В ладонях он держал весну

Самое главное - не дать себе спать слишком долго. На выработку этого рефлекса ушла жалкая пара недель - позволить себе задремать, уткнувшись носом в выбеленные, жёсткие волосы, притянув к себе чрезмерно хрупкое тело, поглаживая шелковистую кожу на шее, задремать, но совсем ненадолго. Нужно проснуться минут через сорок, максимум - час, осторожно убрать руки, укрыть одеялом и незаметно спуститься. Химчан вообще не понимает, что за порядки царят в этом крольчатнике, и имеет ли хоть кто-нибудь, кроме, разве что, Ёнгука, понятие о том, что такое личное пространство: каждый раз, приходя в спальню не первым, совершенно не знаешь, какая койка окажется свободной. Так что, в принципе, то, что он периодически засыпает рядом с Чунхоном - вполне естественное явление. Вот и в этот раз он открывает глаза, едва начав смотреть какой-то бредовый сон. Просыпается, несколько раз моргает и, не удержавшись, тыкается шершавыми губами в словно нарочно подставленную шею. Это он делает в первый раз, раньше удавалось себя остановить, отговорить, одёрнуть. Вот, пропустил момент самоконтроля. И чуть не сворачивается прямо на тесной кровати тугим комком, от болезненной, совершенно неадекватной, лисьей нежности. - Ему пятнадцать, ему пятнадцать, ему всего пятнадцать, утихомирься, придурок, не вздумай, отпусти... Химчан ругается сам на себя едва различимым шёпотом, но не отпускает, как сам себе советовал, а только чуть сильнее сжимает пальцы на чужом горле. Чунхон едва слышно стонет во сне, и вдруг вжимает голову в подушку, подставляя изгиб плеча, шею, словно просит о поцелуях. Но спит, спит, стерва малолетняя. - Какая же ты стерва, Чунхон... Кто тебя только научил... И Химчан целует: невесомо, трепетно даже, почти не прикасаясь, только вдыхая до головокружения неразличимый запах его кожи. И опять эта нежность доставучая, тяжёлая, густая - скручивает всё внутри, заставляет пальцы влажнеть, сердце биться, как заведённое. - Нельзя. Химчан выписывает себе мысленную оплеуху, титаническим усилием воли отрывается от белеющего в сумерках плеча, отпускает, спускается с кровати, не поправив на младшем одеяла. Приходится ещё раз сходить в душ, на этот раз - ледяной. Вода, соприкасаясь с разгорячённой кожей, вымывает все остатки нежности, уже сворачивающиеся тугим комком внизу живота. Вот этого точно допускать нельзя, никак нельзя. *** Ёнгук проводит уверенными, спокойными, почти холодными пальцами по шейным позвонкам Зело, словно пересчитывает. Словно их могло прибавиться за ночь. Нет, не прибавилось - Ёнгук удовлетворённо хмыкает и звякает инструментом. - Это будет больно? - глухо интересуется младший, словно вовсе не о себе, словно и не боится боли. - Это будет и точка, - басит Ёнгук, рисуя чёрным фломастером какие-то линии на белой коже. - Я же знаю, что для тебя лучше. - Ты знаешь, - кивает Зело и успокаивается. Не верить своему Богу? Нет, это невозможно. Это исключено, поэтому Зело закрывает глаза совершенно спокойно. Сейчас будет больно, до обморока больно, но забвения ему не видать - Бог решил, что он должен чувствовать всё, до последней капли. И он смиряется. Он слышит, как Ёнгук медленно выдыхает сигаретный дым, как тушит окурок о дно металлической лоханки, в которой лежат скальпели, зажимы, щипцы и что-то ещё, о чём Зело предпочитает не думать. - Game is started. - говорит Бог по имени Ёнгук и начинает играть. Пальцы нажимают на холку, натягивают кожу на третьем позвонке. И острое лезвие, быстрым, отточенным движением, вспарывает. Это ещё можно перетерпеть, даже слёзы сдержать, закусив губу. Горячая кровь липко льётся по шее, к подбородку, но это тоже ничего. А вот когда эти самые пальцы вбираются в разрез, пробираются между полосками мышц, обхватывают округлую косточку, как клещами - вот это уже нестерпимо. Зело тихо воет, жмурится до звона в ушах, но терпит - Богу виднее. Кровь подсыхает на подбородке, на ключицах - да откуда в нём столько?! - противно чешется, липнет, стягивает. И тошнота подкатывает к горлу, горькая тошнота, когда Ёнгук резко дёргает позвонок, до хруста, до треска. Мышцы натягиваются, скрипят так, словно вот-вот порвутся. Так он прощупывает все четыре шейных позвонка, едва не выдёргивает, разворачивает, переиначивает Зело на свой лад. А потом просто плещет на открытую рану дешёвым виски, от чего Зело кричит в голос, бьётся, захлёбывается болью, пока не обмирает. Ёнгук ласково прижимает его перепачканную голову к себе, разлепляет белые кудри, гладит по щеке и снова курит. - Проснёшься, и будет хорошо, договорились? Он басит ласково, улыбается тепло, как любимому созданию, успокаивает, убаюкивает... ... и Чунхон просыпается. Он глупо хлопает глазами, пытаясь понять - цела ли шея. Она оказывается вполне себе целой и чистой, поэтому ребёнок, расплывшись в широчущей улыбке - ну не мог же Банг его обмануть! - спрыгивает со своей койки, только натянув майку. Он сразу направляется на кухню, потому что, ну где ещё Ёнгука искать-то, по утру? - Доброе утро, - улыбается сидящий за столом Тэхён, - Судя по выражению твоего лица, тебе опять снилась херня. Чунхон садится напротив "короля ниндзя" - как про себя и только про себя он называет хёна - и делает серьёзное лицо. - Отменная. Херня высшей пробы, - совершенно без кривляний подтверждает младший и кивает. - О, вот как. Будешь папу развлекать историями? - Если найду его, - соглашается Чунхон. Тэхён вот, он отличный же парень! Всегда всё про Чунхона знает, и принимает всё, и не осуждает никогда. Жалко только, что так хочет взрослым казаться - не играет с детьми. Хотя, вообще-то, для развлечений и выдумок - за глаза хватает Чонопа. А ещё ведь есть хенним, с которым иногда придуриваться даже интереснее. Чунхон чувствует, как чешется над копчиком от появляющегося, уже готового вилять, хвоста - вот как жизнью доволен. - А чего его искать-то... - Меня? Меня искать не нужно, я вот, - гудит Гук, заходящий в кухню. У него совершенно мокрые волосы и вода даже промочила майку. Тэхён осматривает лидера, бурчит что-то про наркоманов и полотенца, но улыбается вполне дружелюбно. - Ой, что мне снилось! Прикинь, опять... У Ёнгука загораются глаза уже на слове "снилось", он садится рядом с дитём и выслушивает очередную, и правда весьма наркоманскую историю. Правда, улыбка сползает с его лица уже на моменте с сигаретами. А когда "миленький хорошенький макнэ", засунув в рот весь тост целиком, невнятно, но вполне спокойно доходит до кровищи и скальпелей - пробирает даже будду-Тэхёна. Он закашливается, отодвигает от себя миску с хлопьями, повторяет что-то про наркоманов, даже бурчит своё коронное "no comments" и уходит есть за кухонный стол около мойки, невежливо отвернувшись. - Мелкий, ты уверен, что у тебя всё хорошо? - не вполне уверенно спрашивает Ёнгук, уставившись на ребёнка. - Конечно! - кивает Зело, расплываясь в улыбке, такой счастливой и доверчивой, что старшего слегка передёргивает, - ты же не мог меня обмануть? Раз сказал, что так нужно, значит, я буду терпеть. - Вообще-то, я имел в виду "с головой", но уже сам вижу ответ. Ёнгук смеётся немного натянуто, хотя, в целом, его прикалывает с отношения малого к себе. Ну кому не понравится быть Богом, да ещё и совершенно бесплатно? - Алоха, Крольча, - салютует помятый сверх всякой меры Чоноп, вваливаясь в кухню сонным комком, и падает с другой стороны от Чунхона. - Алоха, Кошатина. - Я не "кошатина", - притворно обижается вошедший, - я - Ку-гу-ар! И это звучит гордо, ясно? - Да ладно, так и так – кошак, - нагло лыбится макнэ, прицельно отправляя в лоб лучшему другу кусочек второго тоста. - Ах ты, ушастый засранец! Тебе рассказать, чем обычно кролики занимаются, чтобы ты устыдился? - Молчиии!!! - сквозь смех визжит Чунхон и чуть не падает со стула, в итоге, упав на несчастного отца семейства. Последний прикрывает глаза рукой и решает, что сны ребёнка - намного более адекватная штука, чем вот эти их... игрища. Опять какую-то хуйню невероятную выдумали, да и рады. Теперь, в течение минимум трёх-четырёх дней, вся группа будет иметь в сожителях двоих, изображающих из себя озвученных животных. И что вообще за "кугуар" такой... Ёнгук ловко цопает со стола миску с хлопьями, пока та цела, и направляется к Тэхёну. - Принимай соседей. - Что, уже утомился? Сегодня рекорд - обычно ты выдерживаешь не меньше получаса. - Сегодня их двое и один даже, кажется, пошлит. Тэхён прикрывает уши ладонями, показывая, что он ничерта не хочет об этом знать. И правильно. Правильный парень. Хорошо, что с детьми не носится, хотя явно мог бы. Ёнгук старается погромче хрустеть хлопьями, чтобы не слышать уже разросшейся до размеров баталии, перепалки. Хотя очень скоро голоса детей затихают, и Гук решает обернуться. - И какой ты отец после этого? Оставил детей одних за столом, вся еда уже на потолке... - щурится бодрый, до отвратительного бодрый Химчан. - Сложно было проследить, чтобы они нормально поели? - Дорогая, - очень серьёзно басит Ёнгук, не вставая со своего места, - Наши мальчики уже почти большие, я не могу постоянно за ними следить. Они уже взрослые, адекватные, так что не преувели... - ему в висок прилетает виноградина, сопровождаемая сатанинским хихиканьем. Химчан показательно возводит глаза к потолку. - Очень адекватные и большие, ты прав. Ладно, но еду со стен отдирай сам, ок? - потом он усаживается на место Тэхёна напротив этих двоих, - Ну и что вы так буяните с утра пораньше? Чунхон пригибается к столешнице, хитро глядя на своего дружка, и облизывается. - Мы не буяним. Мы играем. - Вот как. Это, конечно, многое объясняет. Химчану уже смертельно хочется в отпуск. Развесёлая игрулька в сбежавших из лаборатории детёнышей-мутантов надоедает младшим через пару дней, и урона в квартире, всего-то, две сломанных табуретки, чуть не полетевший на пол ноутбук Ёндже и несколько синяков на коленках этих самых мутантов. Бывало и похуже. Чунхон сидит на диване в гостиной и бездумно копается в интернете. Времени уже - третий час ночи, а сна ни в одном глазу. Завтра будет выглядеть ужасно, хорошо хоть, что никаких съёмок не запланировано. Чунхон смотрит на фотографии "старших братьев по цеху", всех подряд, и думает о Химчане. С Химчаном что-то происходит, что-то большое, и он расстраивается. Но выяснить - шансов мало, станет Ким делиться переживаниями с малым, вот ещё, ага, держи карман шире. Можно было бы потрясти обожаемого папу, но тот до того деревянный в плане душевных метаний, что, возможно, даже и не замечает переживаний "жёнушки". Чунхону как-то неуютно от этих мыслей: хёна он любит просто непередаваемо, почти так же, как Ёнгука, он переживает и злится на собственное бессилие. Чунхон машинально ковыряет расцарапанную коленку через дырку в домашних джинсах и думает, как бы порадовать Химчана. Ничего умнее уборки он не придумывает, поэтому закрывает ноутбук и тащится на кухню, шлёпая босыми ногами по холодному полу. Чёрт подери, он просто ненавидит мыть посуду, расставлять чашки на полках, чистить микроволновку, но лицо Химчана, увидевшего утром сияющую кухню, которое Чунхон отлично представляет - стоит и не таких мучений. Он собирает посуду со стола, - и как только Химчан позволил оставить такой бардак? - морщится, выбрасывая объедки в мусоропровод, и включает воду. Ребёнок в нём неискореним, какими бы "взрослыми" переживаниями он ни был занят порой - мягкая белая пена от моющего средства пахнет лимончиком, Чунхон мнёт губку, пока этой пены не набирается почти целая раковина. Он пытается прорыть ход в этой горке, уже представляя, как туда отправляется отряд храбрых исследователей... Чашка со звоном падает на пол, не разбивается, но шуму делает прилично. Чунхон ойкает, идёт поднять беглянку, разбрызгивает пену с рук по полу... - Ты решил затопить наше скудное жилище? Лачуга так себе, конечно, но другой у нас нет. Непойми откуда материализовавшийся Химчан сам поднимает чашку и, сонно улыбаясь, протягивает её остолбеневшему ребёнку. - Я хотел помыть... - ... точнее - перебить, - ласково поправляет Химчан. - Нет, помыть, - упрямо возражает малой, - посуду. Чтобы ты утром порадовался. Химчан как-то странно меняется в лице, садится за стол, забравшись на стул с ногами. - Именно я? - Именно ты. Но я, как всегда... - Мытье посуды - очень серьёзное занятие, требующее предельного сосредоточения, - необидно стебётся старший, расплываясь в совсем широкой улыбке, - Так что ты мой, а я буду следить, чтобы никакие вражеские армии не захватили этот важный фортпост. - Это были исследователи, - совсем тихо пищит Чунхон, но, вернув чашку в мойку, начинает мыть с особой аккуратностью. - И чего тебе не спится? Завтра же вставать рано… уже сегодня. - Я... Я не знаю... - Чунхон не уверен, что всё это стоит сказать, но он слишком устал думать в одиночку. - Просто ты какой-то то грустный: то злой, то кричишь, то конфеты мне приносишь.. У тебя что-то случилось, да? Случилось, конечно, но я понимаю, что ты не станешь мне рассказывать. Химчан молчит с минуту, Чунхон составляет намыленные тарелки у раковины и принимается за чашки с приборами. - Почему ты думал, что я не расскажу? - Чунхону не понятно, какой у Химчана голос. - Потому что... Я же маленький и глупый, зачем тебе со мной делиться. - Вот дурак-то, я не могу. Химчан спускает ноги на пол, встаёт и, помедлив несколько секунд, идёт к Чунхону.