В ладонях он держал весну

Чоноп не прощается с Химчаном и просто идёт в сторону дома. Говорить больше не имеет смысла, в принципе, он ждал именно такого решения Чунхона. Он знал, прекрасно знал, что младший не сможет предать. К тому моменту, когда он заходит в квартиру, он уже почти в порядке. Даже плаксивая краснота с глаз спала. Чоноп понимает, что Чунхону трудно, видит, как тому хочется подойти, спросить, сказать, поиграть, как раньше... Чоноп думает, что Чунхон - очень большой молодец, потому что справляется преотлично: ни слова от него напрямую не услышишь. Хороший крольча, умничка. Чоноп даже немного удивляется, что ему почти не больно. Должно же, по идее, болеть, ныть должно, царапать - вон, в кино и книжках всегда так, когда приходится расстаться. А ему, смотри-ка, только тоскливо немного, и поноситься хочется. Чоноп наблюдает - смотреть-то ему никто не запретит? Он постоянно, неустанно смотрит на Чунхона. Как тот, постепенно, начинает оживать, как смеётся, как отлипает от Химчана только для того, чтобы прилипнуть к Гуку. Чоноп хихикает про себя, когда отмечает, что прожигающая ревность никуда не девается из лисьих глаз. Неприятно, конечно, периодически ловить на себе взгляд "победителя", но пума очень хорошо старается избавляться от ненависти. На самом деле, эта самая ненависть начала улетучиваться сама по себе, ровно в тот момент, когда стало понятно, что бороться бесполезно, когда статус "соперника" сменился на "проигравшего". Чоноп буквально сходит с ума от идиотской, детской, почти нестерпимой нежности. Такой огромной, что, периодически, он не выдерживает, забирается на верхний ярус и просто гладит простыни на чунхоновой кровати, пока никто не видит. Смотреть на Чунхона ему никто не запретит, застрелить проще, или глаза выколоть - и он запоминает всё, до мельчайших деталей: Чунхон всегда держит чашку двумя руками, когда пьёт; всегда смешно морщит нос, когда чай или какао оказываются слишком горячими; когда снимает футболку - сначала вытягивает руки из рукавов, и только потом - стягивает через голову. Чунхон грызёт яблоко, и сок, мельчайшими капельками, разбрызгивается вокруг; Ёнгук рассказывает какую-то непередаваемую херню, и Чунхон смотрит на него с восхищением; Чунхон смешно и фальшиво поёт в душе глупую девчачью песенку; Чунхон ловит взгляд Чонопа и тоскливо опускает глаза. На таких моментах Чонопу грустнеет, но ровно до того момента, пока Чунхон не отвлекается и не начинает снова быть обычным собой - бестолковым смешным крольчей. Нет, на самом деле, Чонопу вовсе не так радостно и беззаботно, как хотелось бы. Он скучает, скучает страшно: по поцелуям, по объятиям, по их идиотским игрищам и постоянным мозговыносным выдумкам. Без Чунхона даже снимать компромат на старших неинтересно. Он смотрит на Чунхона и, иногда, не желая этого, всё же замечает, с какой тоской тот следит за лисицей. Словно всё ещё извиняется за что-то. А когда он снова, проклиная свою "удачливость", слышит недвусмысленные звуки из ванной, вдруг понимает, что это за зверь такой - "ревность". Хотя, в целом, он просто любит. Любит всем собой, оставляя на остальные чувства только жалкие крохи себя, спокойно и нежно. Любит, в общем-то, не нуждаясь в ответном чувстве. Именно поэтому однажды ночью, услышав, как Чунхон тихонько выходит из спальни, выползает вслед за ним на кухню. Он останавливается в дверном проёме и смотрит, как Чунхон, не включая света, шумно пьёт воду, как тяжело дышит, усаживается за стол и замирает так, притянув к себе коленки. Чоноп выжидает несколько бесконечных минут, а потом просто подходит и обнимает своего кроличка, прямо так, с коленками. Сердце начинает глухо бухать в груди, когда он, наконец, снова чувствует тепло тощего, длинного тела, по которому так скучал. Он просит не оставлять его, умоляет хотя бы просто смотреть, не молчать, не быть таким чужим, таким не кроличком. Он облекает эту просьбу в глупые слова о царапинах на коленках, об играх шумных - лишь бы Чунхон не напугался, не понял, как Чонопу, по сути, тоскливо. И Чунхон не понимает, соглашается и, кажется, сам вздыхает с облегчением. Чунхона так легко обмануть: нужно только подобраться к его кровати незаметно, когда Химчан уже встал, а сам кролик ещё спит, аккуратно подсунуть ладонь под тонкую шею и осторожно сжать несколько раз, как это делает сам лис. И Чунхон, сквозь сон, поворачивает голову и доверчиво подставляет губы под лёгкий поцелуй. Тут главное - держать себя в руках и поцеловать правда легонько, словно ненавязчиво, так, словно делаешь это по сто раз на дню. Тогда Чунхон улыбается, так и не открывая глаз, и отворачивается обратно, пока есть возможность поспать. Чоноп делает это по несколько раз в неделю. Потому что, иначе, от идиотской и невысказанной нежности, начинает болеть в груди, да так сильно, что даже на танцы не остаётся ни сил, ни желания. А танцевать нужно. В танце можно безнаказанно прикасаться к Чунхону. *** Ёндже чувствует, что в доме царит какая-то вообще нездоровая атмосфера. Такая накалённая, что возвращаться в квартирку совсем не хочется, ни за какие коврижки. Он старается шутить побольше, даже порой думает перед очередным подколом, чтобы тот звучал более смешно и менее обидно. Не сказать, что это особо помогает, потому что ржет только Чунхон, да Ёнгук подхихикивает. Ёнгук. Это вообще самая большая беда, потому что этот медведь огромный с каждым днём становится всё тише и задумчивей. Нет, он, конечно, разговаривает, как обычно, строит всех, в стрелялки свои режется. Играет, правда, реже, да и залипает как-то слишком для себя много. Ёндже это огого, как не нравится, потому что если проняло даже этого чурбана, то дело вообще дрянь. Ёндже - умный мальчик, всегда знающий, кто и как что должен делать, чтобы было хорошо-смешно-правильно-красиво - на выбор. Но сейчас у него нет ни малейшей идеи, хотя бы потому, что он не может предположить, что вообще происходит. Он даже идёт советоваться с Тэхёном, невежливо оторвав того от ноутбука, и начинает рассуждать. Тэхён не особо похож на сплетника, в чужих делах копаться не любит, но Ёндже качественно "разжёвывает" другу, что проблемка, вообще-то, по ходу, приличная и, если они поймут её причину, смогут хоть как-то разрулить. Они тратят на обсуждение часа два, пока Тэхён, устав от того, что все его версии отметаются, всплёскивает руками и встаёт. - Хорошо, может быть они все просто любят друг друга и не могут решить, кому с кем быть! Всё, без комментариев! Ёндже неприязненно кривится и скрещивает руки на груди: подобная мысль кажется ему уж чересчур бредовой, хотя она многое бы объяснила. Он даже мысленно продумывает ряд возможных схем хитросплетений - кто, с кем, к кому и от кого. Хотя, уже через пять минут ему становится дурно от этих предположений, и он плюёт на версию Тэхёна. Всё равно это невозможно. Ёнгук чего-то недопонимает, видимо. Нет, он давно смирился с тем, что он, мягко говоря, не особо прошарен в области тонкости человеческих душ, но что-то уже всё совсем плохо. Ёнгук смотрит на своего любимого ребёнка и понимает, что тот ведёт себя как-то нездорово. Нет, смеётся, как обычно, капризничает и балуется, хотя давеча ходил вообще тухлый несколько дней. Или недель. Да вот только с Чонопом больше не носится и в доме становится слишком тихо. Ёнгуку ужасно хочется спросить, но как - он не знает. Не умеет он всей вот этой космической ебанистики разводить. Чоноп, кстати, ходит вообще пришибленный. Такой, словно по всему дому напичканы камеры, и он понимает, что за ним следят: при свидетелях он вечно смущается и почти всё время молчит. Это как-то совсем неправильно, Ёнгук даже решает позадумываться на тему возможных причин. Но больше всего его волнует Химчан. Химчан хороший, Химчан друг и у Химчана какая-то вообще беда. Когда он рядом с дитём - сияет и светится, шутит, тараторит без умолку о какой-то ерунде, но стоит малому свалить за видимый горизонт, как Химчан сдувается. И в глазах у него появляется какая-то совершенно нездоровая тоска. Ёнгук честно пытается сопоставить этих в их печалях, но не выходит ничего путного. Он решает поискать вдохновения в фильме про войну, и включает телевизор в гостиной, когда все расползаются по своим углам. Уже с титров Ёнгук чувствует тёплое довольство, пополам с ожиданием, разваливается на диване и готовится думать. - Хён... Ёнгук поворачивает голову и улыбается Чунхону. - Какой-то ты опять тухлый. Ржавый. - Хён... - Чунхон мнётся, руки у него нервные и напряжённые. - Можно с тобой поговорить? Ёнгук кисло пожимает плечами: мол, можно, конечно, но ты же знаешь, что от меня толку мало. Но Чунхон не обращает на это внимание и скромно садится на край дивана. - Что стряслось? - басит Гук и укладывается поудобнее, заведя руки за голову. - А, чёрт, - он находит пульт и ставит кино на паузу. - Рассказывай. Чунхон молчит очень долго, глядя в потолок, и вдруг начинает улыбаться, как-то очень тепло и грустно, совсем неподходяще возрасту. - Я влюблён. Ёнгук неопределённо хмыкает и мысленно стонет: только этого ему не хватало! Он, конечно, горд считаться отцом этому мальчику, воспитывать его и помогать во всём. Но только не в делах сердечных. - Очень сильно. - тихо говорит Чунхон и замолкает, и сутулится, не сводя глаз с потолка. И всё улыбается. Ёнгук понимает, что должен подтолкнуть малого немного. - И в кого? - Ты меня, наверное, поколотишь за это, - коротко смеётся Чунхон, закусывает губу и выдаёт то, что буквально выводит Ёнгука из равновесия. - В Чонопа. - Чего?! - Ну... Так вышло. Я сам не знаю, как. Но... Я когда только думаю о нём, у меня словно моль, - Чунхон как-то очень пронзительно смотрит на старшего и показывает свои запястья. - В каждой венке - моль. Щекочется, летает и летает. Когда только думаю. А когда вижу, это вообще беда - мотыльки в лёгкие пробираются, дышать щекотно и так весело, что я вообще забываю всё на свете. И так хочется просто быть с ним рядом, хён, ты не представляешь, как... - он ложится рядом с Гуком, под бок, утыкается носом в плечо, и говорит совсем тихо. - Я так к нему хочу!.. Просто быть рядышком, вот как в тебя сейчас - в него тыкаться, обнимать, за уши кусать, когда играем... Это так трудно всё, так тяжело. И моль кусается. Ёнгук смотрит прямо перед собой и понимает, что у него кружится голова. Вот так новости! Хотя... Теперь хоть что-то стало понятно. Он решает побыть мужиком, взять себя в руки и не начинать задавать идиотские вопросы - просто выворачивает руку и кладёт малому на макушку. - А он что? Чунхон шмыгает носом и молчит. Ёнгук никогда не был гомофобом, ему, в целом, вообще плевать, кто с кем и как, лишь бы в его личном доме всё хорошо было. А мальчики там или девочки у его "подчинённых" - это вообще дело десятое. Проблема только в том, что внутри группы разводить "сантабарбару" - это не очень-то хорошая идея. - Он меня любит, - неожиданно пищит Чунхон, и Ёнгук опять теряется. Даже улыбаться начинает. - Ну и в чём беда-то тогда? - В Химчане. - тут же отвечает Чунхон и прижимается сильнее. - Так, блин. Ну-ка рассказывай. И Чунхон рассказывает, всё - от и до. Ёнгук слушает очень внимательно, тихонько дуреет и не перебивает. Ему очень хочется всем троим по шапкам настучать и по углам расставить, особенно Чунхону, после того, как тот сознаётся, что согласился на отношения со старшим из банального интереса. Но он молчит, даёт высказаться до конца. Потом отдирает от себя малого, садится и, взяв его лицо в ладони, строго смотрит в глаза. - Я нихера в этом не понимаю, малой. Но если ты любишь Муна, он любит тебя... Боже, ну и рассадник любви и радуги... Так вот. Любите друг друга, дети бестолковые - так и любите. Какого чёрта. - А как же Химчан? - Он большой мальчик, он справится. Не тупи, ты так только хуже делаешь.