"В самом пекле бессмысленных лет..."

Танжер, наши дни, 5 дней назад Ева Сначала они с Билалем уложили нижний слой - неплотно, так, чтобы снизу был приток воздуха. А между больших деревяшек насыпали немного тырсы и щепок. Потом второй слой, чуть уже, поленья ложились перпендикулярно нижним, и все это напоминало Еве детскую игру со спичками - когда выкладываешь сложную фигуру, а потом пытаешься разобрать ее так, чтоб каждый раз снималась только одна спичка. Требует времени, внимания и терпения. Вот и ей потребовались внимание и терпение. ...Достать достаточное количество дров в Танжере представлялось проблемой. И Ева обратилась к Билалю, который, как ей иногда казалось, мог здесь достать все, что угодно. Обращаться к Билалю ей не слишком хотелось - задуманное представлялось сугубо личным делом. Как месть. Как рождение. Как смерть... и как любовь. Но Билаль ни о чем не спрашивал. Привез нужное количество дров на раздолбанном пикапе, которым управлял неправдоподобно красивый марокканец с непроницаемым лицом покорителя пустыни. Выгрузившись, бербер уехал. Угасли где-то в направлении города стопы его автомобиля, серые стертые шины, словно змеиная кожа, прошелестели по сухой, старой как мир дороге. Может быть, далекие предки этого парня мчались по этой дороге с гиканьем, с кривыми саблями, арканами и укрюками в руках, и курчавые буйны головы их были скрыты пестрыми альборносами. А может, предок парня был сказителем и ночами - такими как эта, - наблюдал за движениями небесных сфер, слыша одному ему ведомую тихую их музыку. Дорога упиралась в сухую каменистую пустыню и терялась в ней. Ева велела Билалю припарковать его старенький полувоенный джип как раз там, где дорога пропадала, переходя в песчаную каменистую неровность, сухую, будто язык умирающего от жажды. Стемнело, ночь, робкая, как и все ночи в пору яркой луны, распахнула плащ, пестрящий звездными прорехами, и застыла; слышался только тихий сухой шелест пересыпаемого песка и где-то далеко в суетливом неоновом зареве, дышал город. Хорошее место, думала Ева, укладывая новый слой поленьев. Дорога не то кончается, не то начинается, пустыня не то начинается, не то кончается. Перекресток. Хорошее место. Ее белые пальцы словно светились в полутьме, слабеньким мерцанием оживляя мертвые деревяшки. Еще слой... Билаль трудился рядом, его заросшее жесткой щетиной лицо быстро покрылось потом несмотря на ночную прохладу. И тогда Ева поняла, что точно так же он укладывал поленницу, чтобы возложить на нее тело Кита. Кристофера Марлоу, которому, как упорно казалось Еве, все же удалось сбежать из Вечности. Шар луны, почти полной, наглой как ухмыляющаяся кошачья морда, незаметно поднимался из-за гряды невысоких дюн все выше и выше. Ева загляделась на него - луна сухо шелестела, позванивала ледяными звоночками, слишком знакомо, чтобы можно было не узнать. Движение луны так незаметно, что Еве поневоле вспоминалась Зенонова стрела. Движения нет, оно лишь сумма состояний покоя. Стрела вовсе не летит, и быстроногий Ахилл никогда не догонит медлительной черепахи. И неужели все бесполезно?.. - Движения нет, движение - ничто, и лишь Вечность - все. Ведь столь много достойных человеков, чтящих Вечность, вспомни, сколько их охотилось за бессмертием, столько киновари переведено даосами на бесконечно длящие жизнь пилюли, столько поисков горы Куньлунь, столько умерщвлено людей рыжих и веснушчатых и запечатано в меду, чтобы они стали снадобьем бессмертия. Разве все алкавшие бессмертия были глупы или ничтожны? Разве дураком был царственный Ши-Хуанди, снаряжавший корабли на поиски далеких островов, где росли дарующие бессмертие плоды? Сколько молитв и просьб вознесено богам... - Боги всегда стремились к людям - отчего? Не оттого ли, что имеющим начало и конец, претерпевающим метаморфоз, подобно бабочкам и гусеницам, ведомо то, чего не знает ни одно божество и никогда не будет знать - ценность хрупкости, красота конца и начала, величие смерти и радость рождения. И счастье следовать пути, выводящего в конце концов из круговерти - туда, где нет Вечности. - Послушай меня, Царь... Ева очнулась - полено выпало и больно ударило по большому пальцу ноги. Видно, совсем растерялась та, что говорила с ней, раз решилась назвать ее так. - Чем привлекательна застывшая одноглазая Вечность, которую ты так расхваливаешь? - весело закричала Ева. Ее голос полетел над шуршащим песком как песня - и певучим эхом откликнулась пустыня. Поленница высилась под бессильной луной и загадочно молчащими звездами - пирамида, ждущая своего фараона. Положенный на ее верх, Адам напомнил Еве надгробия в холодных звенящих готических собора, мраморные изваяния рыцарей и королей. В тех соборах нет сонной неподвижной Вечности, подумала Ева. В них поющий далью, бесконечной зазвездной далью путь, в них восхождение на невидимые Джомолунгмы... Руки Адама были сложены на груди и им так не хватало меча. Или лютни. Или любого другого оружия, с которым странник мог выйти на бой с Вечностью. Ева вынула из сумки письмо, шершавая желтоватая бумага обожгла ее пальцы. Как и день назад, когда она нашла его. Письмо Адама. Он наверняка писал его теми старыми синевато-черными чернилами, которые нашел у нее в шкафу. И стальным пером с тремя золотистыми зигзагами - тоже старым. 19 век. Адам не стал бы писать такое письмо обычной шариковой ручкой. В письме не было ничего особенного. Просто слова о любви. Что может быть банальнее слов о любви в письме умирающего, сказали бы девять из десяти прочитавших. Странно было лишь то, что она нашла письмо только теперь. Ева готова была поклясться, что его уголок не торчал из-за пазухи Адама, когда ранее она сидела подле его неподвижного тела. Впрочем, клятвы ничего не доказывали бы. Она получила письмо тогда, когда было нужно - это Ева поняла сразу. И вложила письмо в руки Адама, как вкладывают воину в руки меч. Когда-то невообразимо давно меч был у Царя, а Гонитель онагров, верный друг его, сражался палицей. Когда-то невообразимо давно они делили ночную пустыню, засыпая рядом у дышащего теплом походного костра, и один, просыпаясь в ночи, заботливо натягивал полу плаща на плечи второго, если видел, что плащ сполз. И не тем ли же движением Адам обнимал ее, когда умер Марлоу, когда не было пищи и отчаяние придавило ее? Есть любовь к другу, не менее жаркая и крепкая, нежели любовь к мужу или жене. И сплетение их с Адамом тел в страстной любовной битве - не было ли оно столь же жарким, как веселая радость сражения, когда Царь и Гонитель онагров бились плечом к плечу с чудовищем, что хранило ливанские кедры? Любовь. То, чего она, оказывается, никогда не ценила. Вернее, не брала на себя смелость верить в любовь к ней Адама, а более того - в свою любовь к нему. Да полно, брала ли она теперь на себя смелость верить хоть во что-то? Даже в той одержимой гонке за бессмертием, когда Царь преодолевал миры и пространства, было больше целеустремленности... - А мне, мне возможно что-то переменить? Пересновать нити, как ты говоришь. Старая Харуна внимательно смотрит на нее, светло-карие с золотистыми искорками глаза ее сейчас пусты, немы и печальны. - А ты хочешь этого? - Я хочу сперва узнать, возможно ли это. - Если ты задаешь вопрос так - то ответ будет: невозможно. ...Билаль выжидательно смотрит на Еву, которая застыла у дровяного ложа, потом поднимает голову на острую синюю звезду, которая, споря с луной, сияет ясно и прямо будто удар копья, из самого черного ночного зенита. - Пора, - улыбается Ева. Ее белое лицо словно освещается изнутри - на долю мгновения раньше, чем вспыхивает в ее руке огонек. И поднесенный к сухому дереву, огонек обрадованно вскакивает на щепку, потом на краешек одного из поленьев, жадно лижет его, вырастая на глазах, обливает желто-оранжевым соседние деревяшки, растет, растет, потрескивая. Вот уже все ложе объято жарким жадным огнем, но когда языки его добираются до лежащего тела, оно вдруг вспыхивает яро, яркой радугой, и радужное сияние расталкивает ночную тьму, прогоняет с неба пугливые звезды и заставляет луну потускнеть. Только синее небесное копье по-прежнему ярко пылает в зените. Подобно фениксу... подобно фениксу... Потом разросшееся сияние словно прячется, сжимаясь и милостиво даря звездам возможность вернуться. Но луна так и остается тусклой - а может, Еве это только кажется? Сухое дерево прогорает быстро, угли мерцают, потом гаснут, затягиваясь белесою золой. Но в самой их сердцевине остается горсть синеватого пепла, мерцающего, словно растертый в тонкий порошок сапфир. Этот пепел Ева бережно собирает, стараясь не упустить ни крупинки, стараясь удержать непрошенные слезы, и прячет в шкатулку. Инкрустация перламутром, лак, Япония, 16 век. Япония, Эдо, 1868г Ирен Она недооценила Джастина. Не думала, что он станет следить за ней, что решится пойти к доктору Мацумото. Тот, разумеется, не стал говорить, кем именно был его пациент, который жил во флигельке отдельно от других. Отговорился особенно просьбой родных Фудживары-сана. Но Джастин, должно быть, догадался, что этого пациента скрывают вовсе не оттого, что он болен тяжелее остальных или оттого, что его родные были как-то особенно щедры. Чтобы Джастин стал таким ревностным блюстителем семейного благополучия своего друга - этого Ирен никак не ожидала. А может, она вообще не думала о каких-либо последствиях для себя, слишком уж много было другого, о чем стоило беспокоиться. Джастин говорил долго - о том, что ему претит вмешиваться в чужие дела, что он уважает права каждого на личную жизнь. Он заметно нервничал и все время крутил в руках свой стетоскоп, с которым не расставался почти никогда. Он говорил о своей дружбе с Лораном, с которым они служили на одном корабле - Лоран в качестве мичмана, а Джастин в качестве фельдшера. С тех пор они и подружились, и все вокруг, говорил Джастин, качали головой, наблюдая столь крепкую дружбу англичанина и француза. Джастин говорил о том, что супружеская измена есть преступление и перед Богом, и перед человеком, о том, что честь мужчины обеспечивается в том числе и чистотой его супруги. После слов о том, что его лучший друг не заслуживает такого предательства, на языке у Ирен вертелось немало насмешек. Но все они исчезли, когда Джастин наконец завершил свою речь и уставился на нее почти умоляюще. - Мне нечего сказать, Джастин, - ответила Ирен, - кроме того, что я завидую Лорану. - Ты... Лорану?! - У Лорана есть преданный друг. - Но ты же... - А я до сих пор не уверена, нужна ли я ему. Или он просто ухватился за меня, как за соломинку. В самом деле, что я, как не соломинка? - с горечью сказала Ирен и умолкла, отвернувшись, стараясь удержать набежавшие слезы. - Лоран тебя любит, - в голосе Джастина не было уверенности, словно он впервые вообще об этом задумался. - Лоран? - словно очнувшись переспросила Ирен. - Да нет, причем тут... А Лоран действительно меня любит... так же, как любит пряную приправу к кушаньям. Без приправы пресно, но знаешь, без приправы вполне можно прожить. В одном ты прав - Лоран не заслужил такой плохой жены. - Прежде чем ты предпримешь что-нибудь безрассудное... На правах друга я могу говорить это, - Джастин едва не сломал стетоскоп, стиснув его в своем кулачище, и, спохватившись, отложил инструмент в сторону. - Друга моего мужа. - Я говорил с доктором Мацумото, - не обратив внимания на ее слова, продолжил Джастин. - Он был испуган, он наверняка скрывает того человека от властей... Нет-нет, ты не так меня поняла, я вовсе не собирался сообщать... Я лишь хочу сказать, что прежде чем принять решение, нужно все взвесить. - Я не останусь с Лораном, - коротко ответила Ирен. - Вне зависимости от всех других обстоятельств. - Чтобы принять решение, нужно все взвесить, - заторопился Джастин. - Ему ведь осталось жить совсем недолго, - выпалил он наконец и уставился на нее почти моляще. - Это неважно, - быстро сказала Ирен, чувствуя, как кровь сперва прихлынула, застучала в висках, а потом так же стремительно отлила от лица. - И уж от этого мое решение определенно не зависит. А теперь тебя, вероятно, ждет доктор Мацумото. Он очень ценит тебя, и ты несомненно делаешь много для его лечебницы, - она встала, и Джастин вышел из комнаты - поспешно и почти испуганно. На мгновение Ирен стало его жаль. Она села к окну и принялась смотреть во двор - ливший почти с самого утра дождь уже кончался. ...Встречи - это голоса судьбы, часто говорила мама. И если встречу с Соджи после семи лет разлуки еще можно было считать злобной насмешкой судьбы, то встретив Цую, ту самую служанку, что работала у ее родителей в поместье Сэги, Ирен почувствовала, что судьба не смеется, а напротив, бережно подерживает и направляет ее. Цую навещала своего двоюродного брата, который лечился у Мацумото, и, увидев Ирен, сразу ее узнала. "Маленькая госпожа, наконец-то вы вернулись! Как же вы выросли, столько лет прошло. А помните, как я вам волосы-то убирала? Волосы у вас, видно, прежние остались, тонкие да мягкие. Как ваша матушка? Я каждый раз молюсь о ее здоровье, о ее доброте. Да если бы не она... Маленькая госпожа, как же я рада!" Ирен с трудом удалось остановить этот словесный водопад. Цую почти не изменилась - такая же тощая и нескладная, с торчащими кпереди вычернеными зубами. Но одежда ее красноречиво свидетельствовала о том, что дела ее мужа, которого Ирен помнила мелким торговцем обувью вразнос, пошли в гору. Цую с гордостью рассказала, что ее муж преуспел, и теперь наряду с магазинчиком обуви он держал в Эдо небольшую меняльную лавку. Услышав об этом, Ирен мысленно поблагодарила судьбу. - Цую, ты живешь теперь в Эдо? - начала она, не зная, как приступить к делу. - В Эдо, в Эдо, - закивала женщина. - Сюда брата проведывать приходила. Хвала ками, уже на поправку пошел, сэнсэй говорит, скоро можно ему и домой отправляться. - У меня есть просьба... - понизив голос, сказала Ирен, но Цую тут же перебила ее: - Маленькая госпожа, я ж матушке вашей жизнью обязана, во время пожара-то... Все, что я могу... Все, что могу, сделаю. И Ирен отдала ей изумрудные серьги и ожерелье - те, что подарил ей на свадьбу отец. Если бы Лоран узнал, что она отдала драгоценности женщине, которую встретила впервые после семи лет, его бы удар хватил. Но деньги будут нужны во всех случаях, сказала себе Ирен, стараясь не думать о том, как бы посмотрел папа на ее решение. Здесь, в Японии, драгоценности ей ни к чему, а вот деньги пригодятся. У мужа Цую меняльная лавка, теперь наступают новые времена, все европейское будет в большой моде. Хорошо, что она взяла много одежды - Лоран уговорил, сказал, что она будет первой красавицей. Первой или не первой, но в Шанхае она щеголяла напропалую. Ирен усмехнулась - Шанхай и тамошнее европейское общество показались бесконечно далекими и так же бесконечно чужими. А за наряды, возможно, получится выручить еще немного денег. Ирен задумалась и не заметила, как дождь закончился. Ее позвали, горничная сказала, что у ворот ее дожидается какая-то женщина. "Купчиха из новых", - добавила горничная - скорее для себя, чем для хозяйки, но Ирен расслышала. Цую была в дорогом шелковом косодэ, немного слишком ярком для ее возраста - видно, считала, что визит в жилище иностранцев обязывает, - и укрывалась под большим сиреневым зонтом. Завидев Ирен, она заулыбалась и закланялась. - Вот, маленькая госпожа, - Цую выглядела смущенной, - немного удалось выручить. Такие красивые вещи, сказал муж. Если бы еще полгода-годик подождали - можно было бы выручить вдвое. За такими сейчас гоняются, женщины-то стали перенимать иностранные моды. Вот... Она протянула Ирен узелок. В нем оказалось несколько стопочек овальных золотых рё - гораздо больше, чем то, на что надеялась Ирен. - Если чего еще надо - пошлите нам весточку, Изуми-сан, непременно пошлите, - шептала Цую. - Я вашей матушке жизнью обязана, все сделаю... Поклонившись в пояс, пробормотав слова благодарности и едва сдерживаясь, чтобы не обнять Цую, Ирен быстро побежала к дому. Чудеса бывают, шептала она, бывают. Если бывают маленькие, значит, могут быть и большие. Сегодня она расскажет об этом Соджи. Так хотелось бы уйти в маленький флигелек и уже не возвращаться сюда - но сегодня возвращается Лоран... Он не заслуживает того, чтобы она просто сбежала, твердила себе Ирен. Минуты тянулись долго, как ползущие по стеклу дождевые капли. Ирен пробовала читать, но любимый сборник рассказов Акинари сейчас не помогал, знаки расплывались. Тогда она отложила книгу, положила руки на стол и прилегла на них щекой. Велеть бы сейчас кофе... Нет, от кофе надо отвыкать. Как и от горничных. Хоть бы Лоран скорее приехал! Он верно скажет что-то вроде "Ты взбалмошна как все женщины..." "Все женщины злонравны от природы и потому обращаются в безобразных чудовищ", - прошелестел над ней тихий сухой голос. Ирен опустила глаза и увидела, что ноги ее исчезли, и она висит в воздухе в паре вершков над полом, застланым багряно-алым мягким ковром. Фигура в темной хламиде возникла перед ней, сверкнуло лезвие меча. На мгновение Ирен увидела темные холодные глаза, совсем близко, расплывчато; потом что-то рядом сухо всхлипнуло и она ощутила острую боль в левом подреберье. Узкое лезвие пронзило ее бок и раскроило сердце. - Все женщины злонравны от природы, - проговорил до жути знакомый голос, и сквозь застилающий туман она увидела, что у человека в темной хламиде лицо Соджи... - Ирен-сан, Ирен-сан, проснитесь! - доктор Мацумото тормошил ее. Ирен вскочила, осознав, что должно было произойти что-то из ряда вон, чтобы доктор самолично заявился к ним в дом и сам разбудил ее. - Рокувуду-сэнсэй, - так доктор всегда обращался к Джастину, переиначивая фамилию "Локвуд" на японский манер, - говорил со мной сегодня. А потом он отправился говорить с... - Мацумото запнулся, видимо, выбирая слова, - с Фудживарой Канэёши. Не решился назвать Соджи его настоящим именем, подумала Ирен с легким презрением. Вид у доктора был и вправду обеспокоенный. - Идемте, - бросила она. - Я всегда поддерживал бакуфу, - вполголоса говорил доктор, едва поспевая за ее быстрыми шагами. Дальше он сбивчиво говорил что-то о своей дружбе с Меердевортом, о беседах с Джеймсом Доннелом, ее, Ирен, приемным отцом. Мацумото перескакивал с предмета на предмет, говорил о каком-то "сэнсэе", чье раненое плечо он лечил. "Рана от пули - совсем иное дело, чем рана от меча. Очень разные повреждения кожи и мышц, требуют разного лечения..." - Теперь страна будет открыта, и все те болезни, от которых мы были защищены изоляцией, сейчас могут нахлынуть на Японию со всех сторон. Врачи теперь - очень ценный ресурс. Осмелюсь сказать - ресурс, не принадлежащий самим себе, - продолжал Мацумото озабоченно. Ирен остановилась, внезапно осознав - доктор вовсе не был трусом, каким она его считала. Просто он рассматривал себя как нечто необходимое своей стране, он берег себя как нечто, способное принести пользу. И в этом не было ни капли самолюбования или эгоизма - во время работы доктор был деловит и собран, и ни разу не попытался выказать перед пациентами то высокомерие ученого перед неучами, какое она частенько наблюдала у европейских врачей. - Я обожду вас здесь, - сказал Мацумото, когда они пришли к его лечебнице. - Если увидите мою племянницу - не сочтите за труд передать ей, что она мне очень нужна в лечебнице, - он растерянно улыбнулся и сказал совсем другим домашним тоном: - Ушла вот с утра, собиралась потом поискать кое-какие травы, и что-то задержалась. *** Окита Несмотря ни на что, он ощущал себя странно легким и бодрым, особенно с утра. Ночи бывали тяжелы, ночью его иногда мучили приступы, сильно лихорадило. Порой словно тысячи щупальцев жуткого жестокого существа скручивали каждое мышечное волокно, каждый нерв. В проблесках сознания он ощущал прикосновение холодной влажной ткани ко лбу, слышал ласковые слова, но не воспринимал их смысла. Потом снова клубящийся кошмар, невероятно реальный и вещественный - лица, возникающие в бурлящей серой мгле, лица его друзей, превращающиеся в демонские хари. Эти хари вцеплялись зубами в его тело и рвали его плоть. Он растворялся в море ужаса, горло сводило судорогой, он почти не мог дышать. Из этого ужаса его вытаскивали ее руки, маленькие, прохладные и решительные. Он перехватывал эти руки, комкая тонкие пальцы, он не знал, вслух ли молил ее о помощи или мольба звучала только в его изнуренном ужасом и болью мозгу. Но тьма… нет, не исчезала, но уже не источала того беспримерного ужаса, который парализовал волю и разум. Оставалась только боль. А с болью справляться он уже давно научился. Только бы не исчезали эти тонкие руки. В самый темный час ночи он проваливался в небытие, спасительная теплая тишина поглощала и его, и ту, которая помогала ему справляться с приступом. А вот утром... Он просыпался и смотрел на ее лицо. Высшее воплощение покоя. Она умела отпускать страх и отдаваться сну так же безоглядно, как... как отдавалась ему. И утром он часто не мог справиться с глупой ревностью к сну и будил ее, легонько проводя пальцем по скуле, к разомкнувшимся во сне губам, щекоча их уголки. Иногда она, не просыпаясь, накрывала его руку своей и продолжала спать, прижав его ладонь к своей щеке. А иногда, желая подразнить, притворно сердито поворачивалась на другой бок, оборачивая, однако, его руку вокруг своей талии и прижимаясь ягодицами к его паху... Утрами ему казалось, что смерть отступила. Особенно когда ей пора была уходить, и он смотрел вслед легкой фигурке, скрывающейся в темной зелени, и думал о том, что сегодня вечером она снова придет. И снова будут ласковые руки, плавно и преувеличенно осторожно ставящие на циновку поднос с чаем. Будет смех и разговор ни о чем и обо всем, перескакивая с предмета на предмет, бездумный как бывает только в детстве. - А ты помнишь?.. - она села рядом, изящно подобрав полу. - Помнишь, как мы удрали на луг? И там ты мне рассказывал про Лунного зайца, что-то жуткое. - Про Лунную госпожу, - поправил Соджи, улыбаясь. Все она прекрасно помнит, просто притворяется. Когда она лжет, от нее начинает пахнуть медом. А может, ему это только кажется. - Расскажи еще! А если бы она встретилась тебе сейчас, ты бы ее прогнал? - А знаешь, я однажды с ней встречался, - он замолчал, вспомнив холодные киотские улицы и крупный мокрый снег, хлопья снега. На таком снегу очень хорошо заметна кровь... - А может, это мне приснилось... - И она предлагала тебе бессмертие? - в голосе Ирен скрипнула ревность, и Соджи внутренне возликовал. - Предлагала. Я почти согласился, - сказал он и увидел испуг в ее глазах. Сегодня до полудня шел дождь. Ирен уходила еще до дождя, необычайно сосредоточенная и серьезная. Коснулась губами его губ - эта непривычная ласка нравилась Соджи, хотя он считал ее совсем не подходящей для прощания. Разве что прощание обещало при последующей встрече нечто необычное, удивительное и приятное. Как прикосновение губ. И он ждал, позволяя себе редкую роскошь забываться в мечтах, чего с ним не случалось уже давно. И шаги визитера он услышал только на подходе к флигельку, совсем близко. Но эти шаги не несли угрозы, хотя определенно принадлежали мужчине. Однако это не была походка того, кто шел убивать. Уж он-то в этом разбирался. Иностранец. Соджи видел его издали вместе с доктором Мацумото и теперь внутренне напрягся - слишком целеустремленно шел этот иностранец. Точно шел за серьезным разговором. Крепкий и широкоплечий, с бледной кожей, усыпанной веснушками всех мастей и размеров, он был одет в кимоно цвета опавших листьев, едва не трещавшее на широких плечах. За поясом Соджи с удивлением увидел что-то вроде широкого кривого меча, показавшегося ему знакомым. И только руки иностранца, большие, чисто вымытые, с длинными пальцами и коротко подстриженными ногтями безошибочно подсказали - врач. А упругая походка, слишком целеустремленная, чтобы быть праздной, утвердила в этом убеждении. Этот человек из тех, что долгом своим и неотъемлемой обязанностью почитают спасать. Иностранец вежливо поздоровался и представился. Он действительно оказался английским врачом, который приехал сюда для изучения приемов восточной медицины и сейчас работал в лечебнице вместе с доктором Мацумото. Он заговорил, но Соджи никак не мог вслушаться в его речь - не из-за акцента, а из-за того, что все время думал о странном мече на поясе иностранца. - Я хотел бы прояснить кое-что касательно госпожи Перье, супруги моего друга... Кривой, короткий и широкий. Богато отделанные ножны, оплетка рукояти из кожаных полосок. Он, Соджи, определенно видел уже где-то это оружие. - Если вы рассчитываете на душевную привязанность, на то, что поэты называют... Определенно видел он этот меч. И даже в руках держал. - Я хочу сказать следующее - вас она просто жалеет, как жалеет все и всех вокруг. Просто жалеет. Она по-женски легкомыслена, взбалмошна и жалостлива, она не способна на большее - уж поверьте мне. Ирен не умеет... Ирен. Имя словно взбросило Соджи, и он тут же отвлекся от мыслей о необычном мече. Этот иностранец сейчас врет, сказал себе Соджи, и ему вдруг стало легко и весело. А главное - он вспомнил наконец, где видел меч, который висел сейчас на поясе иностранца. А тот отшатнулся, словно споткнувшись. - Я обязан защитить честь своего друга, господина Лорана Перье, - пробормотал иностранец упрямо. И Соджи стало его жаль. - Чего же вы хотите от меня, господин доктор? - имя иностранца Соджи запомнить не смог. - Оставьте Ирен в покое, - мрачно потребовал иностранец, глядя себе под ноги. Соджи подумал о том, как бы на его месте повел себя, например, Хиджиката, и ему стало совсем весело. - Вы предлагаете мне поединок, господин доктор? - вкрадчиво спросил Соджи. - Я врач, а не убийца, - тут же ответил иностранец. Соджи хотел было рассмеяться в ответ и высказаться в том смысле, что в их поединке врач вряд ли рисковал превратиться в убийцу, скорее уж в убитого, - но тут до его слуха донеслось движение иного рода: сторожкие, крадущиеся шаги по тропинке совсем с другой стороны. Со стороны реки, а не лечебницы. И это были шаги людей, умевших убивать. - Вам лучше сейчас же уйти, господин доктор, - тихо проговорил Соджи, прислушиваясь. Шаги приближались. Лучше пусть войдут внутрь - у них нет навыка драки в помещении, размахаются мечами, заденут стены или притолоку. У него будет преимущество. Соджи протянул руку к лежащим на стойке мечам. Мечи близко, надежно близко. - Я надеюсь, мы продолжим этот разговор, - с достоинством кивнул иностранец, который явно все еще ни о чем не подозревал. Но вышел он слишком медленно - снаружи послышался гортанный вскрик и звон. Проклятье! Соджи не заботил этот английский доктор, но те, чьи шаги он слышал, шли не за доктором, а за ним. Ожидал увидеть иностранца убитым или раненым, но увидел его с тем самым странным мечом в руках. Доктор, видно, сумел отразить первое нападение, и трое нападавших, также с обнаженными мечами, смотрели на странного чужеземца с изумлением. Иностранец держал свое оружие необычным для Соджи манером, будто совсем не заботясь о положении пальцев на рукояти. Впрочем, особо разглядывать хват иностранца было некогда - странный меч и держат, наверное, по-странному. - Их всего двое... - послышался голос одного из нападавших. Его Соджи узнал - он был вместе с Шинохарой. Вот откуда они узнали... - Такого уговора не было. Говорено было про одного и хворого. Может, девка очнулась и подмогу привела? - пробормотал второй. Местный, из Эдо, определил Соджи по выговору. - Демоны с ним, с этим мечом, идем-ка отсюда. - Трусы! Знаете, сколько дадут за этот меч, если это правда Кикуичимонджи? Его, говорят, оценивали в десять тысяч рё золотом. А девка та - она ж и пикнуть не успела, - отвечал первый. Страшный смысл его слов, очевидно, дошел до Соджи и иностранца одновременно - рыжий доктор кинул на Соджи безумный взгляд и крепче сжал свое оружие. Дальнейшее Соджи помнил смутно - он ринулся вперед, почти ничего не видя от ярости и отчаяния. Он рубил направо и налево, опережая противников, легкие грозили разорваться изнутри. Все завертелось перед ним - лица, клинки, деревья и земля. И остановилось, сфокусировавшись в ударе чем-то тяжелым по спине.