"В самом пекле бессмысленных лет..."

Танжер, наши дни, 48 дней назад Сайто пребывал в том же летаргическом состоянии - или это называлось кататонией, подумала Ева? Ей очень хотелось сейчас пойти домой, сесть у ложа, на котором лежал Адам, взять его безжизненную руку в свои... Но вместо этого она взяла пустой железный саркофажек, в котором находился раньше прах Мияко... то есть той, которая называла себя Мияко - и, приблизив его к лицу, осторожно вдохнула слабый кисловатый запах. - Ты знала ее еще богиней? Старая Харуна, делавшая вид, что занята своими агатовыми четками, наконец решилась задать этот вопрос. Ева покачала головой. - Я знала ее еще человеком. Большинство богов были когда-то людьми; только глупцы считают, что быть богом величайшее благо. Большинство же богов отдали бы свою беззаботную вечность за право стать людьми. Ева ожидала дальнейших расспросов, но Харуна молчала. Боится. Смертные часто боятся узнать, насколько на самом деле они счастливы и благословенны. Когда-то и она, Ева, была такой. Пересыпаемый ветром с верхушек дюн песок поет. Иногда тонко и жалобно, иногда будто заливается радостным колокольчиковым смехом, иногда бубухает, как боевые барабаны. Песок поет песню пустоты и одиночества - такие песни, наверное, очень подходят богам. Боги одиноки и уязвимы, ибо бессмертны. - Один - всего лишь один, он ничего не может. Поодиночке придя, мы в любой стране, в любом краю будем чужаками. Круча не покорится одиночке, но на нее могут взобраться двое. Скрученный вдвое, втрое канат порвется нескоро, а двое львят вместе способны одолеть и взрослого льва. Двое меряли шагами бескрайние пески, каменистые нагорья и исчерченные сетью трещин равнины. И великий Шамаш сиял над ними, иссушая, ликуя, испытывая их силу и крепость. Как они были счастливы - один, на две трети бог, на одну человек, смертный, тем не менее, и второй, созданный из глины и бывший некогда ближе к зверям, нежели к людям. Один - царь над народом и городами, обликом величавее всех людей своих, вознесший стену своего града, чье оружье в бою не имело равных. И второй, для кого звериный язык был так же понятен, как язык людей, который был красив и небожителям подобен, чьи руки были крепки как горы. Вдвоем одолели они дикого гиганта, поставленного стражем кедров ливанских. Вдвоем они странствовали, и мир был в их сердцах, ибо они были друг у друга. Но были эти двое смертными и разгневали богов они - нестерпима была для богов такая сила и такое счастье. И тот, кого породила глина, кто когда-то бежал вперегон с онаграми по великим просторам, с пантерами по великим пустошам, оказался прикован к одру болезни. К смертному одру. И не стало его. И остался бывший некогда царем, победитель гиганта кедровых лесов один, как холодная белая луна в небесной выси. И решил он найти средство, устраняющее смерть, отгоняющее ее черные крылья, отверзающее врата царства мертвых... Ева запустила тонкие пальцы в свои белые пряди, лицо ее исказилось. ...Для чего нужно герою бессмертие? Он, верно, хочет вернуть друга, ушедшего далее, чем самые дальние горы, далее, чем за морской край? Он хочет, чтобы снова друг его был рядом, мерял бы шагами мощных ног бескрайние степи. Он хочет, чтобы снова смыкался над ними звездный полог небес во время ночевок в боевом походе. Так ли хочет герой, этого ли желает? Тихонько пощелкивают в руках старой Харуны агатовые четки. Нет, внимающие, иное томит душу героя - не хочет он разделить участь друга. Не хочет он смерти. Хочет он бессмертия. "Друг, с которым делил тяготы, должен теперь возненавидеть меня, ибо его пояла смерть, меня же смерть до времени миновала. Я боялся сражений, а он был мне в помощь. Не равно ли с ним мы смертны?" - Куда идешь ты, герой? Для чего вступил ты на этот путь, для чего идешь путем далеким, зачем переплыл ты реки, где переправа грозит несчастьем, куда лежит путь твой? - Друг мой, которого любил я, с которым мы труды делили - его постигла судьба человека. - Издревле, о герой, назначено людям: селянин пашет, зерно засевает, урожай собирает, пастух и охотник со зверьем обитают, надевают звериные шкуры, едят звериное мясо. И все, что живет, смерти подвластно. - И я не так ли умру, как умер друг мой? Тоска в утробу мою проникла, страшусь я смерти и бегу в пустыню. Не так ли умру я, как умер друг мой? И мое тело вгрызутся черви? Тоска в утробу мою проникла, не найти мне покоя; дальней дорогой иду я в пустыне. Мысли о друге не дают мне покоя - друг мой любимый станет землею. Стану ли я землею, как он? Смерти страшусь я, бессмертья алкаю. Стать не хочу я землею, как друг мой. А в ее доме на узком ложе лежит Адам. Не старый, не молодой - вечный теперь уже. Ею, Евой, вырванный из тока жизни в бессмертие, которое страшнее ада. Все сохранили письмена людей - как прошел герой сад каменьев, как преодолел он двенадцать поприщ, и ступил в воды смерти, и как добрался герой до жилища того, кому даровано было бессмертие, и как нырнул он в колодец в поисках чудесного цветка, что по словам Живущего Вечно, дарил вечную молодость. И как змея унесла тот цветок, насмехаясь над стараниями героя. Одного не сохранили письмена людей, вытисненные в глине письмена людей - того, как посмеялись потом Высшие над героем. Как великое проклятие, выполнили они его просьбу - даровав ему Вечность. Ту глумливую, как лунный серп, одинокую и холодную как уползающий змеиный хвост, Вечность, которой ничем не избудешь. Ту, которой алкал он, позабыв о друге и лишь не желая себе его судьбы. Ева подняла лицо со сложенных рук - за плотно задернутыми шторами уже зарождался рассвет. Надо было идти домой. Когда она ступала по еще темным, по ночному прохладным и чуть влажным мощеным танжерским улочкам - ей все казалось, что на губах скрипит давний, невообразимо древний песок Междуречья, которое когда-то было ее домом.