В ладонях он держал весну

Чунхон тихо-мирно сходит с ума. Он понимает, что с каждым днём всё меньше хочет прикасаться к Химчану. Что тоскует, смертельно тоскует, так сильно, что хоть ложись и умирай. Он даже пробует погонять по квартире с пумкой своим любимым, повеселиться, как раньше. Да только постоянно, как назло, натыкается на вроде и дружелюбный, но всё равно какой-то строгий взгляд Химчана. И настроение исчезает моментально, не до беготни становится. И хорошо, и правильно. В этой беготне же можно, не дай Бог, обнять, коснуться больше, чем друзьям положено, а от этого, вот точно, голову снесёт к чертям же. Поэтому Чунхон снова уходит в себя. Зело мажет слёзы по щекам, торопится домой из больницы. Как назло, весь Сеул залит солнцем. Как издёвка. Только что ему сказали, что человеку, которого он любит, осталось жить не дольше двух недель. Он знает, что всё ещё можно исправить, несмотря на заверения врачей: нужно только сложить десять тысяч бумажных журавликов и принести ему. Бросить на его постель, укрыть, спрятать. И всё наладится. У Чонопа непременно всё наладится! Руки плохо его слушаются. Сеул пахнет весной и солнцем. Зело сидит на полу в своей комнате, вокруг него разбросаны листы бумаги. Он не умеет собирать журавликов, но он учится, пробует снова и снова. Пальцы уже болят, но он не спит, не ест, не отвлекается ни на минуту. Он должен успеть. Но не успел. Человек, которого он любит, умер. Он не успел. Об этом говорит Бог по имени Банг Ёнгук, спокойный и равнодушный. Бог сказал, что видел тело в морге. - Нет. Ты ошибаешься, - говорит Зело, тихо и уверенно. Он не отвлекается. - Чёрт! - он зарывает руки в гору журавликов, берёт одного и разбирает. - Я просто неправильно собрал. Я смогу. Я справлюсь. Он поправится, - он говорит тихо, быстро. Бог сочувственно поджимает губы и кладёт руку на его плечо. - Он умер. - Нет-нет! - Зело даже улыбается. - Всё хорошо будет. Не говори так. Я всё исправлю. Я только девять тысяч с лишним собрал. Всё хорошо будет, слышишь? Он лишь на секунду поднимает на Бога глаза, и тот отступает на шаг. Первый Архангел Бога - главный врач лучшей в Сеуле психиатрической клинике: Зело дали хорошую палату. Чунхон просыпается от собственного вскрика, чувствует, как его сжимают чужие руки, держат, не дают вскочить и побежать. Чунхон чувствует, как слёзы жгут глаза, и не понимает, где он. - Тшш... Тихо, маленький, тихо, тебе опять кошмар приснился просто, слышишь? Всё хорошо... - Он умер, умер, отпусти, мне нужно... - Никто не умер, слышишь? - шепчет Химчан, целует повлажневший висок и гладит по спине. - Всё хорошо... Чунхон делает десять глубоких вдохов и заставляет себя поверить в лисьи слова. Тем более что из коридора доносится смех Чонопа, и вот теперь сердце облегчённо пропускает удар. Зело прожигает парализующая паника: он сидит на холодном полу и пытается выбраться из тесного пространства. Он кричит до крови в горле, хотя прекрасно знает, что никто его не услышит. Его пальцы содраны в кровь о шершавые бетонные стены: на этих стенах уродливые разводы. Зело слабо бьётся головой о стену, мечтает выбраться. Но воздуха всё меньше, ему страшно. Он теряет сознание. Сквозь забытье он чувствует, как его подхватывает Бог, тянет куда-то, но Зело кажется, что это смерть. Его похоронили спящим. Он так и не смог выбраться. Санитары кладут его на койку. Обрабатывают разбитые пальцы, ссадины на лбу, вкалывают успокоительное. Он засыпает. Он находится в этой клинике уже пятый год. Он постоянно сбегает из своей палаты - уютной маленькой комнаты. Находят его всегда в холодном карцере, и никто не может понять, как он туда попадает. Он потерял кратковременную память. Он не помнит, что было вчера. Его находят в холодном карцере, кричащего на всю клинику, отчаянно пытающегося расцарапать бетонную стену. Его запирали в мягкой палате. Ему кололи самые сильные успокоительные. Он начинал угасать в геометрической прогрессии. Он просто не может жить без своего страха. Для того чтобы дышать, ему необходимо пытаться спастись. Умолять освободить его. Умолять услышать, кричать, что он ещё жив. Он не спит без лекарств. Он боится спать. Севшим голосом просит не хоронить его. Он приходит в себя, не понимает, где он. Эта комната - это сон. Он знает это. Ему нужно проснуться, непременно проснуться! И он "просыпается". В крохотной комнате, пахнущей землёй и сыростью. И всё начинается заново. *** Чоноп слышит, как Чунхон тихо стонет по ночам, почти каждую ночь. Как Химчан успокаивает его свистящим шёпотом, гладит по голове, часами гладит, пока не устаёт. В одну из ночей, под очередной чунхонов кошмар, Химчан отпускает его и, обречённо вздохнув, идёт на кухню. Чоноп моментально вытекает следом. - Я устал, - словно в своё оправдание говорит Химчан и беспомощно улыбается, словно он виноват в усталости. - Он всё стонет и стонет, никак не успокоится. Чоноп садится за стол и смотрит в упор. - Отпусти его. Видишь же, как ему плохо. Он мучается, разрывается, он извёлся весь. Не держи его, пожалуйста. - Не выйдет у тебя ничего, - немного нервно улыбается Химчан, и мотает головой. - Не пытайся даже. Чоноп молчит, хмурится только, и жестом просит сесть напротив. Химчан наливает два стакана воды и садится. - Хён. Он же тебя не любит. Он мучается, потому что обещал тогда. Ты же сам всё понимаешь, не дурак. Отпусти. - А ты откуда такой умный выискался, м? - щурится лисица, хотя пальцы его сжимаются на стакане сильнее. Чоноп медлит пару секунд, потом подбирает под себя ноги и кладёт локти на стол. - Твоя проблема в том, Химчан, что ты так его обожествляешь. Ему пятнадцать, ты в курсе? Он и так всё время под прицелом камер, постоянно под наблюдением тысяч людей, он уже звезда. Он любим, обожаем и постоянно обязан быть каким-то особенным. А тут ещё ты - опора и защита, по идее - делаешь его Богом. А ему просто хочется побыть простым мальчиком, понимаешь ты это, или нет? И он этого боится. Химчан смотрит на него с таким лицом, словно вообще ничего не происходит. Словно он вообще неживой. И молчит очень-очень долго. Чоноп пару раз пытается что-то сказать, но передумывает и только опускает глаза. Сказал он, конечно, лишнего. А потом Химчан делает резкий выдох, быстро встаёт, и кивает. Не говорит ничего. Идёт в комнату, стягивает своё одеяло с кровати и идёт спать в гостиную. Чоноп сидит так почти час и не понимает, имеет ли он право сейчас вернуться в комнату, вернуться к Чунхону. Наутро Химчан выглядит преувеличено бодрым, готовит королевский завтрак на всех, мурлыкает под нос какую-то песенку. Ёнгук смотрит на него такими глазами, словно у него заболели все зубы разом. Когда все садятся за стол, Химчан треплет Чунхона по волосам и опять улыбается. - Ты чего счастливый такой? - интересуется Чунхон, жуя апельсин. - Слушай, - притворно печально вздыхает Химчан и демонстративно встаёт. - Уходи, а? Чунхон хмурится непонимающе, Чоноп тоже. Все остальные просто уставляются на лиса. - Чего хмуришься? Всё, не мучай меня больше, пожалуйста. Уходи. Вали ко всем чертям, к Чонопу, Гуку, хоть к королеве английской, я слишком устал. Я не могу больше тебя любить. Чунхон хмурится ещё больше, не понимает, даже апельсин из рук не выпускает. По его пальцам течёт оранжевый пахучий сок. - Я не понимаю. - Всё ты понимаешь. Химчан прекрасно понимает, что поступает жестоко. Что не имеет права на такие грубости, но иначе он не может. Сказать это ласково, так, чтобы не ранить - нет, это выше его сил. - Всё ты понимаешь, сыночка, - последнее слово звучит особенно твёрдо. - Мамочка устал, мамочка хочет быть просто мамочкой, а не ненужным любовником. Ёнгук закашливается, потому что видит, что по щекам лиса текут слёзы: огромные, как в японских мультиках, искренние, и так много их, что вообще непонятно, как они в нём умещались. Химчан смотрит на Чунхона в упор, только кулаки сжимает, и дышит коротко и отрывисто. - Химчан... - Не вздумай. Даже не вздумай ко мне прикасаться, пожалуйста. Когда Химчан говорит это, его словно прорывает, и он начинает всхлипывать. Это первый раз в жизни, когда Гук видит Химчана плачущим. - Прости... - едва слышно выдыхает Чунхон и опускает голову. Под столом, незаметно для всех, на его коленку ложится рука сидящего рядом Чонопа и чуть сжимает. Химчан не вытирает щёки, только медленно разворачивается и под шокированным взглядами парней медленно выходит из кухни. - Что за хуйня? - интересуется Тэхён и оглядывается на младших. - Поддерживаю, - вообще изумлённо говорит Ёндже. - Это что, Тэхён прав был, что ли? - Замолкли оба! - вдруг рявкает Ёнгук и вылетает вслед за Химчаном. *** - Ты идиот, Химчани, ты такой большой идиот... - басит Гук, прижимая к себе горячую блондинистую голову, вдавив Химчана в стену в спальне. - Развели мне тут планету сердец, честное слово. - Очень больно... - всхлипывает Химчан, и майка Гука уже мокрая. - Это ужасно больно, когда вот так. - Я... Я не понимаю, но... но понимаю. Только он не любит тебя совсем, слышишь, он же ребёнок. Ну зачем тебе такой? Заботиться? Так заботься, кто не даёт. Только мне кажется, ты сам попутал, чего-то себе придумал. Ну что за херня, слышишь, ну перестань реветь! Ты что, девчонка? Химчан пытается вырваться, но Ёнгук сильный и держит крепко. - Не унижайся так. Чего ты носишься за ним, как служанка? Сказано же тебе - не любит. И вообще, не по-мужицки это - отпустить, а потом слёзы лить. - Ты грубый, бессердечный пень, Гук. Ты... ты... Да отпусти ты меня! - А вот хрен тебе, ясно?! Пока не прекратишь истерику - никуда я тебя не отпущу. - У меня не истерика. - У тебя истерика. - Ты мудак, Ёнгук. Сказочный мудак. Ёнгук молчит, сжимает руки так сильно, что Химчану становится нечем дышать. И вдруг, этими самыми руками, что-то выжимает. Выталкивает. И слёзы больше не льются. - Всё, я успокоился. Гук не реагирует, ждёт ещё бесконечных пять минут, обнимает бестолково, с какой-то грубой, неотесанной, медвежьей нежностью. - У тебя есть я. - и отпускает, медленно разводит руки. Химчан отлипает щекой от чужой мокрой майки и подозрительно косится. - В каком смысле? Гук как-то теряется, отводит глаза и стоит вот такой: дурацкий, огромный, уютный и непонятный. - В любом. Только не плачь больше. Химчан даже вскидывает бровь, вытирая щёки, выбирается из-под Гука и смотрит очень внимательно. - Ты что это удумал? - Думают умники. А я просто делаю. После этой исчерпывающей тирады, Ёнгук протягивает руку, хватает Химчана за локоть и рывком возвращает к себе. - Хорошо? Когда Химчан шокировано отвечает "хорошо", то ещё не вполне понимает, что это значит. *** Чоноп не дожидается, пока оставшиеся двое начнут задавать вопросы, хватает Чунхона за руку и тащит в ванную. Щёлкает замком, затолкнув в крохотное помещение Чунхона, и вдруг улыбается. - Я... я не понимаю... Почему? Что я такого сделал? - лепечет кролик, теребя край своей футболки. - Ничего. Ты ничего не сделал. Я попросил его. - Как? - бестолково спрашивает младший и не успевает даже поднять голову. Чоноп подходит, берёт его лицо в ладони и всё улыбается. - Поцелуй меня, пожалуйста. - Нет, Чоноп, так нельзя, Химчан... он там... - Он там не один и он сделал правильно. И вообще, я не хочу говорить о ком бы то ни было, когда мы вдвоём. Поцелуй меня, ну? Когда Чунхон, наконец, прижимается к его губам, то моментально оседает на пол, у него кружится голова, и полтора месяца как позабытая хитрая улыбка тянет губы. Чоноп садится напротив, обнимает и целует очень нежно. Так нежно, что Чунхону хочется визжать от счастья. - Ты будешь со мной встречаться? Будешь моим мальчиком? Чунхон смеётся, сжимает чоноповы шёлковые волосы в пальцах и шепчет "да". Бесконечное, счастливое, самое желанное "да".