Помни их имена

Пожалуй, всё прошло не так уж плохо. Может быть, хорошо. Восхитительно, может быть. Время разрешит это, но потом, после, много дней, ночей и скоротечных годов спустя, когда появится, с чем сравнить, когда настанет час, чтобы размышлять и оценивать, вот тогда, может быть, и припомнится с надрывающей бедную, мучительно тонкую душу отчетливостью, как это бывает в редких, долгих, насыщенных переживаниями и старыми страхами снах. И может быть, на раннем, словно в русском декабре, закате жизни окажется, что произошедшее было сказкой, прекрасным промельком во вьюге юности, событием, расцветившим год, лучшим, что в жизни случалось, вернее, лучшим, что могло быть обещано. Утром Ли спросил у красоты, увидятся ли они снова, и получил естественное, логичное и ожидаемое, печальнейшее «нет». Не стоило задавать этого вопроса. Не нужно было и на секунду поддаваться наивному мороку. Конечно же нет. Для Ли в ту чудесную жизнь, к которой принадлежал Джек, хода нет. Величие, свершения и полновесное счастье сочетания идеала своих мечтаний и склонностей с их воплощением в реальности — это не для него. Он уже сейчас готов с этим смириться. Он мелок, жалок, недолговечен и слаб, никуда от этого не денешься, сколь ни убеждай себя в обратном. От судьбы не уйти и с проторенной семейной дороги не свернуть, ничего не попишешь. Ранний брак, нищета, несогласие и скорая старость, как у матери, как у братьев, как у сотен неразумных поколений до и после. Удастся ли выбиться из проклятой колеи? Хотелось бы верить, но верится с трудом. Потом, после, когда его собственная земная юдоль в пыльном пригороде станет взрослой, привычно и желаемо однообразной, когда наполнится заботами и тревогами, семьёй, детьми, жёнами, незатейливым смыслом и простыми радостями — собственная жизнь лежала перед ним как на ладони — вот тогда он сравнит. Пусть его радости будут не столь искусными, как у богатых, успешных, везучих и одарённых, но они будут его личными, трудно выученными и так или иначе пришедшимися по душе. Вот тогда придёт минута задаться: что это было? Факт останется прежним, но чем это было для него? Коротким и опасным приключением, закончившимся счастливо, выгодно и без последствий? Ловким заработком? Видением великой красоты, сокровенной тайной, в мыслях о которой теряют слёзы и не спят по ночам, которой ни с кем нельзя поделиться? Нелепой и постыдной ошибкой, о которой противно поминать… Преступлением, безвинной жертвой которого он стал. Или драгоценным подарком судьбы. Первой любовью, прекрасной и острой, быстрой и стремительной, промчавшейся мимо, задевшей по касательной: сердце осталось целым, образ мыслей прежним — и всё же нанёсшей глубокий след, что зарастает шёлково-мягкими тканями и вновь обнажается год от года, словно лес. К последнему варианту Ли порой склонялся, но, не торопясь огорчаться, с благоразумием, иногда присущим альтруистической доброте юности, говорил себе, что рано решать. Время рассудит. По крайней мере, пока он Джека ни в чём не винил. Нет так нет. Хватит того, что было. Выкупом за едва сверкнувшую и ушедшую первую любовь он получил огромную по его меркам денежную сумму. Казалось, лето спасено. Казалось, и год, и молодость, и всё будущее получило поддержку, опору и приятную свободу. Хватило и на то, чтобы приодеться и привести себя в порядок, и на отдачу долгов и оплату всевозможных просроченных домашних счетов, на желанные необязательные покупки, на кино и прочие развлечения, на наполнение холодильника и даже на подарок матери — на несколько мирных, почти безоблачных недель. Не успел оглянуться, как деньги разлетелись. Отложить не удалось. Последний год до армии всё так же пришлось перебиваться, страдать, пинать камни и мыкаться. Но — спасибо и на этом — не искать повторений. Как бы там ни было, наравне с грустными предположениями и прозаическими прогнозами, в душе не сдавали позиций одновременно и робкие, и требовательные надежды на светлое будущее. Всему давая шанс, пока ещё можно было ждать и верить, что впереди ждёт нечто лучшее: настоящая любовь и хорошая привязанность, путешествия и новый опыт, который даст армия, книги, люди и города, среди которых всё-таки отыщутся способы быть счастливым или хотя бы довольным собой… Но пока этого не было. Пока жизнь всё так же оставалась несправедливой и ранила. К вечному раздражению и расстройству добавилась ещё и смутная тоска, источник которой угадать не трудно. Теперь тяготили ещё и одиночество, покинутость, восполнить которые мог, вернее, никак не мог лишь один человек — тот восхитительный, ведь никто другой не был. Шли месяцы, годы переползали через перевал календарей, и память о нём постепенно трансформировалась в милый и нежный, смутный до пленительности образ, принесший печаль, но осветивший и согревший душу. При мысли о нём сердце чуть болезненно, сладко и трепетно сжималось и собственные беспомощность и уязвимость казались изящными, словно в кино, а вся эта короткая история — чем-то поэтичным, пронзительным, глубоко личным и предельно ласковым, сродни тому, как ласков к человеку бог. С каждым месяцем воспоминания истончались и таяли, теряли чёткость и конкретику, терялись цвет, запахи, формы и движения, всё сливались в одну размытую картину. Дыхание уже не перехватывало, мурашки не ползли по коже, во рту не поселялось цветочной сладости. История становилась собственной легендой, превращалась в ускользающее ощущение, в чувство, наполняющее сердце во время вечерних прогулок и скользящих по водам лучей закатного, оранжево-мягкого света. А потом и этого не осталось. Служба в армии оказалась огромным разочарованием. Вначале Ли был рад наступившим для него переменам и переездам, но вскоре всё свелось к грубой рутине, ограничениям и давлению. Ли оказался лишён того единственного, что у него было — своего внутреннего мира, созерцательства и неспешного течения мыслей. Теперь его без конца шпыняли, гоняли и унижали, заставляли так уставать, что под конец дня он сам себя не слышал. Обучение на оператора радиолокационной станции было долгим и трудным. Ли неплохо усваивал материал, но строгая дисциплина начинала его тяготить, каждый день оборачивался обидами и тоской. Ли и сам не знал, чего ждал от армии, но полученное его не радовало. Вновь, как в детстве, хотелось сбежать, исчезнуть и не иметь ничего общего с окружающей действительностью. С неприязнью Ли замечал, как его меняют, как он по крупицам теряет себя прежнего, как он на самом деле безропотен и послушен сильным людям и командным окрикам. При умелом воздействии профессионалы обучения конечно смогут восприимчивых щенков вроде него превратить в солдат. Собирая волю в кулак, Ли сопротивлялся и берёг себя, оборонялся, вступал в ненужные споры и пререкания, что всегда оборачивалось неприятностями. Ли не хотел подчиняться правилам. Дух противоречия в нём не утихал. Меж тем его обучение закончилось вполне успешно, поскольку не было возможности отвлекаться и отлынивать. Никаких других занятий, кроме учёбы, для него не существовало: ни книг, ни фильмов, ни прогулок, ни моря, ни печальных часов размышлений над своей судьбой. Были инструкции и термины, тренировочная база, круги по полю, занятия на стрельбище — в этом одном Ли был весьма хорош, и даже имел повод собой гордиться. Оставались ещё надежды на саму службу, на морскую пехоту, на пример старших братьев, на оружие, на самураев и Японию. Но и там лучше не стало. Тихий океан, незримый и едва ощутимый след давнишней сказки, что-то новое и необыкновенное — всё быстро растаяло. На службе стало ещё неприятнее. Всё говорило о том, что Ли не приживётся в армии, как не приживутся свободолюбивые африканские слоны в любвеобильной Индии. Ли был отправлен на авиационную военную базу, а вскоре к месту службы — в состав морской эскадрильи, располагающейся в Японии. В сознании витал выдуманный образ чистых улиц, тихих людей, удивительных силуэтов гор и ощущении постоянного праздника. Но и игрушечные японские девушки, и розовые сакуры, и алые пагоды остались лишь нарисованными в воображении. В реальности в числе дошедших подарков был голубоватый туман, застилающий окрестности с сумерками. Извне заглядывали ветви деревьев, нагруженные алмазными ливнями. Корни, крупные листья и мелкие цветы без названий. Едва заметным касанием ненавязчивой природы дотягивались горизонтально протянутые ветви, приносящие озёрную тишину по утрам, сиреневый снег отцветания и колкое, льдистое пение звенящих птиц. Прислушаться к ним можно было только в течение минуты, случайно вырванной у не отпускающей службы. Мгновениями наблюдения за необычайно нежной и женственной природой Ли любовался. Ассоциативно приходили на ум детские касания тяжёлых от росы пионов к коленкам, сумеречные брожения по пригороду и печали без конца. Где-то рядом, за ветвями, за лесом и туманом на бирюзовой глади лежали песчаные острова, возможно, те самые, на которых Джек, казалось, уже забытый, погибал и спасался, совершая свои подвиги — там тоже места для Ли не нашлось. Освальд мечтал увидеть эти острова, но так и не увидел. Море промелькнуло проездом в дороге до базы. Японское волшебство отчуждало солдат от родины, лишало ненависти и презрения к поверженному прекрасному врагу, а значит, от этого нужно было держаться подальше, а к своему, крепко связанному с домом и долгом, — поближе. С места службы отлучаться было запрещено, а в недолгие часы отдыха тщательно оберегаемых пехотинцев помещали в обстановку, приближенную к привычной американской, чтобы ничто чужеземное не могло им полюбиться. Они сидели в привычных металлических стенах, пили знакомое пиво, играли в карты, писали письма и слушали знаменитые песни. Пехотинцам не полагалось отбиваться от коллектива. Ли тоже постепенно учился болтать на общие темы и перекидываться с товарищами высокомерными шутками. Он не был изгоем, но всё же чувствовал себя таковым. Чувствовал себя одиноким и отвергнутым, но при том не хотел ни с кем дружбы. Все люди были ему противны, все ему только лишь мешали. Среди них он считался странным. Слабым, трусом, тряпкой и размазнёй, неспособной постоять за себя, но ещё и агрессивным, злым и подлым. Он был опасен своей нервной непредсказуемостью и мнительностью. Пустяка хватало, чтобы он подумал, что его задирают и провоцируют, и сразу после он паниковал и, повинуясь порыву и страху, кидался в неравную драку. Он не желал подчиняться и сносить несправедливость, а без этого в армии никуда. Ругался со всеми, не разбирая званий, получал взыскания, бывал побит, но это лишь озлобляло. Чтобы ещё больше противопоставить себя окружающим, Ли не скрывал своих коммунистических пристрастий. Любого хоть сколько-то заинтересовавшегося он мог просветить насчёт верного устройства общества. Сам он понимал в этом отчаянно мало, но, маскируя пустоту, говорил уверенно и самодовольно, показывая, что готов бороться за свои убеждения. Вместе с тем он и сам всё больше увлекался. В американской армии он чувствовал себя чужим, вот ему и стало казаться, что для него найдётся место в далёкой и совсем другой России… Во время службы Освальд не раз подтверждал репутацию смутьяна, склонного делать бессмысленные глупости и нарываться на неприятности. Его поступками руководил гуляющий в голове злой ветер, что регулярно выносил на поверхность очередную случайную и безумною идею. Идея не выглядела удачной, но Ли вцеплялся в неё. Он не переставал себя жалеть и сокрушаться о том, как недостойно обошлась с ним судьба. Это было причиной для постоянного дискомфорта, заставляющего избегать людей и нигде не чувствовать себя в безопасности. В таком состоянии любая небольшая неудача воспринималась как трагедия, потому как падала на голову другой огромной трагедии, всегда саднящей внутри. С постоянным чувством несправедливости Ли кое-как свыкся, но любое дополнение к этому улёгшемуся горю выбивало его из колеи и бросало к одному из двух вариантов развития событий. Или свернуться в клубок и спрятаться, или обратиться к истеричным действиям. Чаще происходило второе. Он дышал тяжело, краснел, шипел, дрожал, оглушался стуком в висках и злился. Это состояние неминуемо выливалось в новое безрассудство. Ли бросался в драку со старшим по званию, выхватывал оружие и стрелял в лес, в небо, куда угодно или в себя, но серьёзно раниться не получалось. То ему мерещился подступающий враг, то скрытая каверза, направленная против него. Служба становилась невыносимой. Ли чувствовал, что все окружающие мечтают от него избавиться. Отмотав три года, он подал прошение об увольнении в запас, ссылаясь на болезнь матери. У него уже имелся в голове план, пока без конкретики, но конечной целью значился Советский Союз. Других путей Ли не видел: или Россия, или изначально уготованная ему несчастная нищая жизнь в пыльном техасском пригороде — вновь с матерью, ссорами, тоской и скукой. Второй вариант выглядел куда более реальным, и потому Ли рвался к первому. К невероятной авантюре, отчаянному приключению, настоящему побегу в другой мир, к подвигу… Это чудилось невозможным, едва ли достижимым. Это будет, вернее, будет расценено спецслужбами как предательство и измена родине. Ли не был причастен к военным тайнам, но те ищейки и овчарки, что пойдут по его следу и будут исследовать по крупицам его жизнь и мотивацию, наверняка выдвинут предположение, что он сбежал, потому что ему было, что украсть… Да уж, родина. Фальшивая, эгоистичная, бездушная и несправедливая страна, общество потребления, где людям нет дела до людей, каждому важна лишь собственная нажива. Постылый южный город, невыносимая мать, невыносимая низкооплачиваемая работа, невыносимые заботы… Сотни вещей, причиняющих обиды и разочарования, и никакой любви, никакого утешения, и бежать следует от себя самого, слабого и никчёмного, но куда? К тому другому, достойному, сильному и твёрдому, нашедшему призвание и настоящих друзей? Есть ли он, ждёт ли? Попробовать стоит. Хотя бы потому, что это воплощение его мечты: ускользнуть ото всех и скрыться, а там… Совершенно другая жизнь, светлая, чистая и правильная, и путь к ней так долог и опасен, что можно пропасть по дороге, и тогда уж точно не придётся возвращаться домой. Ли нарочно идеализировал свой замысел. Он не был столь наивен, чтобы искренне верить, что в России для него всё сразу пойдёт великолепно, но Ли сам себя убедил. Пусть не рай, но хотя бы неизвестность впереди. Хотя бы увлекательный путь, путешествие, самолёты, города, поезда, перемены… Всей душой Ли доверился будущему, как той детской, прибрежной мечте получить что-то прекрасное бесплатно. Но на этот раз он собирался заплатить высокую цену — бросить на карту свою жизнь и приложить немалые усилия, сделать огромный шаг, на который не всякий решится. Судьба обязана была, после всего, выдать ему награду. Несправедливость была бы слишком жестокой. В качестве подготовки Ли взялся учить русский язык. Успехов в этом он не достиг, ни одна из русских книг не поддалась ему, но заглядывать так далеко: что будет, когда он попадёт в Россию, казалось излишним. В любом случае, в Советском Союзе, среди людей, он быстро обучится, а они там многие изучают английский в школах, и будут рады ему помочь. Он ненадолго вернулся домой. Двадцатилетний, почти ребёнок, обозлённый, издёрганный и с ветром в голове. Ностальгическая радость от возвращения в Орлеан быстро схлынула. Двух дней с матерью хватило, чтобы взвыть. Им снова овладело яростное желание сбежать. Бежать, бежать, пока не умрёшь. Ещё на службе Ли начал планировать маршруты, составлять расписания и придумывать, как ему обмануть сыщиков, что пустятся по следу, когда раскроется его замысел. Просто так в Россию было не попасть. Ли изучил этот вопрос и заранее запасся фиктивными заявлениями в европейские университеты, смог добиться выдачи студенческой визы. Без промедлений, ничего не объяснив дома — да и не было у него дома, едва заполнив вещами маленький чемодан, едва взглянув в зеркало и никого там не узнав, едва обернувшись на короткую бестолковую жизнь, он пустился в путь. Скопленных за время службы денег хватило на билеты. Сам не веря, что это происходит наяву, он уплыл во Францию. Из Франции, торопясь и волнуясь, переправился в Англию. Какое ему было дело до Европы, до достопримечательностей? Значение имела только конечная цель. В Англии Ли создал видимость, будто собирается в Швейцарию и заказал билеты, но вместо этого улетел в Финляндию. А оттуда — рукой подать. Ночной поезд, печальные северные пустоши, летящие за окном, протяжный свист, звериный вой в ночи, волчьи звёзды, всё невероятное путешествие промелькнуло на удивление быстро и просто… На этом этапе что-то произошло. Если всё предшествующее Ли помнил достаточно чётко, то с того момента, когда поезд приблизился к русской границе, сознание заволок туман. Кажется, его сняли с поезда. Кажется, люди в форме вошли в купе. В ответ на его робкие объяснения — резкий жест, волчий взгляд, «пройдёмте, товарищ». А дальше — сами понимаете. Но, может, это лишь пригрезилось? Или его привели в какой-то кабинет, допрашивали, ударили, заставили что-то принять… Туман перешёл в непроглядную, давящую тьму. Жизнь закончилась. Незаметно оборвалась, остановилась на точке и, после долгой паузы, продолжила течь тонкой невидимой нитью. Ли ничего не помнил. Не существовал. Ему показалось, что прошло много лет. Ничем не занятых, пустых и безжизненных лет забытья. Годы, десятки лет, целые жизни. Ли оставался без сознания, ничто не достигало его разума, и всё же где-то в глубине залегали лишённые временных рамок воспоминания о долгом плене. Среди этого беспробудного, почти смертного сна промелькнул ещё один, то ли сон, то ли миг смутного пробуждения — кратчайший, ледяной, неясный промельк, увиденный со дна промозглого пустого колодца: рядом лежал человек, опутанный проводами и трубками. Его бескровное и измождённое лицо было повёрнуто к Ли. Из–под полуопущенных век по щеке стекала дорожка слезы. Спину сковывал холод. Мозг сверлила боль. В голове звучали цифры. И это всё. Ли спал тысячу лет и вдруг проснулся. В узкой душной постели, в мареве жара, в маленьком доме в техасском пригороде. Проснувшись, Ли долго глядел в потолок, ничего не понимая. Беспомощно пытаясь осознать своё существование и влиться или вернуться в него, понять, где он и кто он, как ему двигаться, как дышать и помнить. Позади зиял такой огромный провал, что было непонятно, как после этого шевелиться и как делить вновь потёкшее время на части. После какой-то части времени Ли услышал, как проехала за окном машина. Автомобиль. Кто-то крикнул, залаяла собака, хлопнула дверь… Люди, звери. Львы, орлы и куропатки. И те, которых нельзя видеть взглядом, — все жизни, совершив печальный круг, угасли. Внутри всё болело. Ли на силу припомнил своё имя. Вспомнил, где он. В Америке, в Форт-Уэрте. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. На кухне кто-то возился, слышалось бормотание радио. Некая женщина — его жена, Марина. В детском стульчике — ребёнок, Джун, дочка… Медленно, словно тяжелейшие жернова, в голове проворачивалась история, которая должна была быть прошлым. Словно сон, похожий на фильм. Бегущие по чёрному экрану строчки. Ли был в Москве. Видел широкие солнечные улицы в сухой осенней листве. Ленинские горы, парк Горького, ВДНХ. В американском посольстве Ли пытался отказаться от гражданства — ему не дали этого сделать. В получении советского гражданства ему отказали тоже. От злости, отчаяния и наперекор он покончил с собой в гостиничном номере. В горячей ванне порезал вены. Он был в больнице. Он был в Минске. Работал на радиозаводе. Ходил в столовую с коллегами, ездил со знакомыми на охоту, посещал концерты самодеятельности, катался зимой на катке, снимался для общих фотографий, читал Чехова. Деревенский дом, засыпанный снегом, майская демонстрация, лесное озеро, годовщина октябрьской, хлопья снега, Пастернак и газетные страницы. Летом невыносимо жарко, зимой невыносимо холодно. День да ночь, сутки прочь, год за годом. На профсоюзных танцах он встретил Марину. У неё были удивительные светлые глаза, как сирень, как ландыши, она была добра и красива. Ли сделал ей предложение. Они расписались. Родилась Джун. Они уехали обратно в Америку. Вот настолько всё просто. Как на ладони. Голова болела. Вся эта жизнь казалась чужой и странной, но она была единственной реальностью. Ли кое-как поднялся с постели, заковылял в ванную, позавтракал и отправился на работу. Упал в колею и побрёл по ней, словно так и надо. Дорога на автобусе, еда, сон, отупелое разглядывание потолка, душащие слёзы, рвущееся сердце. Ли узнавал себя в зеркале, но не мог принять, что эта жизнь — его, хотя всё вокруг было ему свойственно. К ним в дом разрушительно наведывалась мать Ли. Она была настоящей, всё такой же раздражающей и несносной. Она хотела помочь, приносила еду и вещи для Джун, но неизбежно переходила на брань по поводу плохого ведения хозяйства. Марина плакала, жаловалась, затем отвечала в том же тоне и начиналась свара. Ли тоже выходил из себя. Вновь хотелось сбежать. Бежать, бежать, пока не умрёшь. Ссоры, драки, истерики, развевающееся на верёвках бельё, рябь на телеэкране, безденежье, по выходным — встречи с друзьями Марины из русской общины. Барбекю, лужайки и флаги над крыльцом. Звенящие детские велосипеды, пыльные кафе, пустые бассейны. День за днём прогорали как спички, а коробок был уже почти пуст. Непонятная, смутная жизнь, учащающиеся головные боли, страхи, безумие, наваждение, слежка, которую Ли замечал повсюду, чёрно-белые волны, бегущие по экрану, и человек на нём, президент, Джон Кеннеди… Ли не сразу узнал его, но, узнав, долго плакал. Окаменевшая в земле первая любовь уже не тревожила, но вот, какова его жизнь после неё. Но спасибо, что она хотя бы была. Боль нарастала, делалась нестерпимой, пронзительной, разрывающей мозг. Сквозь отчаяние Ли вспоминал. От него хотели чего-то добиться. В СССР ему стёрли память и возложили на него некую важную миссию. Он не мог заранее знать, что должен сделать, но догадывался, что каждый его шаг, каким бы он ни был, продуман заранее его скрытыми надзирателями. И ничего, не укладывающегося в план, Ли сделать просто не в состоянии. Он идёт по искривлённому лезвию ножа именно туда, к тому часу и месту, где должен оказаться, чтобы выполнить своё предназначение и привести свою несчастную, ничем не примечательную жизнь к знаменательному финалу. Каждый день Ли просыпался и чутко прислушивался. В последний раз чиркнет, зажжётся и погаснет огонёк? Нет. И снова нет. Но ждать оставалось недолго. Судьба, предчувствие и скрытое от понимания знание вели его и в тот последний осенний день. Утром за ним заехал коллега. Беспечно болтая, повёз на работу. Слегка накрапывало. В этот день Даллас должен был посетить президент Кеннеди. Ли ничего этот факт не сулил, и всё-таки было волнительно, немного радостно и немного грустно — от самого факта, и весьма тревожно от предположения, что Ли должен сделать. Эта команда ещё не донеслась до него, но он сам доходил логически. Если верить газетам, Кеннеди не враг Советскому Союзу. Пусть и не друг, но благодаря ему между Россией и Америкой заключено хоть сколько-то разумное соглашение не уничтожать друг друга. Однако в КГБ всё равно могут алкать его смерти или покушения на него… Но что же делать Ли? Он будет делать только то, к чему его ведёт неумолимая дорога. Смутные догадки не в счёт. Не идти на работу он не может. Не может не взглянуть из окна своего склада, находящегося как раз на пути следования президентского кортежа… Совпадение? Там шикарный обзор, идеальная позиция для снайпера. Не в этом ли дело? Может быть, в том, что жизнь не сложилась, есть вина Джека. Для Ли не нашлось места на обочинах залитых золотыми огнями дорог. Его не спасли, не утешили, не наградили. Если предположить, что Джек мог это сделать, но по своей воле не сделал, да если бы красоту не показали издалека и не отняли в тот же миг, то Ли, может быть, не было бы так горько проводить свои никчёмные годы. Отнять Джека ото всех равносильно акту присвоения. Равносильно прочной, отныне и навсегда, привязке себя к нему и его к себе. Друзьями пребудем и в вечности. А кроме того, убить его из зависти и ревности, из гордости, из политических принципов, из неотвратимого распорядка действий? Этого от него добиваются? Но, Господи, у Ли ведь даже оружия нет. Понимание сформировалось в голове, как проявляемая фотография. Хочет он убить Джека, или нет, это роли не играет. Ли не может не сделать ни единого шага из тех, что ему предписаны. На работе переброситься несколькими фразами с коллегами, выпить лимонаду, дождаться, пока все высыпят на улицу, ведь там ближе, и в назначенный час подняться на свой опустевший этаж. Подойти к угловому окну, к уютному солнечному гнезду, и уместиться в нём, словно птенчику, счастливому отсутствием боли. Голова действительно перестала болеть этим утром. У стены в уготованном месте Ли увидел аккуратно завёрнутую в ветошь винтовку. Он понимал, что должен взять её в руки, обнять, приложить к плечу, заглянуть в прицел. Должен выждать ещё несколько минут. Прислушаться в гомону людского моря, музыке, моторам и маршам, отыскать в неспешно ползущей веренице нужную машину — без крыши, как на ладони, цель столь открыта и беззащитна, что даже смешно. В самом деле, куда смотрит его служба безопасности? Очевидно. Каждый из них в этот день, вольно и невольно, нечаянно и бездумно, делал лишь то, что ему предписано, каждый был лишь пешкой, крохотной фигуркой в огромном замысле. И потому всякой мерой, должной уберечь президента, максимально пренебрегли. Ли чётко понимал, что должен поймать в прицел голову Джека и выстрелить. Но себе он сказал, что поймает её лишь для того, чтобы рассмотреть. Рыжеватые волосы, идеальная причёска, аристократичный профиль, один на миллион, в короне, которая никогда не падает, загадка, любимец и магнит. Ли чувствовал, как бьётся его рубиновое сердце, вобравшее тысячи, его любивших. Знал, что должен выстрелить, но с удивлением и восторгом ощущал, что последнее, итоговое движение пальца зависит не от советского замысла, а от него самого. Выстрелит ли он? Нет, конечно же нет. Пусть Джек отчасти — своей красотой — виноват в том, что жизнь не сложилась, но, как бы там ни было, хорошо, что любовь хотя была. И не повторится, слава богу. Пусть короткая, как промельк кадра, но если на обложку романа его жизни потребуется поставить иллюстрацию самого нежного, невозвратного и пронзительного эпизода, то поставить тот день. Ожидающую фигуру на пирсе и свою бесполезную юность. А ещё вернее, день после. Грустный и пустой. Вот и всё. Время разрешило давнишний вопрос. Всё было прекрасно и ничуть не больно. Так же грустно, чудесно и безболезненно было на сердце сейчас. Светло и благодарно, волнительно, как перед долгожданным вознесением. Совершенные люди, в мыслях о которых не спят по ночам, пусть продолжают жить и забирать сердца. Ли останется в своей пыли и осколках, но и он был в числе любивших. Ли не убьёт его. Уже хотя бы потому, что не является убийцей и не способен причинить кому-либо зло. Президентская машина миновала поворот и стала неспешно удаляться. Ли не отводил взгляда от прицела. Что ж, Ли может убить его, но и волен спасти, и по своей воле он сделает последнее. То, чего Джек по своей воле и слабости не сделал. Но Ли справится. А поскольку выстрелить он должен, то, в утешение Советскому Союзу, он выстрелит и промахнётся. Идеальный расклад. От выстрела все переполошатся и президента укроют, увезут, уберегут. Огромный заговор сорвётся, и, если учесть, что на его планирование и подготовку ушли годы, то на следующее покушение потребуется не меньше времени. А там, даст бог, президентский срок подойдёт к концу, может, Джека не переизберут, и тогда он будет в безопасности… На все эти соображения ушла лишь секунда. Недрогнувшей рукой Ли отвёл прицел с прекрасной головы на крыло машины, задержал дыхание и нажал на спусковой крючок. Отдача сильно ударила его, но этот удар был как поцелуй. Вот и всё, Джек ограждён и никто никогда не причинит ему вреда. И вдруг Ли тряхнуло. Нападение было совершенно неожиданным. Он так сосредоточился на перекрестье прицела, что не замечал ничего вокруг. А меж тем не прошло и секунды, как неведомая сила отшвырнула его к стене и вырвала из рук оружие. Ли задохнулся и быстрее, чем он осознал происходящее, некий человек, оглушивший его, мгновенно вскинул винтовку и выстрелил. Снизу, из безумной пучины улицы неслись рёв, визг шин, рокот и крики толпы, уже завывали сирены. Ли обалдело смотрел на мужчину, быстро опускающего винтовку. Он был свиреп и безумен на вид, высокий, сильный, воплощение воинственности, советская машина для убийств, волкодав с мощной шеей и каменной переносицей. Где-то Ли его видел, видел когда-то очень давно и очень недолго — другим, измождённым, исхудавшим, беспомощным… Убийца втиснул оружие в руки Ли, слегка пнул его коленом, развернулся и быстро пошёл в сторону выхода. Ли смотрел ему вслед, запоздало и обречённо понимая, что всё происходит согласно распорядку. Все движутся единственно проложенным путём. Ли ничего не мог изменить. Движение пальца, удар сердца и взмах ресниц — всё в последний раз. Ещё мгновение и, совершив печальный круг, жизнь угаснет. Такова она была после любви.