Помни их имена

Побежали друг за другом, как пикетные столбики вдоль дороги, печальные недели путешествия, ветреные, пасмурные, ледяные дни глубокой осени. Болота и леса укрывались синеватым глухим покровом. Белый снег заметал тяжёлые чёрные листья, бурые крыши и унылые заборы. Угрюмые города и злые сёла проносились мимо. Во всей России жизнь была тяжела, груба и неопрятна, почти везде проходила зря, обречённая на страдания и лишения. Старых ждала только смерть. Молодых — только труд и тяжкая юность. Только прокуренные тряские поезда, невыносимо душные и холодные в немилосердных сквозняках. Укачивающий стук колёс, путаница в расписаниях, опоздания, тревожный, изматывающий полусон на деревянных скамьях холодных вокзалов и станций. Суровые, кособокие, укутанные пассажиры без возраста и пола. Казалось, со Второй мировой заброшенные далеко от дома люди всё возвращаются, всё везут раненых и уныло бродят по России среди разорённых гнёзд. Всё это было грустно, но это был Резнов. Добраться до Воркуты хотелось его дорогой, и своим, гражданским, тоскующим человеческим ходом. По календарным меркам Алекс совсем недавно покинул эти края. По-русски он говорил не очень, но его познаний хватало, чтобы кое-как проложить маршрут, нарочно долгий, внизаный в провинциальную простую жизнь — чтобы не опасаться милиции и проверки документов. Неспособность объясниться в кассах сходила за косноязычие, подтверждающееся дремучим видом: Алекс раздобыл себе одежду попроще, завернулся в тряпьё, валенки и ватники и забыл о бритье и умывании и окончательно слился с окружающей действительностью. Словно и впрямь родился и коротко пожил в медвежьем углу. Изредка замечая себя в стёклах, Алекс убеждался в том облике, который нашёл в нём Резнов. Если бы Дмитрий не умер на войне, то есть, после войны, то вот таким бродягой и мыкался бы по северу. Безмолвный, свирепый и потерянный, он и правда был жив. Иногда в себе, в своей тени и мимолётном отражении, в своих движениях и повадках Алекс словно бы узнавал смутный образ того незабвенного Димки, как образ своего прямого предка. Спящая земля утопала в снегу всё глубже. Поезда часами стояли среди леса, огромные ели грезили в белом кружеве. На станциях не добыть ни еды, ни воды, а ночи — темнота за окном, были настолько долгими, что холодело сердце. Алекс с горем пополам читал попадающиеся газеты и книги. Слушал разговоры попутчиков, не отрывался от окна, всё воспринимал и ехал, словно во сне. Напитывался одиночеством и горестью, думал о Викторе и потом о себе. Принимал, наконец, свою потерю, переживал, страдал, осознавал, что умер и больше не вернётся тот единственный человек, который был судьбой для него задуман. Которого полюбил, которого пустил в свою душу и всё ему отдал… Благодаря ночи за долготу, тихо плакал, отвернувшись в стене. Что впереди раскинется, то позади останется. Месяцы, годы. Холод и обломки памяти, и вернётся ли он домой? Или его дом здесь? Алекс жалел и любил чужую родину, чужие станции, ворон и галок, лосей и волков — всех можно увидеть, стоит чуть отойти от вокзала. Леса летели полосами и резкими рябящими вспышками пробегали мимо алые гроздья рябин… К середине декабря Алекс добрался до Воркуты. Как и ожидалось, она была вся в снегу, спала в царстве вьюг, вечной ночи и полярного сияния. Советскими деньгами Алекс запасся ещё в Америке. В Воркуте нашлась ночлежка для вольных — там можно было ночевать и отогреваться, видеть сны и дожидаться весны. Торопиться некуда. Нужно осмотреться, разработать план, как добраться до лагеря и шахты, где они с Резновым работали. Впрочем, найти её нетрудно. Шахта номер один, «Капитальная», располагалась на окраине города, через реку. Она и сейчас действовала. Устроенный при побеге погром не оборвал работу такого большого предприятия. Там трудились не только заключённые, но и вольные, получающие большую зарплату. Но всё же это режимный объект, и просто так на него не проберёшься. Алекс неделями бродил вокруг, ловя короткие светлые часы зимних дней, с тоской всматривался в знакомые очертания: копры, вентиляторные и дробильно-сортировочные установки, склады и многочисленные здания. Словно волшебное страшное чудовище, над территорией возвышался огромный роторный экскаватор. Алекс переносил всё на самодельную карту, прикидывал, припоминал, где был их барак, по каким дорогам они ходили и по какой — сбежали. К концу весны, когда снег растаял, Алекс был во всеоружии. Проникать на вражескую территорию и оставаться незамеченным — в этом он был мастер. Он изучил расписания, людей и машины, что подходили к шахте. В нужный час смешавшись с толпой, он проник внутрь, преодолел проходные и ловко миновал посты охраны. Он ничем не отличался от обыкновенного работника, угрюмого, завёрнутого во всевозможное тряпьё и спешащего к своему делу. Всё было ему знакомо, и он знал, как пробраться, где свернуть, где спрятаться. Он не боялся поимки. Алекс нашёл то, на что хотел взглянуть: те места, застенки, в которых провёл два с лишним года. Здесь ходил каждый день по проулкам, мимо зданий, заборов и крыш, в каждой из которых был Резнов — его лицо и голос слышались в морозном воздухе. Куча шпал, на которых они сидели, двери столовой, у которых выстаивали очередь, их барак, ныне пустующий, ворота, ведущие к спуску в их шахту… Всё напоминало о Резнове, но самого его здесь больше не было. Он сбежал. Летом, отмахиваясь от мошкары, Алекс, как мог, повторил путь их побега. От тех ворот, сквозь которые им удалось пробиться, через мелкий ручей, по дороге, где они мчали на мотоциклах за поездом. Пешком на это ушёл целый день — бесконечный, сверкающий, почти тёплый. Алекс нашёл то место, где они расстались, тот сарайчик, покосившийся, совсем разваленный, со следами от пуль, возле которого видел машину Резнова в последний раз. Здесь Виктор погиб? На этом клочке земли его кровь впиталась незримыми корнями и расцвела хрупкими венчиками купальниц и лютиков. Погибших при бунте заключённых не хоронили, а просто вывозили в поле, где их заметал снег, а весна, цветы и болота надёжно прятали их. Спрятали и Виктора, навсегда унесли к древним тайнам. Кости ещё не сгнили и даже не истлела одежда, но цветы уж проросли сквозь его сердце и пальцы. Алекс прощался с каждой белой пушицей, как будто с ним. Тундра сияла невероятным многообразием красок — зелёных, красных, жёлтых и розовых, всех драгоценностей от серебра до золота. Пёстрый ковёр голубых, фиолетовых, синих затмевал небо, живое от сотен перелётных птиц. Нежнейшая бирюза разливалась повсюду, лишь смутно повторяя оттенок его глаз. Во всей окружающей красоте Алекс видел только его образ. Снова бесснежной ранней осенью Алекс уехал из Воркуты. Никто его поймал, не узнал, и сам он себе казался призраком, ни с кем не знакомым, никому не известным и очень лёгким. Вновь долгое путешествие на поезде, возвращение в привычные края смешанных лесов. Станции чаще и небо темней, разброс фабричных труб, многоэтажные корпуса, чёрный город бросался под откос в мерцании огней. Алекс отправился в Ленинград. Резнов родился в этом городе и прожил свои первые годы. Резнов рассказывал обо всём понемногу, говорил и название улицы и приметы: широкий проспект упирался в канал, первый двор по правой стороне. Ничего там нельзя было найти, и всё же Алекс хотел взглянуть, рассказать себе эту историю. Чужую жизнь не проживёшь и не повторишь дословно, но Алекс хотел максимально с ней слиться. Одет он теперь был чуть лучше, чем в Воркуте, но также неприметно. Единственный истрёпанный рюкзак, тощая шинель и холод в сердце — таким вышел в ночную зиму, накрывшую площадь изглоданного ветрами города. Ориентировался по карте. Найдя нужную улицу, двинулся пешком и сам для себя незаметно растворился в метели. Надолго ли? Навсегда ли. В доисторическом тысяча девятьсот тринадцатом Ленинград был Санкт-Петербургом. Огромный, чудесный город, но Виктор не успел его осмотреть. Алекс тоже не стал. Главный город Резнова ждал впереди, а здесь было только полусонное, туманное и забытое раннее детство, зародившееся в отвесной глубине весны. Последняя весна в тихом мире, дальше только война и век непрестанных потрясений. В девятьсот тринадцатом та Россия подступала к краю пропасти. Виктор родился в небогатой и бездомной русской семье, из каких не получаются счастливые. Отец — из первого поколения, не безысходностью, голодом и лишениями, а просто счастливой случайностью перебравшегося в столицу из сельской глуши, прошитой бурыми реками и лесными болотами, раскинувшимися от Новгорода до Пскова. Отец Виктора, Антон Резнов был музыкантом-самоучкой. Он играл на всём, что попадалось, хорошо пел, бродил по свету и рассказывал попутчикам истории. Он был из тех покинувших дом деревенских безродных детей, которых приехавшие на лето богатые господа, умиляясь природным талантом, подпускают к крыльцу. Послушают, натешатся простой игрушкой и вскоре заскучают. Но господа в те времена были благородны и тех, кого приручили, не бросали обратно в грязь. Так господа походя решили устроить Антону судьбу и подтолкнули его на самостоятельную большую дорогу, которая богатым, беспечным и знатным кажется единственно верной и лучшей для каждого, независимо от происхождения. Антона совсем молодым, но по-крестьянски живучим, наивным и хитрым, отправили в Петербург, где пристроили играть в ресторанный оркестр. Там он неплохо освоил скрипку и обзавёлся собственной пронзительной программой. Там же он познакомился с Ольгой, девушкой, происходящей из бесчисленных, обедневших к двадцатому веку дворян. Изыскано воспитанная в бедности и строгом постоянстве, всегда печальная, задумчивая, холодная бесприданница, она ненавидела проклятый труд, но была на него обречена. Она читала современных поэтов, любила Петербург и достоевское прошлое своей семьи. Она ничего не имела, но и, так же не имея желаний, ни в чём не нуждалась и едва ли замечала детали низменной трудной жизни. Чуть более жизнеспособные родственники тянули её, пока не выросла, а когда она осталась одна, неумолимое течение судьбы повлекло её на дно кабаков и ресторанов на Сенной, где она, почти не осознавая этого, становилась содержанкой то одного, то другого. Ещё пара лет, и она бы совсем пропала, но волна прибила её к зыбкому крестьянскому берегу. Антон бесхитростно восхитился ею, бескорыстно полюбил, обнял камышом и рогозом, чтобы отныне и присно беречь и лелеять. Она Антона слегка презирала, но деваться было некуда. Он был небогат, но не беспомощен. Он не очень твёрдо держался на ногах в этом мире, но по своей рабоче-крестьянской природе умел зацепиться. В свете происходящих в России событий, из ресторанов и варьете Антон перебрался на вокзалы и площади, где игрались марши и песни для уезжающих. «Прощание славянки», «На сопках Маньчжурии» и особенно красиво для трепетных, обессиленных патриотизмом и горестным предчувствием сердец Антону удавался вальс «Берёзка». Пусть он казался Ольге невоспитанным, смешным и нелепым, но и она видела, какой он честный и добрый, и будущее, как ни крути, за ним. Та же «Берёзка» кружилась на пластинках в предместьях Петербурга, облепивших деревянными домиками туманные леса у Финского залива. Ценой напряжения всех своих скудных финансов, Антон исполнил желание Ольги и снял там для неё дачу, а потом и место в курорте, когда вскоре после скромного венчания она забеременела. Ветер, жалуясь и плача, раскачивал сосны и бил в окна, а Ольга целыми днями читала и дремала, укрывшись, грустила по бесполезной молодости, по Левитану и Чехову. В белёсых осенних сумерках гуляла в одиночку, вечерами беседовала с соседками за чаем. Печальное счастье продлилось недолго. Набоковский расклад, стрела, летящая вечно, стрела, попавшая в цель, — умерла в родах. Ребёнка Антон пристроил к знакомым, а сам взялся горевать. Потом мотался с военным оркестром по западным фронтам. Виктор, тогда ещё только Витя, тихонько ютился в дровяном углу в чужом доме. Под окнами стреляли и строили баррикады, снаружи бушевали революции, войны, мятежи и восстания, Петроград погибал от голода, холода и войны, но в подвале у печки жизнь теплилась. Вите нужно было совсем немного. На гнилой картошке и муке он рос хилым, но умирать не собирался. Покровский остров запомнился украдкой и вечным временем года, не меняющимся в детской памяти: сизой метелью в сумерках и вытоптанным снегом во дворе в полдень. Один конец улицы упирался в перила Мойки, другой — в глубокую даль проспекта, где за зимним туманом топтали мостовую лошади. Витя далеко от дома не ходил. Лишь делал круг по двору высоких и глухих оштукатуренных стен и возвращался на чёрную крутую лестницу обветшалого особняка, на вымазанную сажей кухню, на веранду, широкое переплетение окон которой кое-где было разбито и заставлено фанерой. Ящик со старыми игрушками, оставшимися от господ, давно покинувших дом в Коломне, отсыревшие книги и только два цветных карандаша, чтобы рисовать на форзацах. Бесцельное задумчивое хождение туда и обратно, одевания, раздевания, раскладывание вещей по местам и долгое бездумное стояние в лестничном пролёте занимало весь день. Дни пролетали быстро. Нечего любить и не о чем помнить. И всё же много лет спустя, закрывая глаза на безумной войне, он мог увидеть наизусть, до тоскливой оскомины изученный унылый вид из окна на пустой двор и на помпезную, но тоже обветшалую арку, ведущую на проспект. Сентиментальная нежность не трогала сердце. После Виктор нашёл для себя другую родину. А эта, отысканная Алексом в глубине Ленинграда, не более чем кладбище. Особняк на английском проспекте частично разрушен в войну и стоит пустым и мёртвым. Обугленный остов веранды, выбитые окна и острые края кирпичей, обледенелый заброшенный двор, не освещенный фонарями… В двадцатом году отец Виктора всё же вернулся с войн, живым и почти и не раненным. Потрясения, опасности и смерти исцелили его от любви, и он стал прежним, деловитым и ловким, торопливо и упрямо цепляющимся за жизнь. Он забрал Виктора и увёз в Царицын, где уже нашёл место, службу и новую жену, на этот раз из своей безошибочной среды. Так и Алекс, даже не переночевав в Ленинграде, следуя за вереницей тусклых фонарей, отправился через город на другой вокзал. Билет, ожидание под гулкими сводами и снова поезд и летящие навстречу леса, забинтованные снегопадом. Провинциальная Россия становилась южной. Вновь долгая дорога, пересыпанная пересадками и дрёмой на солнечных перронах. Алекс теперь не горевал, а смотрел в окно с интересом, внимательно. Жизнь была как чья-то описанная в хорошей песне неожиданная встреча с любимым и чужим, далёким, принадлежащим другим людям и другим городам, с кем встретиться можно только случайно, только в поездах, самолётах и воспоминаниях о тех краях, в которые не суждено вернуться. Мимо мелькали населённые пункты, приближался Сталинград, теперь уже Волгоград. Об этом дивном городе Виктор много рассказывал. Не только потому, что Сталинградская битва вместила в себя сотни подвигов, но и потому, что в этом городе Резнов провёл молодость. Город до сих пор нёс тяжёлое бремя прошедшей войны. Некоторые здания стояли в руинах, а многие стены держали отверстия от пуль. Но скорбного запустения не чувствовалось. Город был жив. Такое впечатление давало солнечное морозное утро. Зима довольно улыбалась, заснеженная Волга пряталась в сине-золотом сиянии. Зима была теперь не убийцей, а другом. Иногда можно было почувствовать, как пригревает солнце. В Воркуте условия были куда более суровыми, так что Алекса здешняя погода не беспокоила. Резнов тоже в первый раз приехал сюда в декабре. В двадцать первом году, под конец Гражданской. Его отец смог устроиться работать на завод и играть на своей скрипке стал реже, только для себя и на соседских праздниках. Он женился на овдовевшей в войну женщине и переехал к ней на окраину города. Виктор тоже переехал, только мало там жил. Мачеха была славной женщиной, но Виктор в свои восемь был уже вполне самостоятельным. Его жизнь началась только теперь. Он стал хорошо питаться и много двигаться и быстро окреп. Он открыл глаза и узнал о себе, что он волчонок, бродяга. В доме отца всегда накормят и уложат спать, но ничто не сравнится с вольным воздухом. В школу он ходил пару раз в неделю, все остальные дни занимали путешествия и приключения. Ему было трудно заводить друзей, но на улицах и во дворах он нагрёб знакомых и приятелей, как яблок в осеннем саду. В мальчишеской среде он завоёвывал авторитет своей отчаянностью, бесстрашием и жаркой жаждой справедливости во всём, которая, однако, легко сочеталась с весёлой хулиганистостью. Ею Виктор стал знаменит и со временем нашёл немало поклонников. Все его проделки были безопасными и никому не приносили настоящему вреда. Защитить маленького и помочь слабому, но и спрыгнуть в реку с моста, прокатиться на крыше трамвая, пробраться на закрытую территорию завода или влезть в окно общего врага, пусть живёт тот на последнем этаже, и устроить знатную каверзу. Подсунуть учительнице дохлую, а то и живую мышь, обрызгать водой директора школы и уйти незамеченным, строгого милиционера ослепить тайно пущенным солнечным зайчиком — Виктор мог всё. А когда его вычисляли и приходили к его отцу, Виктора там не оказывалось. Он бедокурил уже на другом конце города. В каждом районе, на каждой улице, в каждом доме он кого-нибудь знал. В лицо и по имени, с кем мог перекинуться приветствиями и парой весёлых слов. Виктор облазил все дворы, все ходы и закоулки, весь город был его вотчиной. В юности Виктор успел поработать тут и там на заводах и фабриках, но нигде не задерживался. Рвущие страну репрессии его нисколько не коснулись. Он был прост, открыт и абсолютно чист в делах и помыслах и всецело принадлежал рабочему большинству. Некоторые знакомые и соседи пропадали, но можно было поверить приговорам и признать, что пропавшие были врагами. Любовь Виктора к родине оставалась ничем не замутнённой. Молодой и горячий, он увлечённо искал себя повсюду, и ему всё позволялось. Он был красив, великодушен и одинок, от жизни ему ничего не требовалось, кроме свободы. Настолько он был неуловим, ловок, как животное дик, самодостаточен и един с окружающей средой, что практически никто из людей не успевал его узнать. И никто не успевал полюбить. Виктору не было охоты даваться кому-то в руки. Едва кто-либо собирался связать его гарантией новой встречи, как Резнов всё рвал и уносился. Сталинград был для него полный тайн лучший друг. Ещё больше, чем в него, Виктор был влюблён в самого себя, в свою силу, здоровье и право никому не принадлежать. За таким не угонишься… Когда город был исследован, Виктор взялся за окрестности, за близкие деревни, за собак, за лошадей и кур, за шёлковые поля в росе, за заросшие репьём канавы, непролазные лиственные леса, бесконечную степь и за плач кукушки над рекой. Несколько раз он проводил лето в лесах, всё так же счастливый и, как зверь, не знающий о счастье ничего, совершенно довольный своим безграничным одиночеством, в котором не умел грустить и скучать. Алекс не мог прожить его жизнь по крупицам, но не вернее ли будет не знать о ней ничего, как ничего не знал Освальд о своей любви? Он лишь видел её в долгом сне. Так и Алекс увидел того незабвенного Димку. Алекс и без того был его копией, играл его роль, справляясь даже лучше, чем оригинал. Виктор говорил и об этом. О Дмитрии… Они встретились здесь, в Сталинграде, на площади у фонтана, в месте, где назначались свидания. В центре массивной круглой чаши фонтана из серого камня стоял низкий круг из мраморных плит, украшенных квадратами бесхитростных узоров. Фонтан был построен ещё до революции. Из центра пускались в противоположные стороны две неспешные струи воды и третья с натугой била вверх, отклоняясь в сторону реки, на запад, куда дул ветер. В солнечные дни небольшой сквер вокруг светился размытой радугой. В сквере росли как придётся кустовые розы, что давали больше шипов, чем цветов. Летом они оплетали чугунные спинки скамеек, что стояли на небольшой аллее. Десяток берёзок и тополей стояли все поодаль друг от друга, раскачивались и жаловались, переговаривались шёлком листвы, чуть более или менее грубым в зависимости от времени года. Этой уютной площадью в старом центре город напоминал о Царицыне, патриархальном и верноподданном, маленьком кусочке Европы, степным ветром занесённом в волжское сердце дремотной Азии. Сквер для красоты обносила широкая и низкая бетонная ограда с воротами и плачущими статуями на них. Площадь обступали сумрачные каменные доходные дома, ныне кем только ни заселённые. Дворянские гербы на фронтонах кое-где за труднодоступностью сохранились. Некоторые карнизы украшали горшки с цветами. Нижние занимали магазинчики, пивные и булочные. В вечерние часы это место было оживлённым. Площадью заканчивался городской проспект, дальше была река, не Волга, а крохотный, едва дышащий ручеёк, закованный в канал, по которому в обе стороны шла мощённая булыжником набережная. Такой эту площадь Дмитрий увидел в первый раз и такой запомнил. Диме Петренко тогда было тринадцать лет, и он впервые приехал в Сталинград. Дмитрий появился на свет в августе двадцать третьего. Его родиной был маленький хутор в Сталинградском крае, в двадцати километрах от районного центра, в глуши, в бесконечной степи. В хуторе имелась начальная школа, куда кое-как добирались дети из ещё меньших окрестных поселений. Дима был самым старшим из семи детей в семье, поэтому большая часть забот и помощи родителям ложилась на его плечи. Уже в десять лет он, наравне с отцом, стал уважаемым в семье добытчиком и ценным работником, и спуску ему, как и он себе сам, не давали. Всё время работая в хозяйстве, в школу он практически не ходил, искренне считая это пустой тратой времени. Учёбу могут позволить себе младшие, а он, главная опора, обязан помогать выбивающимся из сил в колхозе родителям. Кому есть дело до школы? Толку для Димы всё равно не будет. Он с рождения отдан другому. Каждому своё. К тяжёлому, изнурительному труду Дима был привычен, не избегал его, а наоборот, стремился к нему, постоянно держа в сознании, как много он ещё должен сделать, чтобы все потом остались сытыми. Его не удручало подобное существование, и он не думал о том, чтобы отдохнуть или выбраться в ближайшее большое село, в котором младшие дети учились в семилетке, а то и, несмотря на расстояния, гоняли в кино и на танцы. В родном хуторе Димина семья жила, как и все, бедно и дружно. Все работали в животноводческом отделении колхоза, кормились с огородов и богатых рыбой рек, с охоты. На ней Дима научился стрелять из допотопной берданки и довольно метко, лучше отца и братьев. Пока Дима был маленький, он беззаботно вёл простую и естественную жизнь неподалёку от дома, рос среди берёз, не зная обуви, расчёсок, книг и внимания молодых родителей. Вместе с такими же светлоголовыми и загорелыми до бронзы детишками, он больше походил на зверька. Ни о чём не думал, ни от чего не страдал, ни в чём не нуждался и жил на инстинктах. Подставлялся солнцу и всеми силами нагуливал бока, чтоб пережить зиму. Здоровье его было отменным и глаза по-волжски полевыми, зелёными. Как само собой разумеющееся, он ставил интересы семьи выше собственных и во всём слушался родителей. Когда подрос, он стал работать на износ, из-за чего всегда выглядел старше и крупнее своего возраста. Порой даже слишком сознательный и ответственный, он мысленно осуждал своих легкомысленных сверстников и не тратил, как они, время на бестолковые гулянки и доступные в глуши развлечения. Лучшим отдыхом от труда для него была рыбалка, а если он отправлялся в соседний город, то только по делу. Ему и в голову не приходило праздно шататься или болтать с кем-либо. Дмитрий не страдал от перспективы всю жизнь провести на хуторе. Его голова была занята приземлёнными делами и мелкими проблемами, так что он и не думал, что жизнь может сложиться по-другому, однако он искренне радовался за младших братьев, которые учились в райцентре и год от года становились всё более далёкими и снисходительными к нему. Самым большим и удивительным событием его однообразной мирной жизни стала поездка в Сталинград. Один дальний родственник их семьи устроился работать на железную дорогу, вот и решили по возможности приплачивать ему и с ним вместе, в купе проводника, отправлять детей, снабжённых вяленой рыбой, мясом и прочими деликатесными домашними продуктами. Продукты, опять же по знакомству, планировалось передать в городе тем, кто ведает их продажей, и за это выручить сколько возможно денег, а на деньги в Сталинграде купить необходимых товаров. В первый раз этим путём отправили Дмитрия, потому что он был самый старший и ответственный. В первый и последний раз, потому что потом отправляли младших детей, которые тоже неплохо справлялись с заданием и занимали в купе меньше места. Дмитрий же всегда был нужен дома. И в Сталинград он снова не рвался. Ему одного раза хватило бы на всю жизнь. К предстоящему путешествию он подошёл со всей взрослой рачительностью, какая у него была в тринадцать. Он всю дорогу молча просидел в купе, никому не мешая, безотрывно смотря в окно, слушая трубно гудящую печку и лишь раз скромно согласившись на предложенный доброй проводницей чай. Во что тут влюбиться? Мерный стук колёс, преодоление немыслимых расстояний, сменяющиеся за окном картины — чудесно, увлекательно, но это для него. Для него дома остался неперекопанный огород и не заготовленные в нужном объёме на зиму дрова. Требующая ремонта крыша на сарае и молодая рыжая корова Малютка, которая случайно досталась ему нежизнеспособным телёнком и которую он сам всеми правдами и неправдами выходил и вырастил, и теперь эта коровка признаёт только его, а потому в его отсутствие наверняка начнёт дурить и захворает… И ещё бесчисленное множество забот, которые всегда занимали вихрастую русую голову. Дмитрий думал о них даже когда заехал невероятно далеко от дома. Мимо бежала степь, уже чужая, неуловимо отличающаяся по оттенку и бархату от своей. Дмитрий чувствовал, что и она не для него. Если бы он её не увидел, то не обеднел бы. Однако, вот, увидел, и не обогатился, и ничего нового в душе не прибавилось. Ничто не задрожало по-новому, не полюбило, никаких путешествий — вот его удел… Так ему казалось, хоть было ему тринадцать. Он видел на стекле своё отражение и невольно думал о том, что собственной внешности не знает и не узнает себя, если поставят перед ним в ряд десяток простых круглолицых мальчишек и одно зеркало. Он ехал и ехал, задрёмывал и невидимо смахивал с ресниц невесть отчего набегающие слёзы, и поезд ласково шептал ему, что путь никогда не закончится, а потому и возвращаться не придётся. Вечером над степью, раскинувшейся так, что её охватившие весь мир края, закругляясь, загибались кверху краешками, разгорелся огромный, рубиново-алый, каким бывает только в сентябре, небесный костёр. Рваные грозовые облака разметались по горизонту, как скирды подожжённого сена. Сияющие царапающие искры летели во все стороны: и на зарёванное стекло окна поезда, и в заслезившиеся глаза, и в захолодевшую душу. В миг отчаянного полёта вслед за погибающим солнцем Дмитрий понял, что его отсутствие желания покинуть родину это лишь неосознанная защита от безысходности, что он и правда никогда её не покинет. Ему хотелось бы последовать за солнцем. Каждому хотелось бы, особенно ребёнку, связанному сотней домашних обязательств… Но его связи вросли в него, словно металлические обручи, врезавшиеся в кору сосны, на ствол которой были одеты, когда она была хрупкой веточкой. На него обручи одеты в день рождения. Они так глубоко, что стали основанием, на котором держится вся жизнь. Держится даже тогда, когда за стеклом простирается бессонная тёмная ночь, в которой мутные звёзды сияют, как волчьи огоньки. Дмитрий стушевался в новом городе, на гомонящем и активно копошащемся утреннем вокзале в Сталинграде, в толпе растерялся. Но родственник, взяв за руку, вывел его, подсказал направление и назначил вечерний час отправления, к которому нужно вернуться. Дмитрий быстро разобрался с делами. Переживал, что продешевил, но спорить ни с кем не стал. Опустевший за плечами рюкзак радовал больше выгоды. Вооружённый огромным списком, Дмитрий, отправился на поиски магазинов. С этим он тоже справился, хоть каждый раз выкатывался на улицу оглушённым, смятённым, испуганным и с болезненно колотящимся сердцем. Большой город действовал расхолаживающе. Сам на себя ворча, Дмитрий купил мороженое и отправился праздно шататься, как он сам это называл, когда видел в райцентре гуляющую молодёжь. Но тут без этого не обойтись. Тут поездка показалась бы не окупившейся, если бы он с провинциальной придирчивостью не осмотрел широких улиц, площадей, фонтанов, уличных оркестров и огромных зданий. Всё было красиво, интересно и ново. Дмитрий совершенно не разбирался в архитектуре и чувства стиля не имел, но останавливался, смотрел и не мог наглядеться. Он старался впитать в себя побольше ощущений, потому как знал, что он здесь единственный раз, и это, должно быть, высшая точка существования, максимально удалённая от дома. Очаровывала иллюзия, будто он мог бы всегда жить здесь, мог бы бросить деревню, уехать… Но этому не суждено статься. Бульвары сияли листвой, такой же нежно-рыжей, как вечно худые бока коровы Малютки. Дмитрий вспоминал о ней, как об утешении, а сам вертел головой и болтался по городу, не забывая на каждом перекрёстке оглядываться, дабы запомнить маршрут и путь возвращения. Но сам себе он не мог не признаться, что нарочно петляет по улицам в нелепой надежде заблудиться и остаться здесь. При всей сознательности и ответственности, не отвечал же он за то, что одна из тысяч городских машин, прекрасных, смешных и удивительных, не собьёт его, и тогда он останется. Или одна из улиц проглотит его, словно сом, и он останется. Или один из домов впустит его в себя и не выпустит. Он останется и путешествие будет длиться… Сентябрьский день был дивный. Солнечный и яркий, в ветре незнакомых, стальных и горьких запахов, он клонился к вечеру. Пора было возвращаться. У Дмитрия не было часов, он вообще мерил время не ими, а собственными ощущениями, которые, даже если бы он сам в глубине души хотел быть обманутым, не подвели бы его. Дмитрий решил, что дойдёт до конца улицы и повернёт назад. Но в конце улицы нашлась площадь и сквер, который так и звал зайти и присесть на скамейку, посмотреть на фонтан и на золотисто-жёлтые тонкие деревья, что кажутся такими изящными и печальными в городе. Следовало уже поспешить на вокзал, но Дмитрий в поезде услышал чужой разговор и с детской наивности поверил в него: в фонтаны чужих городов следует кидать монетки, чтобы когда-нибудь вернуться. Глупо. Тут каждая копейка на счету и заработана тяжким трудом. Но, беспокоясь о времени всё сильнее, Дмитрий выудил эту копейку из кармана и направился к фонтану. Подойдя, он заметил сидящего на краю чаши парня. В сквере почти никого не было, только одна женщина с коляской. Обступившим площадь зданиям не было дела до маленького гостя. А этот парень сидел, закинув ногу на стенку фонтана, и смотрел пристально, прямо на Дмитрия. Диму его внимание смутило. От полного событиями дня, от кутерьмы удивительных картин, людей и звуков голова и так шла кругом. Дмитрий устал и, хоть город по-прежнему манил и зачаровывал, уже с надеждой думал о том, как забьётся в щель купе и уснёт. Но это внимание, этот откровенный, полный интереса и дружелюбия, напрашивающийся на знакомство хитрый взгляд Дмитрия радовал. Было бы жаль, если бы парень отвернулся и не проследил, как полетит монетка в поблёскивающую воду. Проследив движение, парень фыркнул и улыбнулся. Всё в нём было идеально, особенно глаза. Пусть это был навет золотого вечера, но Дмитрий сразу решил, что ни у кого в родном хуторе нет таких глаз, полных смысла и силы характера, таких светлых и в то же время ярких — как полевые цветы на солнце, как небо в мае и бирюза рассвета. Парень был уже взрослым, лет за двадцать, но явно не из тех, кто взрослеет рано — Дмитрий уже умел определять — скорее, из тех, что взрослеют нехотя и на своём третьем десятке всё ещё бездельничают и считаются детьми. У себя дома Дмитрий бы такого не одобрил. Но тут он был очарован и сам не понимал, чем. Парень одет был просто, но как-то неуловимо шикарно, словно его одежда была тщательно скроена, чтобы подчеркнуть всё, что есть хорошего в его ладной, стройной и стремительной фигуре. Короткие светлые волосы, резко очерченные, немного грубоватые, но от этого только точнее запоминающиеся черты лица, красивого, волчьего, и мужское изящество, какое тоже не встретишь дома, ведь там оно будет признаком слабости, недоедания и бедности. Здесь же это признак полёта и крыла, серебрящегося на ветру. Прекрасный Сталинград, чудесный день, приятная усталость, тоска от предстоящего возвращения домой и тоска по дому, желание скорей вернуться, борющееся с мечтой остаться, волшебный волчий образ — в сумме всё это дало душевное смятение. Оно пришло впервые, перевернуло сердце и открыло, что никакой Дмитрий не взрослый, а наоборот слишком маленький, ничего ещё не испытавший и ничего не знающий о самом главном в жизни человека — о других людях, к которым можно и нужно испытывать чувства, большие, противоречивые и необъяснимые, жаром и льдом отзывающиеся внутри. Невероятно и сложно. И просто — встретить кого-то особенного и впервые сначала времён посмотреть на него не как на мельком пробегающее мимо поточное событие, а как на разворачивающийся впереди, неизведанный и удивительный мир, в который так и тянет окунуться. Дмитрию показалось, что он теперь ко всем будет это чувствовать. Всеми будет восхищаться и узнать каждого будет великим, благоговейным подарком судьбы. Но просветление продлилось только в течение одного вечера и не повторилось больше. — Меня зовут Виктор. Тебя? — он скинул ногу со стены и она свесилась в фонтан, коснувшись подошвой воды. Зачем-то он решил представиться и подался вперёд, будто сидел на лошади. Голос у него был немного скрипучий, но красивый, как и всё о нём. Дмитрий в ответ пробормотал бессвязное, смутился и опустил глаза. Почему до боли загораются щёки, он не знал. Было стыдно, хорошо и ярко. Виктор совершил какое-то движение. Дмитрий едва успел поднять лицо, чтобы увидеть, как тот ловко наклонился и чуть зачерпнул ладонью воды, а затем с элегантностью рябины на ветру выпрямился и вскинул руку. Дмитрий невольно захлопнул глаза, когда почувствовал, что на его лицо, преодолев по воздуху и небесам расстояние в два метра, попало несколько холодных капель из фонтана. Попал маленький холод, в полёте заключивший в себя тысячи солнечных отражений, и солнце настоящее, тепло толкающее в спину мягкими лапами. Ветер донёс запах стали, погибающих осенних цветов и свободы в прекрасном городе. Вот возможность, а может и право не возвращаться, просто сбежать. И где-то впереди — человек, которого Дмитрий вдруг захотел узнать до основания, дойти в нём до самой сути и следовать за ним, куда бы он ни пошёл. Куда бы он ни пошёл, это место будет лучшим. Где ты живёшь? Мой дом на ступенях дворца, где вы живёте! Величайший талант, на который способна душа — уж не это ли называют «полюбить» искренне и глубоко, но кого? Когда Дмитрий открыл глаза, парня, назвавшегося Виктором, не было. Ничего удивительного. Это был сон. Дмитрий тут же развернулся и побежал, понёсся, топая, фыркая, не обращая внимания на мотающийся на плечах рюкзак, без труда вспоминая и нарочно путая повороты, которые делал прежде. Оказалось, он ушёл от вокзала совсем недалеко. Оказалось, бежать это великое счастье, радость, рвущая горло, когда падающее в распадок новой улицы солнце слепит глаза и городская пыль ложится на язык как сахарная пудра. Кажется, что ноги бегут слишком медленно, кажется, что они вязнут в сером разогретом камне, как в болоте, и не поспевают за рассудком, который летит, не зная отчего и к чему, лишь бы только преодолевать расстояния, лишь бы только верить, что любой сделанный шаг приблизит открывшуюся истину: куда бы я ни пошёл, я возвращаюсь к тебе, и путь мой извилист и долог.