Помни их имена

В голове звучали цифры. Женский голос без конца зачитывал их, иногда искажаясь, превращаясь в мужской, неузнаваемый, машинный. Одна цифра наслаивалась на другую, так что нельзя было отличить двадцать от два, но Алекс уже распознавал за ними текст, который они шифровали. Пять дней назад, словно в прошлой жизни, они с Фрэнком, и ещё какие-то люди, чьи имена Алекс уже упустил, устроили диверсию на космодроме. Родная, железная и гневная южная советская земля, рвущий птицам крылья ветер, песок и камни под ногами. Вудс напоминал Резнова, и это было хорошо. Голова раскалывалась от боли и цифр, и это было плохо. Погоня за Драговичем, его мнимая гибель, собственная гибель от ран, пуль, пыли, разбитого сердца и кровопотери, от поражения в схватке сознания с цифрами… Цифр было слишком много. Алекс видел, слышал и чувствовал их, и каждая ввинчивалась в мозг, словно острый гвоздь. Алекс проиграл. Отключился. Свалился с ног и покорился им. Фрэнк был рядом. Пытался помочь, поднимал, тащил на себе по пустыне до вертолёта, который всё-таки прибыл, чтобы их эвакуировать. Фрэнк доставил Мэйсона обратно в Америку и, волнуясь и бросаясь на всех по-тигриному, сдал на руки врачам. Через сутки, обколотый всевозможными препаратами, Алекс пришёл в себя. Но это был уже не он, а выстроенная цифрами советская машина, бездушная и пустая, движущаяся только к своей цели, но при том хитрая, гибкая и осмотрительная. Ей нужно было сохранить личину Алекса, и потому Алекс внешне оставался собой. От его стремлений и целей не осталось ничего. Боль выжгла внутри всё, кроме миссии, вложенной цифрами. Придя в сознание, вырвавшись от врачей и сбросив перевязки, Алекс начал действовать. Пока он точно укладывался в график. После успешной миссии он мог рассчитывать на отдых. Исчезнуть со всех радаров было трудно, но возможно. Сложнее было отвязаться от официально курирующего его работу Хадсона, и от Вудса, который курировал по своей воле — считал своим долгом приглядывать и заботиться, как о страдающем друге. Если Алекс внезапно исчезнет, Фрэнк, переживая, может пойти за ним. Вряд ли выследит, но всё же может помешать, может, сопоставив факты, догадаться, что Алекс совершил. Нужно сбросить его с хвоста. Избавиться от Вудса довольно просто — достаточно лишь чуть-чуть задеть его гордость, показать, что он навязывается и лезет не в своё дело. Это глубоко обидело бы Фрэнка и оттолкнуло его далеко, но Алексу он был ещё нужен. Даже машине был присущ здравый смысл, и он подсказывал, что на всякий случай нужно обеспечить себе алиби. Достаточно лишь чуть-чуть задеть гордость Фрэнка, но иначе. В прежние годы Алекс догадывался о том, как дорог Вудсу — дорог на грани с тем чувством, которое ими обоими порицаемо, потому как противоречит идеям мужественности и братства. В прошлой жизни, до Воркуты, Алекс предпочитал не думать об этом. И Фрэнк, наверное, тоже, ведь у них обоих хватало других дел и мыслей. Постепенно, с годами, с укреплением их дружбы дистанция сокращалась, но чтобы отношения перешли на иной, недопустимый, пока он не пройден, уровень, кто-то должен был сделать первый шаг. Фрэнк бы такого шага не сделал — слишком дорожил пресловутой мужественностью, геройским поведением и честью, привычным образом старого вояки, а главное, он не захотел бы унизить постыдными, по его меркам, домогательствами Алекса, особенно теперь, когда Алекс уязвим и полубезумен. Да, полубезумен и чего с ним только ни делали в дикой стране далеко на востоке, через что он только ни прошёл. Пытки могли сломить его волю, в лагере, как в обыкновенной тюрьме, какие-нибудь ублюдки могли воспользоваться его слабостью. Одним словом, крамольный первый шаг — только Алекс, при своей уязвимости, может сделать его. Может неловко оступиться и непозволительно запутаться, может попросить, потянуться, хотя бы намекнуть, что хочет, вернее, нуждается в воплощении в реальности того невысказанного, смутного напряжения, что витало между ними уже давно. Это несомненно оттолкнёт Фрэнка, но свяжет его ещё крепче. Вудс смутится, откажется, вольно и невольно отпрянет, ведь через гордость и принципы так просто не переступишь. В глубине души он нуждается в этом — в любви, в отношениях, в отдаче себя и именно Алексу, но подобные желания должны пройти долгий путь осознания, мучений, запретов и обдумываний бессонными ночами. Отказав, Фрэнк будет чувствовать себя ещё более виноватым, и это-то и можно посчитать гарантией, что куда бы Алекс потом ни исчез, Вудс будет выгораживать его ещё жарче, чем прежде. В тигриной деликатности Фрэнку тоже не откажешь. Он поймёт, что Алексу, после всего, что он пережил, да ещё после отказа, нужно побыть одному. Всё обдумать, всё пережить, затаиться и в глубокой норе отдохнуть — и никто не должен знать где, никто не должен его потревожить. Фрэнк будет охранять его болезненный отдых. Будет грозно стеречь ложный след, который Алекс ему выдаст. Вудс никого по этому следу не пустит, а поскольку Фрэнк будет последним, кто Алекса видел, то след оборвётся. Об их дружбе все знают. И Хадсон, и другие ищейку из ЦРУ — все будут натыкаться на Вудса, словно на глухую стену. Пусть его будут допрашивать, пусть даже с применением методов, но истины им Фрэнк не раскроет, потому как не будет ею владеть. У него будет только предположение, которому он не посмеет не поверить, неудобная, режущая по сердцу догадка: он отверг Алекса, будто побрезговал, не переступил через гордость, не пожертвовал бесценной малостью, не помог, и оттого Алекс, как ни крути, отвергнутый, исчез искать утешения в другом месте. На злых улицах, на Аляске, на дне бутылки, мало ли где — это никого не касается. Фрэнк, ценя и уважая его, не попытается узнать и, поняв, что сейчас Алексу нужно быть одному, не понесётся прикрывать, отпустит куда-угодно и это «где угодно» будет оберегать, не выдаст, будет ручаться за Алекса, будет драться за него со всеми ищейками. В возрасте Фрэнка уже можно говорить о «навсегда». Чем больше он для Мэйсона сделает, тем сильнее вгонит его в своё грубое и нежное сердце, чем большим пожертвует, тем сильнее полюбит и тем больше простит, обвинив в прегрешениях Алекса скорее себя — что не досмотрел, что не проявил участия. А поскольку проявлять участие трудно, когда ты солдат, умеющий лишь воевать, то именно на войне, в бою, на деле, Фрэнк станет отдавать свои душевные долги. Машина, которой стал Алекс, была по-своему проницательна и, не обременённая совестью и порядочностью, могла пользоваться любыми методами. Но не только в машине дело. Сейчас, среди цифр, головной боли и безумия, у Алекса не было сил на чувства, и тем не менее в глубине его души чувства телились. И главным из них была звериная, ревнивая и жадная тоска по Резнову. Вудс был на Резнова чем-то похож — со спины, издалека, или рядом, если закрыть глаза. И уже за одно это Алекс был ему бесконечно благодарен, и из-за этого одного к Фрэнку тянуло, пусть только для того, чтобы запутать ситуацию. Чтобы хоть на секунду запутать, замошенничать своё несчастное сердце, подавленное цифрами, но тоже бьющееся: закрыть глаза и обнять его, не вдыхая запах, не ощущая очертаний, но только верой прижавшись к нему. Будь рядом Резнов, Алекс обнял бы его также… Именно так, улучив момент, когда они остались одни, Алекс поймал его за горячее запястье и притянул к себе. Сам поразился, как волна мнимого узнавания оледенила кровь и внутри всё вспыхнуло. Ожгло глаза коротким воспоминанием: рукой Резнова, которую Алекс поймал точно так же огромную, долгую, полную путешествий и бед жизнь назад или назад всего лишь отрезок времени, означенный оборотом луны. Под серым пасмурным воркутинским небом, в укромном лагерном закоулке Алекс захотел и получил немного мучительной волчьей ласки. Так тигры любят своих жён. Виктор был с ним груб, но Алекс был не против этого. В воздухе крутился угольный пепел, пахло холодной свежестью осени, под ногти загонялись занозы от горбыля забора. Но это не Виктор. Это Фрэнк, на секунду напрягшись, мягко поддался и обнял в ответ, тоже грубовато, неловко, неумело, но с медвежьей осторожностью охватил руками, задышал глубже. Какие уж тут слова? Какие объяснения и просьбы? Собрав все силы, Алекс крепко, до боли стиснул его, почти как в драке, привалил к стене. Уткнулся лицом в его плечо. Будто нечаянно, коснулся изрезанными ветром губами уха, сдавленно и тихо, не скрывая стоящей за голосом боли. — Спасибо тебе, Фрэнк. Я так рад, что ты со мной. Я рад вернуться. Знаешь, мне чертовски тяжело там пришлось… Фрэнк был весь здесь, для Мэйсона, и без лишних слов. Но с этими словами хлестнуло через край. Удивлённо поддавшийся и позволивший себя смять, Вудс задохнулся, закивал, так же крепко обнял в ответ, чуть не оторвал от пола и тряхнул, от переизбытка чувств сильно стукнул кулаком по лопатке. Он предпочёл на слова не размениваться. Он докажет на деле. Он пройдёт через ад, если потребуется, свернёт горы, если будет нужно, перевернёт мир — всё это он говорил тяжёлыми ударами своего всеохватного сердца. Алекс понимал, что обманывает его, и не чувствовал неловкости, неудобства или раскаяния. Почувствовать всё это должен Фрэнк. Бежали секунды, пора было отпустить. Алекс нарочно медлил. Лишь до невозможности затянув объятье, разжал руки и отстранился. Фрэнк тут же, спеша поправить ситуацию, потрепал его по щеке. Алекс вновь преувеличенно доверчиво, по-пёсьи, подался лицом за грубой и тёплой ладонью, тем более что сердце знакомо кольнул обожаемый волчий образ. Вполне неподдельно Алекс прикрыл глаза от наслаждения и тоски, вдохнул глубже, а затем взглянул в глаза Фрэнка и в них задержался с надеждой и невольной просьбой. Тревожные, карие с серым глаза… Всё правильно. После этого осталось лишь смутиться, незаметно под загаром покраснеть, развернуться и быстро унестись. Куда угодно. Больше ни у кого вопросов не возникнет, ведь Фрэнк, обескураженный и немного испуганный, ответит на все и ото всех Алекса укроет. Мэйсон растворился в воздухе. Из прежней жизни у него остались тайники, которые не лишне иметь секретному агенту. Нашлись и деньги, и поддельные документы. Осталось поймать всплывшую в памяти как по заказу радиочастоту и прослушать числовую команду, чтобы картина последующих действий окончательно сложилась. Двадцать второго ноября Ли Харви Освальд отправится на шестой этаж книжного склада на Элм-Стрит по пути следования президентского кортежа. Алекс Мэйсон прибудет туда же, чтобы выполнить свою часть миссии. Вероятность провала минимальна. Даже если дело Мэйсона по какой-либо причине сорвётся, есть ещё две другие группы стрелков. В течение нескольких секунд в Кеннеди полетят пули с трёх сторон, он более чем обречён. Картина сложилась. Алекс знал теперь, что его сообщник, Освальд, в этот момент тоже ловит сигнал. Учится ловить, умирая от головной боли на кровати в своём жалком доме в пригороде Далласа. Освальд при своей слабой воле и умственной податливости воспринимал цифры иначе. Они не раскрывали ему фактов — он не должен был их знать, чтобы их нельзя было вырвать из него на допросах, что могут последовать. Для него была создана другая версия: ему внушили ложные воспоминания, зародили в нём одержимость Кеннеди и навязали желание убить. — Девятнадцать, двадцать, десять… — С поддельными документами Алекс добрался на самолёте до Далласа. В аэропорт он прибыл чуть раньше, чем Кеннеди, и на лётном поле смешался со встречающей президента толпой. Алекс подошёл к нему близко, уж точно на расстояние выстрела, тем более что при себе был револьвер. Как и прежде, при недавнем визите в Пентагон, Алекса словно мощным магнитом тянуло к цели — потому что когда-то он сам любил Кеннеди и умирал за него, потому что когда-то мечтал о его рукопожатии, жаждал перевернуть мир по одному его слову и защитить его от всех врагов, потому что весь он — чудо, тайна, авторитет, венец Америки. Но вместо этого Алекс должен убить его. В Пентагоне не было возможности, сейчас — была, но цифровая машина знала, что ещё не время. Всё должно идти точно по расписанию. — Один, двадцать два, семь, — цифры привели Алекса в нужное здание. Пирамиды коробок, кирпичные стены, ласковая духота солнечного осеннего дня. Книжная пыль и едва уловимый, сладковатый аптечный запах, исходящий от… Алекс мотнул тяжёлой головой. Внутри неё перекатывались клубы седой морской пены, нити паутины в росе, наваждение набегало волнами на берег. Алекс плыл, раскачивался и ловил расфокусированным взглядом поставляемые ему цифрами факты. Ли Харви Освальд. Его сообщник. Он тоже прошёл через подготовку в Воркуте и теперь отправлен сюда. Вот он, Освальд. С винтовкой в руках мнётся у окна. Алекс неслышно подобрался к нему сзади, да Освальд и не услышит — всё его внимание устремлено вперёд, к пересечениям дорог внизу. Ему кажется, будто разрешается его судьба, будто близится момент его душевного переворота, самого важного в его жизни, его вознесения, и в этом он не ошибается. Жалкий злой мальчишка: покрасневшие глаза, хрупкие суставы и впалые виски, типичное людское приложение ко кратковременной эпохе, уходящей во тьму вместе с очередным президентом. Разменная монетка в большой игре. Освальд будет ждать на шестом этаже книгохранилища. Мэйсон возьмёт у него винтовку, выстрелит и отдаст. Освальд должен всюду оставить свои отпечатки и попасться. Долго он не проживёт, он обречён ещё вернее, чем Кеннеди, за его устранением дело не станет. Он ничего никому не расскажет. Мэйсон же должен уйти. У него есть ещё дома дела. — Семь, пятнадцать, четырнадцать, — зачитывающий цифры женский голос в голове казался уже знакомым. Освальд его не слышал. Сознание Освальда настолько слабо, что цифрам нет нужды перебарывать его волю. Освальд слушается беспрекословно и сам не понимает этого, плывёт по течению, русло которого проложено специально под него. Каждый его шаг известен заранее и кладётся в уже готовый след. Место его проживания, место работы, его связи — реальные и те, что наладило подставное лицо, играющее в мафиозных кругах его роль, винтовка нужного калибра, якобы заказанная им, покушение, им якобы совершённое — всё сплетается в идеальный клубок. Освальд стоял перед окном, тиская винтовку и волнуясь, ничего не видя вокруг. Не стоит окликать его и выдавать себя. Он может напугаться, запаниковать. Выстрел должен произойти в точно отмеренную минуту, когда президентский автомобиль выйдет на позицию, удобную для всех трёх групп стрелков. Первый выстрел будет произведён с травяного холма у дороги. Это будет сигнал. В ту же секунду будет произведено ещё пять. Два со второго этажа здания напротив книгохранилища, дальше выстрел Освальда, выстрел Мэйсона, ещё выстрел с холма. Какой именно окажется смертельным? Алекс профессионально предугадывал, как пули истерзают бедное тело, но главный, фатальный, в голову — его выстрел. Машина, которой стал Алекс, которой он всегда являлся, когда стрелял по другим, отлично с этим справится. Ради этого её и заводили. Людское море под окном вспенилось радостными криками. Блистающий на солнце кортеж показался из-за перекрёстка Мейн-стрит и Хьюстон и пополз к намеченной точке. Освальд прерывисто вздохнул, подскочил ближе к окну и вскинул винтовку, приник прицелу, повёл долгим стволом. Но плечо его мелко вздрагивало. Колени готовы были подогнуться, сердце колотилось отчаянно и у глаз стояли слёзы. Алекс подошёл ближе, стал прямо позади него. Внизу уходили вдаль ликующие толпы и зелёные деревья. Ничто не сдавалось осени. Всё было молодо, живо и свободно: серые глаза орла, непослушные руки с выпуклыми ошейниками шрамов на тонких запястьях, каштановые волосы, персиковый покров шеи, бьющиеся у кожи венки на колючем худом изгибе, от которого чуть заметно веяло сладковатым аптечным запахом. Освальд нервничал. Приникал к прицелу и взглядывал мимо, часто моргал, пыхтел, а секунды убегали. Автомобиль преодолел поворот у книгохранилища. Время катилось по чётко отмеренным отрезкам. Сколько ещё раз качнутся ветви. Сколько мелькнёт ярко-жёлтый край одежды в серой пестроте на мостовой. Сколько раз президенту суждено улыбнуться. Сколько небрежных взмахов рукой в знак приветствия толпе. Сколько опустятся бесцветные ирландские ресницы. И сколько поднимутся. Сколько ударится чудесное сердце без любви. Меньше, чем другое сердце любви после — хватит пальцев одной руки, чтобы сосчитать. Шум и гомон праздничной толпы, слепящее глаза солнце, повсюду розы. Рыжеватые волосы в идеальной причёске, усталое лицо с запавшими чертами, изящный профиль с бесчисленных, рассыпанных по ветру фотографий. Кого из Кеннеди ты ненавидишь больше всех? Элегантен, знаменит и опасен. Его история любви была лучшей из когда-либо рассказанных. Горло как у ангела, голос из золота, один на миллион, неповторимая песня в переплетении прицела… Алекс припомнил своё посещение Пентагона. Свои чувства к этому человеку, вернее, к этому прекрасному символу. Подземный кабинет в ядерном убежище, «Сикоракса», большой овальный стол, кресла, орлы со свитками, ароматный дымок кубинской сигары… Такими же сигарами веяло в баре на Кубе, где они с Вудсом и Боуменом встречались с информатором перед атакой на виллу Кастро. Что было потом? Салон маленького автомобильчика, кувырком несущегося по узким древним улицам, горящее кукурузное поле, трюм русского корабля, Воркута, пытки. Бескрайние темнота, холод и боль, которые отступили, когда появился Виктор. Любимый мой. Образ Резнова коснулся сердца. Уже нельзя было в точности припомнить цвет его глаз и воспроизвести человеческого запаха. И только его голос, хрипловатый, красивый и мягкий — его Алекс мог представить настолько отчётливо, будто он звучит в эту самую секунду… Алекс приложил руку к лицу и стал произносить про себя его имя. Резнов отзывался, словно эхом, обрывками фраз, произнесённых где-то, когда-то, далеко, далеко отсюда. «Помирать нам, Алёша, рановато. Есть у нас ещё дома дела». «Пойдём». «Не торопись», «Здесь короче», «Давай я перевяжу», «Эх ты несчастный». «Иди ко мне». Алекс успел выучить по-русски, понял магический смысл простых ласковых слов и короткой заполярной весны. Резнов обнял его, в очередной раз утешая после какой-то лагерной неурядицы, погладил по голове, как ребёнка, как собаку, а Алекс, счастливый этим прикосновением, будто впервые в жизни по-настоящему счастливый, ловил эту руку, собиравшуюся удалиться, и бесхитростно возвращал к своему лицу, невольно целовал огрубевшую ладонь в прописанные угольной крошкой линии. И чувствуя, что божественную руку у него отнимают, падал на колени. Как хотелось бы спать у ног Виктора, жить у его ног, почитать дворцом ступени барака, в котором он обитает — как сумасшедший Алекс любил своего всесильного спасителя той воркутинской весной. Это не ошибка, не посттравматический синдром, ни психическая проблема или травма, это вся правда, истина, вечный закон, побеждающий смерть, главное и единственное, что осталось у Алекса внутри… Но он увлёкся. Тёплое чувство любви залило его до краёв, так что он на минуту выпустил из внимания свою миссию. Но в следующую секунду с громким звуком близкого выстрела резануло по сердцу болью. Резнов остался в Воркуте. Он мёртв. Вместо него теперь пустота, которую ничем не заполнить. Нет, кое-что есть. У Алекса есть его дело. Взвешен на весах и найден очень лёгким. Едва не упустив момент, Алекс метнулся вперёд, снёс и оттолкнул Освальда, вырвал у него винтовку, передёрнул затвор и вскинул оружие. Мгновение — взгляд в прицел. И сожгу колесницы твои в дыму. Кеннеди уже изрешетили — в горло как у ангела и в аметистовую спину. Он уже согнулся и жена обняла его, но голова по-прежнему открыта, никто из кортежа ещё не среагировал, и все его детские тревоги, триумфы и горести при нём, при нём его таинственная любовь, и весь он — загадка, любимец и магнит, ещё секунда — выстрел. И погибнут от мечта твои молодые львы. Алекс различил, как разлетелась на части золотая голова. Вот и всё. Алекс впихнул винтовку в руки Освальда и быстро ушёл. Спешно перебирая ногами ступени, просчитывал дальнейший путь — как можно дальше от места преступления, скрыться. Так он исчезнет из поля зрения, даже быстрее, чем можно было предположить, он не больше спички, нет — не больше спичечной головки, нет — его не существует вовсе. Навесив на неприметное лицо тревогу, Алекс углубился в центр города. В бриллиантовой гуще техасской жары несколько часов петлял по улицам, отдыхал на лавочках в тени. Шум и гвалт в городе сменялись скорбным молчанием. Приспускались флаги, приглушалась музыка. Радио бормотало гимны, сознательные и любившие облачались в траур. Падали первые слёзы. Стыдились быть американцами в этот печальный день. Но небо было всё таким же голубым. Таким же синим, как в той дикой стране далеко на востоке. На такси Алекс вернулся в аэропорт. На следующий день он был в Вашингтоне. Всё шло своим чередом. Цифры его больше не беспокоили. Ни единого проклятого числа. Голова не болела. Ничего не болело, и одно это было великой наградой. Но ещё большей наградой было то, что произошедшее из памяти стёрлось, как только числа ушли. Советская машина, которой Алекс был, отступила в тень, забрав с собой убийство Кеннеди. Алексу остались лишь смутные воспоминания о пытках в Воркуте, но чего цифры не забрали, так это Резнова. Его было слишком много внутри. К нему хотелось до безумия. Миссия завершена, и теперь Алекс никому ничего не должен, а его личный предел желаний — Виктор, где бы он ни был. Пусть даже под снегом, в мёрзлой земле на северо-востоке. Алекс хотел к нему, а раз его нет, то хотя бы туда, где он был раньше. Воркута? Нет, ещё раньше — Берлин, Сталинград, Петербург, вся Россия была прекрасна и горестна. Виктор много рассказывал историй, чуть не вся его трудная жизнь лежала перед Алексом как на ладони: его детство, юность и песни, его война, смерть и друг, которого он любил. Благодаря этой любви Алекс сейчас жив. Тут место не ревности, а только благодарности — тому Дмитрию, которого Алекс в счастливый для себя час ненароком повторил. Хотелось увидеть всё это своими глазами и, хотя бы идя по стопам, пережить. И ещё об одном Алекс знал — он не хочет, чтобы ему в его скитаниях помешали. Перед тем, как исчезнуть, необходимо замести след. То есть просто довести начатое с Фрэнком до конца. У Алекса уже есть его поддержка и благодарность. У Фрэнка — тщательно подавляемая жалость к прошедшему через ад другу и его ещё более тщательно скрываемое чувство вины. И его сентиментальная растерянность. Свободное между заданиями время Вудс коротал в квартирах, комнатах и казармах, которые ему предоставляли под жильё, пока он должен был лечиться от бесконечных ран, восстанавливаться, готовиться и писать отчёты, что он делал нечасто. Помнится, до Воркуты и Кубы, то есть в прошлой, давно отчерченной жизни, Алекс жил так же, за исключением поездок домой в Анкоридж. Вернувшись в Вашингтон, Алекс так и нашёл Вудса: ещё не отошедшего от задания на советском космодроме, ещё не остывшего и не успокоившегося, ещё не пришедшего в себя после прошлых объятий, каких между ними прежде не бывало и не должно бывать. Фрэнк обнаружился там же, где Алекс его оставил, в тех же зданиях, коридорах и казённых рабочих комнатах. Вудс отлучался только чтобы один вечер напиться, одно утро и день мертвецки проспать и один вечер поколотить грушу в спортзале. Он конечно знал о смерти президента Кеннеди, это было самым важным в ноябре и словами об этом он Алекса встретил. Словами громкими и резкими, брошенными через комнату как гром: «Твою мать, это просто немыслимо! Держу пари, этот мерзавец Освальд работал на русских!» Проходя мимо, Фрэнк по-братски, ласково похлопал его по плечу — показал, что те их объятья по-прежнему в силе и бросил деловитое «пошли, Мэйсон». Шли они недолго. Вудс шёл впереди. Алекс отставал на три шага и рассматривал его, выгоревшего до светлых волос, непривычно чистого, пружинистого и лёгкого, лишённого громоздкой полевой амуниции, одетого в форменные штаны и футболку военного цвета. Сейчас цифр не было и Алекс понимал, как ошибался, принимая Фрэнка за Резнова. Они разные. Особенно походка. У Вудса — свободная, американская, храбрая и расслабленная, нисколько не опасающаяся с чем-либо столкнуться по дороге. В каждом шаге чувствовалась его уверенность. Походка даже немного хвастливая, немного смешная, распущенная, показывающая своё главенство и беспечность, какую может себе позволить идеальный солдат, когда он в безопасности в своём логове. Резнов ходил по-другому. По-русски, по-лагерному, крался, как волк, чуть прихрамывал, опускал голову, сутулился… Они пришли в комнату, в которой Вудс жил на этот период. В скромной обстановке не было ничего лишнего, ничего, что можно было бы назвать домом. Отчего Фрэнк так упрямо отказывается от всего, к чему стоит вернуться? Впрочем, Алекс раньше был таким же. Впрочем, теперь Алексу всё равно. Его интересует Резнов, живой или мёртвый, а Фрэнк… Славный друг. Лучший боевой товарищ, с ним бок о бок хорошо воевать. Но что с ним делать в одной комнате, в которой дневной свет слепо заливает серый пол, выдвинутый стул, пустующий стол и узкую кровать? По правилам приличия, гостю предлагают выпить. Вудс полез в один из сваленных на полу рюкзаков, вероятно, за этим. — Мне кажется, наше задание на космодроме может быть связано с убийством Кеннеди, — Алекс сразу приступил к делу. Он прошёлся до окна и заглянул в белизну. В приближении вырисовались границы крыш соседних зданий. — Даже если так, нас это не касается. Но ты чертовски прав, Мэйсон. Кому ещё убивать нашего президента, — Вудс подошёл и подал маленькую бутылку с виски. Алекс машинально поднёс к губам, но не сделал глотка и отдал обратно. — Теперь они будут копать в этом направлении. Искать у убийцы связи с Советами, — Мэйсон аккуратно скосил глаза в сторону, замаскировал под топтание на месте шаг, развернулся, опёрся на подоконник и оказался к Вудсу совсем близко, лицом к лицу. Фрэнк не стал бы отступать подальше, возвращая личное пространство, и не стал бы делать ничего, что выказало бы его дискомфорт, — Алекс точно это знал. Сощурив глаза и повернув лицо, он смотрел Фрэнку в глаза. Тревожные, карие с серым глаза со спрятанными в глубине мольбой и тоской — поблёскивали узорчатым вкраплением дробины чёрного и рыжего. И всё же он чем-то похож на Виктора… В полных цвета зрачках отражался силуэт, истончившийся от обступающего света. Алекс даже мог разобрать своё лицо, усталое и потерянное, для любящего зеркала этих глаз — милое, близкое, важное и дорогое. Немного потаённой жалости, лёгкое чувство вины, болезненное, навязчивое как совесть желание помочь и сберечь, но при этом неспособность переступить через себя и хотя бы себе открыться. — Нет, брат, тебя сотню раз проверяли. Может потаскают ещё по кабинетам, но какого чёрта? Ничего нового они не добьются, — чувство вины не позволяло Фрэнку отвести глаз, хотя ему было неудобно, мучительно, страшно и горячо приближаться к огню. К тому, что у него самого внутри вспыхнет от искры… Но вот его всё же покоробило. Он отвернул лицо. — Я поеду домой. Побуду там, — Алекс впился в него глазами сильнее и ещё больше приблизился. Уже незаконно, уже касаясь дыханием его подбородка. — Да, конечно. Тебе надо съездить к своим. После всей этой дряни. Кстати, знаешь… Этот… Этот цэрэушный хрен, которого приставили за тобой присматривать, Хадсон, он потерял тебя из поля зрения и спрашивал у меня, где ты. И вчера, и сегодня утром звонил, угрожал, что, мол… Я послал его. В общем, не думай об этом. Я прикрою. Алекс услышал, что хотел, кивнул и отступил от окна, по ходу коснувшись плечом плеча Фрэнка. Коснулся так близко и плотно, что будто бы зацепился, дальше нужно было или останавливаться, или поворачиваться самому, или толкать Вудса. Чувство вины заставило Фрэнка повернуться, пропуская, лишь бы Алекс не останавливался и не мучил. Но заминка всё же вышла. Алекс несколько секунд разглядывал пол, прикусывал губы и медленно переводил дыхание, не скрывая, что решается. Он понимал, что зайти сейчас нужно дальше, много дальше, чем в прошлый раз, и обратной дороги не будет. Но дружба с Фрэнком была не так уж ему важна. По крайней мере, не так, как важен Резнов. Он стремительно метнулся, быстро обнял Вудса необязательным движением, уже не товарищеским и братским, а беззастенчиво-детским, цепляющимся, безнадёжным. Это ещё можно рассматривать прощанием. Будто Алекс не здоров, подавлен пережитым и оттого опасается, что уедет надолго. Опасается, что мучительная связь с отвратительным ему Советским Союзом будет в будущем стоить свободы — поэтому и прощается как будто навсегда, излишне драматично. — Ну брось, Мэйсон. Всё будет в порядке, — Фрэнк похлопал его по спине и тоже легонько обнял. Алекс задрожал: чем дальше, тем лучше, и чем быстрее, тем эффектнее. А Фрэнк пусть найдёт объяснение в том, что друга испортили в Воркуте. И такой испорченный, он прижимается ближе, льнёт так, что даже безразмерные вина и благодарность Вудса не смогут подобрать этому оправдания. — Ты мне нужен. Мне это нужно… — Алекс сам не разбирал своих слов, но мысль была донесена. Личные границы вовсю нарушались, взаимопонимание и дружба трещали по швам, но Фрэнк не решался прекратить, а просто стоял, замерев и легонько отодвигаясь. Алекс не позволял, но только больше наседал. Он мягко повернул голову так, чтобы лицом — губами, носом, закрытыми горящими веками прикоснуться к щеке Фрэнка, колючей и тёплой, ещё пахнущей походами и ветром. — Ну ладно, приятель, я всё понимаю, но… Заканчивай… — Алекс не дал ему договорить. Лишь продолжение движения. При большом желании обелить преступника, можно было переложить часть вины на инерцию, по которой Мэйсон коснулся переполненными дыхания губами его сухих губ, двигающихся, произносящих слово, а потому на одну секунду не готовых броситься назад. Секунда пролетела в замешательстве. В коротком поверхностном прикосновении, в котором Алекс успел поймать крепкий чёрный кофе и яблоко на завтрак. И многое на обед, бесконечность на ужин и целую жизнь вместе — перед сном. Но ещё не время. — Ну что ты делаешь, чёрт тебя подери, Мэйсон! Это не смешно… — Уже не умеряя силу, Фрэнк вырвался, оттолкнул Алекса и завертелся по комнате, чертыхаясь. Он был растерян и смятен. Чувство вины разрасталась до размеров России, но сейчас ему ещё больше было жаль их дружбы, так жестоко нарушенной. Но Вудс и правда понимал — думал, что понимает, и жалел, сочувствовал, сокрушался и, хоть сам себе в этом не мог признаться, где-то в глубине души ликовал, обливаясь слезами и предвидя, сколько мук и трудов предстоит. Он уже не мог ругаться и упрекать, не мог взывать к благоразумию, не мог возмутиться. Он мог только забиться в угол, сесть на кровать и беспомощно и сердито закрыть ладонями горящее лицо. Вот и всё. Алекс быстро вышел из комнаты. Делая вид, будто расстроен и зол, он громко хлопнул дверью. Едва он вышел на улицу, как забыл о произошедшем. Впереди лежало новое, вернее, старое, главное, чудесное, северное — Виктор, снежная любовь, ледяное милосердие. Пусть он мёртв, но Алекс направляется к нему, хотя бы к его злым улицам и его печальным историям. Скорее к ближайшему автовокзалу. В соседнем штате есть другой давний схрон с незасвеченными документами, в том числе с поддельным советским паспортом, с деньгами и оружием. Хотя, в этом милом расследовании оружие не пригодится. Пусть теперь Фрэнк ищет его хоть на Аляске, хоть в Милуоки, пусть Хадсон разоряется, пусть все они пойдут к чёрту. Если Алекс не вернётся из этого большого путешествия, беды не будет. Резнов хотел, чтобы Алекс вернулся домой и жил припеваючи с женой и детишками, но это дело можно отложить на неопределённый срок. Ещё Виктор хотел отомстить тем, кто загубил его жизнь — Драговичу, Кравченко и Штайнеру. Это дело важнее и Алекс непременно за него возьмётся, но чуть позже. Да и потом, оставшихся Кравченко и Штайнера надо искать как раз-таки в России. Но сейчас до рези в сердце хотелось обратно в дорогую Воркуту. Самолётом в Нью-Йорк, дорогой Освальда долгим кораблём во Францию, поездами через всю Европу — в Финляндию, а там уж рукой подать.