», пешком он проходил вдвое больше.       За срок, проведённый в рабстве «Моро», он изучал не одну биосферу Карбуна, но и карту созвездий местной небесной сферы, и периодичность восхода его солнц. Из экскурсий он приносил не только гербарии и коллекции насекомых. Опытным глазом этолог подмечал все особенности ландшафта и составлял в уме топографические планы местности. Он знал буквально каждый пенёк в радиусе ста километров от базы. И это помогло ему сохранять выбранное раз направление, напрасно не плутать в джунглях.       Милюшин всегда твёрдо верил, что Наука, прежде всего, формируется в лоне Природы: в грязи и острых камнях, траве и пустыне, под палящим солнцем и ледяным дождём, в условиях, где ни о чём, кроме собственного выживания, порой и не подумаешь. Биология не та дисциплина, которой занимаются дистанционно в чистом кабинете за чашкой кофе, листая книжку, – любил приговаривать этолог. Природа открывает свои тайны только тем, кто не поленится прикоснуться к ней воочию. И тогда она вознаградит исследователя бесценными знаниями, научив тому, что не преподают ни в одном институте. И Николай Валерианович копил эти знания, чудесные знания, спасшие его теперь.       Но кроме них, ему помог страх. Тот самый ужас, что обратил его в раба «Моро», стал его союзником. Он дышал ему в спину, он поднимал его и гнал вперёд, когда учёный падал, теряя сознание от боли и усталости, уходя от погони. Страх того, какое наказание его ждёт за побег, внушал ему нечеловеческие силы. Милюшин обязан ему жизнью не меньше, чем своему опыту натуралиста.       Так он спасся. И со временем уже настолько освоился, что дерзал возвращаться к базе, где воровал одежду, как вот этот комбинезон на Алисе. Девочке посчастливилось встретить этолога как раз в его очередной вылазке. Он возвращался с добычей, и, услышав в паре километрах к западу шум погони, решил полюбопытствовать, с чем связан сей переполох…       Да, Милюшин мог с гордостью заявить, что стал частью здешних джунглей, научившись жить и понимать их.       Он нашёл кладку гмрфффов и вырастил одного из них своим другом и помощником.       Он обрёл свободу. Пусть пока только от плена Эннингтона, но в нём вновь зажглась надежда, когда-нибудь покинуть эту планету. И он обязательно покинет её! И не один, а с искалеченными физически и морально людьми, что существуют здесь под пятой кровавого доктора!       Алиса сквозь слёзы смотрела на человека, похожего на зверя, но не озверевшего. Прошедшего сквозь ад, но не лишившегося рассудка, нашедшего силы оставаться человеком. Он безжалостно называет себя трусом и слабаком, когда он настоящий герой, совершивший подвиг уже только тем, что остался человеком! И каким Человеком! «Не признанный гений»! Сколько горькой иронии в этом прозвище! «Учёный от Бога»! Сколько уважения было в словах её отца! Каким восхищением блестели его глаза, когда он вспоминал друга! Алиса обняла растерявшегося Милюшина и горячо зашептала:       – Спасибо! Спасибо! Спасибо!