"В самом пекле бессмысленных лет..."

«Знать» — сладкое слово. «Помнить» — страшное слово. Знать и помнить. Помнить и знать. Значит — верить. (Н.Рерих "Священные знаки") Япония, Эдо, 1868г Сайто Проживать день за днем - и знать им точный счет, знать, что с каждым прожитым дней остается все меньше - и даже не у тебя, у другого, у того, кому ты решил подарить другую судьбу. Каждый день отнимает у него жизнь, выдавливает ее вместе с кашлем. Времени остается все меньше, думал зверь. И тягостнее всего - знать, что от тебя самого здесь зависит так мало, так ничтожно, бессильно мало... Всего-то ты можешь пойти к большому дому, где по вечерам слышатся возгласы на чужом для этих мест языке, смех, каким никогда не смеются местные, звуки концертино. Он не хочет признаваться в том, что ему нравится слушать эту музыку. Но сейчас музыки нет. Сейчас в большой комнате собрались гости - купцы, несколько из них уже носят европейское платье, но все еще не оставили привычки снимать обувь при входе в дом - и странно выглядят белые таби в сочетании с узкими брюками английского тонкого сукна. Они сидят на стульях и потягивают белое сладковатое отдающее мускусом вино из хрустальных бокалов. Все меняется, думает зверь. В маленькой комнатке сидит Она. Сперва кот видит только ее гибкую спину - она сидит перед маленьким столиком с зеркалом. Прихорашивается. Мягкие даже на взгляд волосы убраны в простой узел и забраны черепаховым гребнем. И кота злит эта праздная фигурка перед туалетным столиком. И, чтобы знать уже наверняка, он перебирается в другой угол, откуда можно увидеть ее лицо - тихо и незаметно, чтоб Она не учуяла. Хотя женщинам во время их туалетных приготовлений все нипочем; хоть из пушки пали, рука, рисующая изящную черную линию вдоль века, не дрогнет. Но никакой руки, рисующей изящную черную линию, никакого любования своим отражением - тонкие пальцы стискивают тонкую длинную шпильку, а устремленный в зеркало взгляд невидящ. И кот словно заново узнает ее, словно впервые видит светло-карие - золотистые - глаза с чуть опущенным внешним уголком, чуть надломленные брови, скулы без румянца, лицо бледное и какое-то... впитывающее, поглощающее взгляд. А еще в этом лице есть что-то от приготовления к бою, мига, когда человек свешивает на внутренних весах, перейти ли ему грань, где жизнь и смерть подходят близко и процарапывают на коже свои несмываемые знаки. - Ирен! - слышится сочный и жизнерадостный мужской голос. Сидящая вздрагивает и поспешно встает. А коту кажется, что сейчас она возьмет оружие и... Все скользящие двери закрыты, и с галереи кот видит теперь только теневые силуэты за тонкими бумажными створками; силуэты, расчерченные решетчатым каркасом на равные прямоугольники. "Века мечей закончились, пробил час для нас, купцов... Благодарю вас, это вино необычно и прекрасно на вкус, будто персики из садов небесного владыки. - Я предпочитаю белые вина, красные слишком напоминают кровь". Силуэт сидящего за столом изгибается, кланяется, не вставая со стула. "Как хорошо вы сказали, Периэ-сан! Времена крови закончились... Скоро и оставшиеся на севере мятежники будут приведены к повиновению... Следует, поймав, обезглавить, а голову выставить на всеобщее обозрение..." Слыша это, он чувствует, как дыбом встает шерсть на загривке, а уши прижимаются к голове. До того, о чем говорит купец, еще более месяца, но плоский кусок земли у Итабаши, толпа за бамбуковыми решетками, человек в белом со скрученными за спиной руками, палач с воздетым к голубому небу мечом, - все картины, встающие перед взором до жути реальны, но неподвижны, будто рисунки искусного художника. Говорят, тогда после долгих дней ненастья наступила теплая весенняя погода, и небо отчаянно голубело, и зацвела, наконец, вишня. Сам он не был очевидцем казни Кондо-сана, лишь слышал рассказы тех, кто был тогда там, за бамбуковыми решетками. И видел голову, выставленную на обозрение. Отчего этот купец так уверенно говорит о том, чего еще не случилось? "Отражений множество, некоторые из них почти не отличаются друг от друга". Может, ему уже удалось что-то изменить, и вся цепочка событий теперь выстраивается не так, как должна бы?.. Над темными верхушками карабкалась полнеющая желтоватая луна - где-то на ней Лунный заяц все толчет и толчет свое снадобье. Агатовым пестом в нефритовой ступке. Или, может, наоборот, нефритовым пестом в агатовой ступке? "Как можно желать такого? - услышал он возмущенный женский голос. - Выставить голову на обозрение... Ужасно!" И заметалась, задрожала неловкость среди всех сидящих за столом, и кот ощутил это всеми кончиками вздыбленной шерсти. Женщина позволила себе... Неслыханно! Но, может, у иностранцев таков порядок? Как нехорошо получилось... Неловко. Недопустимо неловко. "Вы, госпожа, должно быть, не знаете об этом человеке. Тот, кто именовал себя Кондо Исами, был одним из самых кровавых..." "Я знаю Кондо Исами за одного из самых добрых и великодушных людей", - громко и смело ответила женщина. "Ирен, прекрати сейчас же!" - воскликнул мужской голос по-французски. Возможно, сказал себе кот, он ошибался насчет Нее... *** Ирен Может, даже хорошо, что она надела поверх комона безрукавку темного скромного цвета. Идя от домика доктора Мацумото по самой безлюдной тропинке, Ирен кожей ощущала, как неуместен в этих грустных местах ее нарядный комон, бело-розовый с рисунком из разноцветных вееров. Пожалуй, комон этот уже не подходит замужней женщине. Но семь лет назад на Празднике темноты она была именно в нем, и до сих пор на подоле сохранились едва заметные пятнышки - не то от гари, не то от грязи. Они так и не отстирались. Этот комон был сейчас словно защитные доспехи. Не стоило вчера устраивать столь глупую детскую эскападу в присутствии тех купцов. Джастин, умница, постарался сгладить неловкость, зацепившись за слова купца про век мечей и заговорив о мечах. Купцы, обрадовавшись возможности выйти из неприятности с достоинством, с охотой поддержали разговор, один заговорил о знаменитых Кикуичимонджи, старинных мечах, отмеченных императорским знаком хризантемы. Джастин и Лоран немедленно заговорили о том, сохранились ли такие мечи до сих пор и возможно ли приобрести хотя бы один. Дальше Ирен не слушала - неловкость была заглажена, и то хорошо. Просить прощения ей совсем не хотелось, она упорно молчала, отмалчивался обиженно и Лоран, и на следующий день с утра уехал по делам, так и не помирившись с женой. Бедный Лоран, подумала Ирен, он совсем не заслуживает такого. Ему нужна милая домашняя кошечка, он не заслуживает росомахи неизвестной породы вроде нее. Бедный, бедный Лоран... Джастин и доктор Мацумото теперь принимали приходящих пациентов вдвоем. Вчера Ирен помогала им, но сегодня она увидела племянницу Мацумото, горбившуюся за тем самым столиком с записями, где вчера сидела сама. Доктор поздоровался с ней учтиво, но с некоторой опаской - возможно, о ее вчерашней выходке он уже слышал. Хотя... Ирен припомнила, что все последние несколько дней Мацумото-сэнсэй изо все сил старается скрыть свое настороженное внимание к ней. Настороженное, и даже опасливое. Боится, видно, что она проболтается о том, кто живет в одиночестве в дальнем флигельке лечебницы. Пациентов было немного. Ирен изобразила ободряющую улыбку, но взгляд ее холодно скользнул по серовато-белесым стенным панелям и такому же серовато-бесцветному ряду сидящих людей. Ничем, в общем-то, они не отличались от десятков других, виденных ею в Европе. Те же испуганные, безумные умоляющие глаза. В пансионатах Ривьеры и в альпийских санаториумах люди с деланной небрежностью рассуждали о скором выздоровлении от «легкого бронхитика». Выкашливая меж тем остатки легких. И молча вымаливая взглядом подтверждения того самого «бронхитика». У Соджи в глазах этого нет, подумала вдруг Ирен. Он каждый день ведет свой маленький бой - не закрывая глаз, не притворяясь и не прося пощады. Она непременно должна еще раз увидеться с ним. И так удачно, что О-Хиса сейчас занята. Пробормотав Джастину какое-то оправдание, Ирен поспешно покинула лечебницу и пошла прямо к реке - если кто и увидит ее сейчас, подумает, что она отправилась прогуляться. И небольшой крюк нужен, чтобы подойти к флигельку будто бы случайно. *** Окита Ночь выдалась нелегкой, знобило, сознание мутилось, душил кашель. На излете ночи ему наконец удалось заснуть - только для того, чтобы увидеть... ...прекрасные цветы персика, бело-розовые как юный румянец утра. Они казались светящимися в темной непроглядной ночи, они сыпались и сыпались с темно-индигового неба в черную как деготь непрозрачную воду. И гасли, не долетая до нее, истаивали, как снежинки. Почему-то непременно нужно было, чтобы цветы достигли вод, соединились с ними, отдали черноте вод свое жемчужное бело-розовое сияние. Но воды оставались все такими же темными, а цветы падали все медленнее и медленнее. Они вот-вот должны были остановиться, зависнуть в темной ночной пустоте над самой водой. Ему стало страшно, так страшно, как не было еще никогда - и в этот миг... ...он проснулся - весь в поту, с бешено колотящимся сердцем, с хрипом хватая ртом воздух. Было уже около полудня, день незаметно наступил на утро, прошелся по нему да и пошел себе к вечеру, серый и хмурый; то и дело начинался дождь, моросил немного и прекращался, чтобы вскоре начаться снова. Не притронувшись к завтраку и лишь выпив чаю, он решил пройтись к отмели. Ноги плохо слушались и сейчас он ясно понял, что дни, когда он сможет двигаться, ходить, подходят к концу. Мир сокращался, сжимался вокруг него - сперва исчезли улицы столицы и пьянящий воздух киотских цветов, потом ушло упоение боя и победы; и вот теперь мир его готов был сократиться до размеров комнатки в маленьком флигельке. Но надо было не давать ему сжаться как можно дольше, и Соджи шел, каждым шагом преодолевая слабость и дурноту, то и дело накатывающуюся и задергивающую мир серой пеленой - тогда приходилось останавливаться и некоторое время стоять, смотря в одну точку, пока головокружение не отпускало его. На отмели никого не было. Вода на перекатах журчала глухо, поваленное дерево выглядело совсем искореженным и несчастным. Щербины и следы гнили, словно глаза старика, глядели на него с грустью и укором. Сегодня день перелома, подумалось Соджи. И даже приближавшиеся уверенные шаги сейчас не удивили - так обычно ходит самый лучший и желанный род посланцев смерти. Всего трое. Но одного из них Соджи узнал, даже не особо приглядываясь - по ленивым преувеличенно медленным движениям, казавшимся развязными, по манере глядеть чуть исподлобья, приводняв плечо и повернувшись к противнику в три четверти, по круглому добродушному лицу, которое не вязалось со всем тем неуловимым запахом опасности, который витал вокруг этого человека. Сейчас человек был в простом платье и хаори без гербов, но голова выглядела несколько странно. Приглядевшись, Соджи понял, что волосы подстижены коротко, на европейский манер. Новые времена, усмехнулся он про себя. - Рад видеть вас, Шинохара-сан. - Прозвучало это, пожалуй, слишком церемонно, двое спутников Шинохары остановились и переглянулись. Слишком топорщатся, слишком крепко сжимают рукояти мечей, слишком напряжены, отметил про себя Соджи. - Добрый день и вам, Окита-сан, - ответил, немного помедлив, круглолицый. Имя прозвучало, отметая все сомнения в случайности или неслучайности встречи - Шинохара Ясуношин был самым верным и преданным последователем Ито Кашитаро. - Я пришел получить долг. За Абура-но Коджи. Он не спеша обнажил меч, и двое его спутников сделали то же самое. Соджи чуть сдвинул вперед меч в ножнах, но тут на него накатилась дурнота и пришлось пережидать. Заметил ли Шинохара? Хорошо, если бы принял за обычную неторопливость. - Среди тех, кто встретили вас как-то раз в Каварамачи, мне быть не случилось, - отчего-то и Шинохара решил потянуть время. Его маленькие медвежьи глазки внимательно следили за Соджи. ...После боя у Абура-но Коджи на него устроили засаду. Пятеро хитокири, один гаже другого – выступили из тени, когда он возвращался из патруля и немного отстал от товарищей. И где их только таких нашли, нарочно, что ли, подобрали – у одного нос как у монаха Дзэнти, длиннющий. Когда Окита, уйдя от выпада, полоснул его наотмашь, убийца не заорал, а издал что-то среднее между рычанием и хрюканьем. Двое других, сухие и поджарые, напоминали злобных псов – они с воем разлетелись в разные стороны, один с отрубленной рукой, второй с лицом, рассеченным наискось. Пришлось немного повозиться только с последним – тонкий и скользкий как вьюн, он два раза уходил от меча Окиты, но потом начал горячиться, открылся и получил удар, вспоровший шейную жилу. Он завертелся на месте, выпустив в лунное ночное небо фонтан крови. Не стоило труда добивать того, с отрубленной рукой. Но Окита уже вошел в раж, поэтому в два прыжка нагнал наемника и всадил меч ему в спину. Какой был красивый бой... - Их было пятеро, если я правильно помню, - улыбнулся Соджи, обнажая меч. - Мне было не скучно. - Когда убивали Ито-сэнсэя, возвращавшегося после дружеского... - Шинохара сделал паузу, - вечера у гоподина Кондо, он, помнится, тоже был один. У французов есть хорошая поговорка... - он произнес что-то на чужом языке и добавил: - "на войне как на войне". - Хорошая поговорка, - Соджи поудобнее перехватил меч, осторожно нащупывая ногами круглые речные голыши. Одним движением освободился от гэта, в таби меньше риска оскользнуться на этих камнях. Хотя шансов у него сейчас немного - Шинохара и в лучшие времена был ему вполне достойным противником. Выбрав момент, Соджи кинулся на того, что был справа от Шинохары. Поближе к поваленному дереву, его торчащие корни можно использовать как прикрытие со спины. Противник, попытавшись достать его ударом сверху, открылся, и Соджи в глубоком выпаде молниеносно протянул его лезвием поперек туловища; потом, не теряя ни мгновения, повернулся на месте и оказался как раз у корней. Прислонился к ним спиной, ощущая, что ноги снова становятся ватными. - Это и есть ваш знаменитый Кикуичимонджи? - спросил Шинохара - спокойно, словно они беседовали за чашечкой сакэ. - Кому как не вам знать, что дело не всегда зависит от меча, - Соджи постарался, чтобы голос не прерывался. Дыхание сбилось, он чувствовал, что на второй подобный выпад его может попросту не хватить. - Ито-сэнсэй погиб ночью, от удара в спину, один против троих или четверых, - медленно ответил Шинохара. Опустил меч и выпрямился. - Но я не стану поступать так же. Нам следует отложить наш разговор до того, как вы поправитесь... Спутник Шинохары, словно не поняв или не желая следовать примеру предводителя, взял меч наизготовку. Дыши, дыши, скомандовал себе Соджи, стараясь не упускать ни единого его движения. Сознание предательски мутилось, и ворвавшийся грохот, гулко раскатившийся над рекой, сперва показался звучавшим лишь в его ушах. Но заозиравшийся Шинохара, окровавленная рука второго его спутника, крик боли и звон выпавшего из его руки меча были реальными. И еще более реальным был звонкий голос, крикнувший "Пошли прочь, собачьи ублюдки! Тут шесть зарядов, мне хватит на всех!" Дыхание восстановилось и пелена перед глазами снова сложилась в каменистую отмель, реку и заросли, и возвышавшиеся над ними деревья. И в девушку в темной накидке поверх чего-то пестрого, замершую шагах в десяти от них. Она вытянула обе руки с зажатым в них... как же он назывался? "Ре-во-ру-ве-ру", по складам произнес кто-то в сознании Соджи... - ...Это был, наверное, очень меткий выстрел, - горячий чай с присланными доктором вчера травами наконец вернул ему способность дышать. Обратный путь до флигеля через заросли занял довольно долгое время - уже начало смеркаться, потрескивая, горела свеча в напольном светильнике. Ирен ничего не ответила, она сидела поодаль, низко наклонив голову. Потрескивал светильник - негромко, но настойчиво. Она стреляла, чтобы защитить тебя; ну же, это твой шанс, снова сказал кто-то в его сознании. Скажи, что тебе очень жаль, что ты просишь простить за свою грубость, за то, что... - Я не смогла... - с неожиданной злостью проговорила Ирен. Тихо постукивала палочка, которой она размешивала лекарство в чашке. - Хотела в него, прямо - и не смогла. Решила в сторону, а случайно получилось в руку... Не смогла... - Когда начинаешь убивать - остановиться трудно. А женщине оно и вовсе ни к чему. Он замолчал - не то, все не то. Сейчас, сейчас она встанет и уйдет. Снова уйдет. И на берег она сегодня пришла случайно... - Я заходила... тебя не было... потом вспомнила, муж рассказывал... про отмель и поваленное дерево... - Не может сообразить, как бы половчее уйти, подумал Соджи, вот и мужа вспомнила. - Соджи... - Да. Тебе... - "тебе пора, уже вечер", хотел сказать он, но Ирен вдруг подняла на него глаза и сбросила с плеч накидку. На ней был тот самый комон, что и в ту ночь, в Праздник Темноты. - Не прогоняй меня! - умоляющий шепот. - Пожалуйста... Как неожиданно... Женщина, которую не хочется отпускать. Женщина, на которую не имеешь права. Ее руки ложатся на плечи легко и беспощадно как судьба. От судьбы бегут только трусы, те, кто смел, бегут к ней. А глаза ее меняют цвет - сейчас они мерцают золотыми горячими искорками, и греют, и согревают, отдают свое тепло вечерней прохладе. Меняют цвет, словно цветы под луной... словно цветы под луной... И от мерцания становится жарко, вечерний темный воздух в комнате съеживается, а круг света от светильника растет... растет, забирая в себя и ее, выскользнувшую из платья, будто из собственной кожи, и его самого, словно оставившего вместе с одеждой болезнь. Тело потеряло вес, оно легко и послушно; они сейчас как две молодые ветви, гибкие и сильные, способные стряхнуть тяжкий мокрый снег. Ее руки мягко и властно заставляют лечь, а волосы, мягкие и душистые, касаются щеки, щекочут плечо. Она парит над ним, как сильная юная птица, и забирает его всего, без остатка, даря себя - так же без остатка. И в то же время она так беззащитна и хрупка, что Соджи впервые чувствует себя тем самым защитником, каким никогда не ощущал ни с одной из дев веселья, даже самой искусной. С ними он был мальчишкой, не первым и не последним. Одним из. Даже с Юу, дочерью киотского врача, он был тем, до которого снизошли. Волчонок, до которого снизошли ласковые руки девушки из хорошей семьи. Он не слышит, что за слова срываются с его губ, когда они, слившись воедино, несутся сквозь мертвую холодную ночь, делая ее горячей и живой. Слова падают горячими каплями и скатываются по коже нежнее цветочных лепестков, по гибкой спине с пленительным изгибом, по округлым бедрам и стройным ногам, слова разбиваются тысячью хрустальных брызг о груди с отвердевшими маленькими сосками. Слова превращаются в молитву, в выдох, сливаются со стонами, с маленькими ладонями, упершимися в его грудь, с движением бедер - и рассыпаются в ночи, оседая на циновки, на их тела, ловящие последние содрогания экстаза. Светильник зашипел и погас, и вокруг сгустились серо-синие сумерки. *** Ирен Когда это началось - тогда, семь лет назад, или тогдашняя полудетская влюбленность была только предлогом, поводом к тому, что происходило сейчас? Нет, тогда, во время Праздника темноты. Она хорошо помнила - это было похоже на вспышку, когда Соджи осторожно обнял ее. Натянутые как струны нервы обожгло, сердце замерло, воздух словно вдруг сгустился и застыл. Ирен тогда охватил небывалый покой, время будто остановилось. Мир замер. Шум, шорохи, звуки – все ушло тогда в небытие. И на землю упала тьма. "Я жалею, что ты не сделал меня своей тогда, семь лет назад", - хотела сказать она. И не сказала. "Всему есть время - время строить и время разрушать". Для всего отмерян свой срок и свой предел. Нельзя погонять судьбу. И сейчас, как тогда, их обступала уютная мохнатая тьма, где единственным светом было мерцание угольков жаровни. Но и угольки скорее подчеркивали темноту, нежели разгоняли. Пусть сейчас будет темнота, пусть она хранит их, покрывая то тайное счастье, которое им досталось. Было тихо, только мерно постукивал где-то в балках жук-молотильщик. Одеяло защищало их тела от ночной прохлады, темнота защищала от мира, и не было ни болезни, ни смерти; не было ничего и никого, кроме них двоих. Ирен посмотрела на Соджи. Он неподвижно лежал на спине, повернув к ней голову, и только глаза поблескивали в полутьме. Она улыбнулась, уверенная, что он видит сейчас ее лицо так же, как она видит его. Соджи ответил улыбкой и осторожно дотронулся кончиками пальцев до ее щеки – словно боялся, что она сейчас исчезнет. - Ты… - прошептал он. Ирен натянула одеяло повыше, устраивая уютною берлогу, и крепче прижалась к Соджи. И словно провалилась в сон. А проснулась от неясного ощущения потери и, еще не открыв глаза, поняла, что место на футоне рядом с нею пустует. В панике, едва набросив юкату и на бегу завязывая пояс, она кинулась к галерее - оттуда послышался старательно заглушаемый кашель. - Ты... ты хотел...? - она не могла выговорить "уйти", но, видимо, в ее голосе прозвучал такой ужас, что Соджи на миг перестал кашлять. - Тебя будить не хотел, - прошептал он, отдышавшись, вытирая с губ кровь и пытаясь улыбнуться. Ирен обняла его, не то поддерживая, не то сама ища поддержки. Ощутила под пальцами острящиеся кости плеч, выступающие ключицы, прижалась лбом к его руке. Ей хотелось сказать что-то вроде "Я поговорю с доктором Мацумото, я что-нибудь придумаю... Надо к морю. Или в горы..." "К морю..." - повторил бы, наверное, Соджи - так, как мог бы сказать "в рай". "Я обязательно что-нибудь придумаю, слышишь? Ты поправишься. Соджи, слушай меня - ты поправишься, мы будем жить в горах или возле моря, и ты обязательно поправишься". Очень хотелось говорить что-то подобное. Но вместо этого она молча закинула руку Соджи себе на плечи, поднырнув под него так, чтобы он мог не нее опереться. Словно это самое обычное дело. Никакого больше ужаса в голосе - Соджи из тех, кто не сдастся, и незачем делать его борьбу еще тяжелее. Разве что поддержать, насколько позволит. У него, видимо, отчаянно кружилась голова, подкашивались ноги, и он делал над собой невероятные усилия, чтобы не повиснуть на ней мешком или вовсе не упасть. Помогши Соджи присесть на футон, Ирен села рядом, а потом осторожно прислонилась к его плечу. - Тебе пора, уже рассвело. Скоро придет О-Хиса-сан, - Соджи говорил самым обычным ровным тоном. Ирен стиснула зубы - он был прав. - Я приду после обеда, - тихонько сказала она, легко пожав его предплечье. И в ответном взгляде темных глаз уловила благодарность.