В ладонях он держал весну

Чунхон просыпается от болезненного ощущения в спине. Химчана, конечно, уже нет рядом - он ни за что не поставит под угрозу инкогнито их отношений. Чунхону холодно, он зябко передёргивает плечами и хочет встать, чтобы сделать себе чаю. Но, как только поднимается, чувствует головокружение и лёгкую тошноту: его личные признаки уже подступившей простуды. Он хватается за лоб и с тихим стоном падает обратно на жёсткую диванную подушку. В горле тут же начинает противно першить, гудеть в голове и ныть в коленках и локтях. Чунхон с ужасом думает о репетициях, которые придётся пропускать, о том, что он подставляет всю группу, что болеть вот так - просто отвратительно. И как вообще могло в голову прийти засыпать в комнате, где царят вечные сквозняки?! Из окна бьёт слишком яркий для больной головы свет, Чунхон жмурится и с трудом отворачивается к диванной спинке. Надо бы кого-нибудь позвать, но голова гудит сильнее только от одной мысли о том, чтобы подать голос. Через какое-то время из спальни раздаётся утреннее шебуршание, приближающиеся шаги и тихое "мамочки". - Ну ты и напугал, кролик. Чего тут спишь? Чунхон только тихо стонет, призывая к тишине. Он чувствует, как под Чонопом прогибается диван, как прохладная ладонь нащупывает лоб через растрепанные кудряшки. - Макна, у тебя жар. Это плохо, ой, как плохо... - уже тихо говорит Чоноп и встает. - Тебе чаю сделать? Одеялко принести? Чунхон ненавидит слово "макна" больше всех остальных, подчёркивающих его возраст, особенно - от этой бестолочи. Но голова до того болит, и чаю до того хочется, что он никак не выказывает возмущения. Чоноп возвращается через минуту, накрывает друга тёплым одеялом, подкладывает под голову подушку и садится на пол у его дивана. - Я разбудил Химчана, он уже понёсся на кухню делать тебе чай и всё такое. Что ж ты тут уснул-то? - Так. Что с ребёнком? Химчан не ждёт ответа, мягко разворачивает Чунхона к себе и трогает лоб. Хотя лоб и без прикосновений буквально вопит о состоянии своего обладателя - влажный, слишком бледный, да и пунцовые щёки слишком сильно выделяются. Химчан строго хмурит брови и даже нещадно шикает, когда малой тихо и умоляюще стонет. - Ты заболел. Опять ходил неодетый по дому, да? Опять... Ох, чёрт. Химчан, видимо, понимает, кто и что послужило причиной простуды, моментально делает виноватое лицо и опять уносится на кухню - за таблетками. Ударная доза лекарств даёт эффект минут через двадцать, жар спадает до 37,8, и Чунхон хотя бы снова может разговаривать. Переползать в спальню Химчан не разрешает - так неудобно каждые две минуты проверять пациента, носиться вокруг него и приносить то чай, то микстуру, то градусник, то ещё что. Именно поэтому Химчан ещё и не разрешает открывать двери, шуметь, разговаривать в гостиной - вообще ничего не разрешает. Ёндже фыркает, но оставляет это без комментариев, потому что спорить с Лисицей, которой по башке вдарило метафизической шпалой материнского инстинкта - дураков нет. Тэхён заботливо притаскивает малому свою видеокамеру и начинает показывать всякий откровенный бред, называемый им "компроматом", который успел наснимать за последние пару дней. Ёнгук ходит на цыпочках и говорит только шёпотом, потому что такое дело, как лечение детей, он всецело доверяет прошаренному Химчану и принимает все его указания, как истину в высшей инстанции: сказал не шуметь и не особо маячить - вот он и не маячит. Чоноп же, кажется, ведёт себя адекватнее всех, просто болтаясь поблизости, периодически выдаёт очередную шуточку, которую понимают только дети, а так, в основном, занимается своими делами. Чунхон, завёрнутый в кокон из двух одеял, шарф, все возможные толстовки и тёплые носки, с градусником в зубах и отвратительным лекарственным привкусом во рту, просто сидит на злополучном диване и предпочитает не вмешиваться. Он вообще вспоминает о том, что весь кипишь именно из-за него, только в те моменты, когда приходится выплёвывать градусник и есть что-то очередное невкусное. *** Зело боязливо открывает один глаз: темно. Темно совершенно, не видно даже силуэтов, но темнота не чёрная, как обычно, а густо-шоколадная и пахнет перцем. Противно до ужаса. Когда он открывает второй глаз, картина немного проясняется, прорисовывается едва различимый, мутный силуэт на фоне чуть более светлого клочка темноты. Неожиданно в уши вваливаются звуки, приглушённые, словно из-под нескольких слоёв полиэтилена, смятые, но вполне различимые. Ёнгук стоит совсем близко, нужно только протянуть руку, чтобы коснуться. Но сил в нём почти нет, от крохотного движения, не многим отличимого от лёгкого спазма, в плечевом суставе что-то противно скрипит и лязгает. Шестерёнки совсем заржавели. Ёнгук обещался подправить, посмотреть, что можно с этим сделать, но так и не нашёл времени. Зело не злится, никогда не злится на своего Бога, прощает всё, всем своим механическим сердцем. Но в плече так неприятно дёргает. Перечная темнота немного бледнеет, уступая удушающей жаре, и Зело может рассмотреть Ёнгука. Он стоит, такой чужой и равнодушный, вертит в руках какой-то старинный европейский медальон, в какие девушки вкладывали прядь своих волос, провожая любимого на войну. Гук скучающим взглядом смотрит на Зело и вдруг дёргает едва протянутую руку. Железки внутри скрипят жалобно, Зело закусывает губу и умоляет, умоляет, не произнося ни единого звука. - Ты такой скучный, такой железный и такой не живой, - басит Ёнгук, и Зело закашливается перцем в воздухе. - И никогда не улыбаешься. А она - улыбается. И Бог уходит, мягко прикрыв за собой дверь, оставив своё творение дожидаться, пока железо внутри начнёт разлагаться. А пока он сидит, одним локтём оперевшись о стол, вытянув безвольно ноги, в другой руке сжимая зеркало, и смотрит в него так, словно ему, в сущности, наплевать. Смотрит самым краем глаза, совсем лениво: пытается улыбаться. У него выходит плохо, только отвратительная кривая ухмылка одним краем рта, но он старается усердно, растягивает подрагивающие уголки губ. Его лоб покрыт капельками пота от напряжения, сил почти не осталось, а отвратительная гримаса так и не превратилась даже в жалкое подобие улыбки. Он зол. Но это не проявляется совершенно ни в чём, включая его собственные мысли. По его подбородку медленно стекает слюна, а из носа - две струйки крови. Он не шевелится, не меняет позы, только медленно, меееедленно поворачивает голову в сторону, чуть не роняя её, словно ненужный предмет. Смотрит таким же отсутствующим взглядом в пустоту. В пустоте - старая пыльная сцена, в её глубине - побитая молью, пропитанная пылью и временем белая ширма. Занавес почти истлел, из тёмно-фиолетового стал почти розовым, неприятным. Древесная обшивка сцены протёрта, кое-где половицы выгнуты, как спины драконов. Там, в этой театральной пустоте, стоит идеальная тишина. Он лениво моргает и прислоняется спиной к ширмовой раме, так и не поняв, как оказался рядом с ней. Всё так же лениво опускает руку на пол и берёт одну из чёрных, полупрозрачных от вечности, бумажных фигурок. Хочет повертеть её в непослушных пальцах, но сил в нём нет совсем, и миниатюрная, идеально выточенная головка принцессы беззвучно отваливается. Его губы снова складываются в дёрганную ухмылку. Ему кажется, что он чувствует боль. Чунхон открывает глаза и морщится от слишком яркого света. Рядом с ним, на притащенном столике, стоит дымящаяся чашка, остро пахнущая имбирём. Чунхон ненавидит свои сны, отойти от них всегда тяжело. А этот ещё и Гуку не расскажешь - от чего-то кажется, что ему совсем не понравится то, что он бросил ребёнка, пусть и во сне, пусть и попорченного робота. К вечеру температура спадает до 37 с мелочью, и Химчан, кажется, решает взять брэйк, и даже уходит от Чунхона на кухню минут на сорок. Ёнгук берёт на себя обязанность поговорить с менеджментом и выцыганить выходной ещё и для Кима, потому что тот, явно, скорее сам отгрызёт себе руку, чем согласится оставить несчастного ребёнка одного. Ребёнок действительно чувствует себя более чем несчастным, но, по большей части, из-за всей этой мельтишни и маниакальной заботы. После одиннадцати Химчан, с превеликой осторожностью, как безногого инвалида, поднимает Чунхона с дивана и провожает в спальню, предварительно напичкав таблетками. Чунхону становится намного лучше уже к следующему вечеру, он даже начинает спорить с Химчаном, требуя свободы действий. Даже вылезает из одеяла, бестолково ходит по квартире, пока не находит Чонопа, что-то смотрящего в ноутбуке лисицы. - И что там такое? - улыбается Чунхон, когда замечает, какое растерянное и удивлённое лицо у его дружка. Чоноп вздрагивает, захлопывает крышку ноутбука и улыбается самым дурацким, неправдоподобным образом. - Ничего такого. Ничего такого, правда. Чунхон садится рядом с ним и усмехается, болтая ногами в двух парах носков. - А я с ним встречаюсь. - Ч…чего? - Ну... любовь, всё такое, - Чунхон расплывается в дебильной улыбке и роняет голову на плечо другу. - Это так странно, но мне так нравится. Ты же не против? Не злишься на меня? Просто мне очень хотелось тебе рассказать. Чоноп долго молчит, молчит как-то странно, но Чунхон не обращает на это никакого внимания. В конце концов, через минуту, наверное, Чоноп треплет малого по взлохмаченным волосам и смеётся. - Не злюсь, конечно, просто удивился. Но это хорошо, если любовь. Я всегда знал, что мамочка на тебе помешан, а тут вон оно как всё вышло... Я рад за тебя. Чунхон хихикает и легонько стучит кулаком Чонопу в плечо. - Помешан, скажешь тоже. Ты только Ёнгук-хёну не говори, ладно? - Не думаю, что остальным хёнам это более интересно, - тоже хихикает штатная пума. - Да и вообще, я выглядел бы слишком глупо, рассказывая такое. Я ж не девчонка. Химчан безапиляционно заявляет, что спать он будет рядом с Чунхоном, пока тот не поправится окончательно, потому что "никому нет дела, все вечно простужают и вообще мешают спать". Спорить с ним, в который раз не находится дураков, хотя Ёнгук думает, что как-нибудь надо будет, всё же, вписать этой зазнавшейся лисе. Но потом, когда материнский инстинкт немного опустится в глубину сознания. Ночью, когда все, кажется, засыпают, Чоноп смотрит в потолок. Ему хочется повернуть голову и посмотреть, хочется шикнуть, хочется заткнуть уши наушниками. Но он лежит спокойно, тоже притворяющийся спящим и в первый раз в жизни слушает, как Чунхон и Химчан целуются.