Помни их имена

Сил дальше бороться с болью и немощью почти не было, но гордость требовала хотя бы на время сделать вид, что он переживёт произошедшее. С печальной и безвинной улыбкой оставит позади несколько разбитых и глубоко тронутых сердец в полевом госпитале, двинется дальше, навстречу ещё более немыслимым подвигам и сердцам. Месяц отлежавшись, Джек вернулся на службу, но было ясно, что для него война окончена. Он ходил, не разгибаясь, лишь опираясь о борта, прячась от солнца и едва дыша, постоянно терпел и боролся с бессилием, а из-за этого не уделял внимания делам. Боевые товарищи понимали его, берегли и старались оградить от любых беспокойств и передвижений. Было ещё немало воодушевлённых разговоров, пожеланий, планов и даже повышение в звании, несколько плаваний, спасательных операций и небольших стычек с баржами и береговыми батареями, но это всё. Осталось только кинуть прощальный взгляд на сказочное море, которое он сделал знаменитым, на острова и людей, которых осчастливил и вписал в историю своим мимолётным касанием. В один обычный звёздный вечер под шелест волн он окончательно развалился на куски и упал на посту, после чего очнулся в больнице. Пришла и наступила новая реальность костылей, корсетов, болезненных процедур, бесконечных уколов и боли. Сначала были военные клиники, потом, после скорой почётной демобилизации и возвращения домой, под жарчайшую семейную опеку, частные и самые дорогие. Полученные награды радовали больше отца, чем самого Джека. Вся семья вместе и по отдельности часто навещала его в военно-морском госпитале, в частных же в его палате всегда находились мать или сменяющие её сёстры, а на объединяющие семейные праздники Джека со всеми предосторожностями переправляли в резиденцию в Хианнис-порте. Не было конца счастью, слезам осторожной жалости и благодарности за то, что он остался жив и не разрушил семейного благополучия. Казалось, все полюбили Джека в тысячу раз сильнее, чем прежде, хотя и прежде все были от него без ума, но сейчас его превозносили прямо как божество. Невероятно, но Джо на семейной дистанции оказался позади, и теперь со всех уст не сходило не его имя. Джек чувствовал себя центром фамильной вселенной. Весь мир готов был упасть к его ногам, стоит только на ноги подняться. Но это-то и было самым трудным. Над его спиной бились лучшие врачи, каких отец только мог залучить, но долгое время надежда на выздоровление была слабой. Бобби тоже навещал его в госпитале, довольно редко — его неудобно было отрывать от учёбы. Но бывали дни, когда и его оставляли дежурить у постели, как в прекрасном детстве. Джек утомился рассказывать о своём подвиге, который, к тому же, почти стёрся из повреждённого тогда сознания. Но зато он хорошо помнил, как любил Роберта в ту ночь, как мечтал о нём и на какие звёздные пьедесталы возводил. Казалось, Бобби всё понимал так хорошо, словно сам там находился, и со всем легко соглашался: с Бостоном, Нью-Йорком или Филадельфией, с тихой работой в юридической фирме, с небольшой квартиркой в мансарде, с библиотеками, кафе и парками для него и для его собаки. С милым одиночеством, обособленностью и книгами, книгами, с Ивлином Во и Генри Джеймсом, с лавандой и мятой, с мирной жизнью в глубине Америки, словно на краю земли — всюду, куда Джек ни позвал, Бобби пошёл бы. Джек помнил обо всём этом и сердце временами, минутами, при пробуждении и вечерами сжималось, как сжималось при коротких родственных поцелуях в висок, с которыми Роберт с ним прощался, уходя. Сёстры целовали его так же, но их целомудренные касания ничего не будили. Роберт же, совсем выросший, добрый и мягкий, родной и близкий, пах так, как наверное пахнут ангелы, и так же целовал, в тяжёлой глуби пробуждая всё. С ним никогда не хотелось расставаться, его не хотелось от себя отпускать и в такие минуты Джек, несмотря на всю боль и слабость, ощущал, как же тянет к нему. Джек сознавал наивность своего переворота, уязвимость и несбыточность фантазий, наполнивших ночь крушения, но в глубине души не хотел отвергнуть эту трогательную иллюзию и всё тянулся к ней и верил, что и Бобби ей подвержен. Роберт уже не рвался на войну — смирился с тем, что отец его не пустит, и признал, что с их семьи жертв достаточно, и Джека покидать не хотел. Когда, поддерживая со всех сторон, Джеку помогали выйти в больничный сад, Бобби тоже бывал рядом, держал его руку и без слов, с надеждой и нежностью говорил о всё тех же утешительных выводах и о своей любви, которая не могла стать ещё больше и крепче. Приятно было лелеять в сердце запретную сказку, но трудно было о ней говорить. Лишь раз Джек осторожно спросил, согласен ли Бобби пожить с ним в Бостоне, Нью-Йорке или Филадельфии, когда он выберется из больниц, и конечно получил горячее согласие на всё. После того прощаясь, Роберт целовал его руки и голову и когда Джек чуть притянул его, с виноватым видом и смущением поцеловал и в губы. И хотя сухая реальность ежедневно вступала в противоборство с милой сказкой и жестоко теснила её, Джек ещё находил в душе место для надежды. И даже прокручивал в голове невозможные сценарии: что сказать отцу, как сделать первый шаг, как вырваться и вырвать его, умыкнуть под плащом ветреной ночью, сбежать за Красное море. Всё могло бы быть восхитительно, но только в туманных и далёких планах, во снах и грёзах, лишённых конкретики и прозы жизни. Спасаясь в госпиталях, Джек откладывал решительные действия на потом и сам не знал, приступит ли к ним в самом деле… Но всё оборвалось в один день. Джо погиб. Об этом Джеку сообщила по телефону задыхающаяся от рыданий мать. Впоследствии, постепенно узнавая подробности, Джек сложил полную картину. Джо был лётчиком с идеальными характеристиками и высоким званием, но судьба смеялась над ним — несмотря большое число боевых вылетов, он ни разу не побывал в настоящем бою. Не совершил того, за что получают медали. Несомненно его честная служба вносила вклад в дело победы Англии, но в свой послужной список он не мог внести ничего стоящего, ничего такого, о чём слагались бы легенды, ничего похожего на то, что совершил Джек. Из-за этого Джо должен был всерьёз переживать. Конечно никто не винил его, ни у кого не вырвалось ни малейшего упрёка, но, видимо, в последнем разговоре отец не сумел скрыть гордости и восторга, которые Джек заслужил в его глазах. А это должно было оскорбить и ранить Джо в самое сердце, погнать и швырнуть его на яростные поиски злосчастного подвига. Летом сорок четвёртого была затеяна некая рисковая военная операция. Деталей нельзя было узнать, но отец кое-как выяснил, что миссия была крайне сложной, практически самоубийственной и заключалась в авиационном таранном ударе по немецкой базе подводных лодок в северном море. Трудность заключалась в непроверенности данной тактики и неотлаженности действий. Тяжёлые, практически неуправляемые грузовые самолёты под завязку наполнили бомбами с часовыми механизмами. Летчики должны были подняться в воздух и направиться на цель, чтобы самолёты в эту цель попали и разбились, нанеся противнику максимальный урон. Лётчики же должны были активировать детонаторы и сомнительную систему дистанционного управления, после чего, желательно в последний момент, когда успех гарантирован, выпрыгнуть с парашютом. Прежде, и после тем более, такие безумные операции не проводились. Но на эту миссию вызвалось достаточно отчаянных добровольцев, и Джо был одним из них. Миссия была засекречена, но знакомый из Военного министерства поведал отцу подробности гибели Джо, его последние слова: переданный по радио согласованный код, подтверждающий, что бомбы активированы, и его последнюю фотографию, сделанную в тот день, перед вылетом, сделанную, должно быть, с оглядкой на иллюстрации для книг и биографий, что будут описывать подвиг президента и то, каким он был в тот день. Джек видел это фото, с которым отец потом на расставался: Джо в лёгкой форме — никто никогда к нему больше не прикоснётся — под ярким солнцем, удивительно похожий на отца и до странности постаревший за те несколько месяцев, что прошли с их последней встречи, когда они стояли на террасе в Хинанисс-порте и Джо не произнёс тех слов, сказать которые не заняло бы и минуты, но раздумывать о них пришлось бы всю жизнь, сказаны они были или нет. По одной из версий, случайный сигнал мог раньше времени активировать взрывчатку, по другой — дефект в электронике. Самолёт разлетелся на куски задолго до приближения к цели и задолго до момента эвакуации экипажа. Двое храбрых лётчиков погибли мгновенно, а обломки разрушили какую-то невезучую английскую деревеньку в Саффолке. Семья надолго погрузилась в траур. Все были раздавлены, отец впал в депрессию. Джек чувствовал себя виноватым. Иногда раздумывал о той минуте, о той секунде или её доле. Была ли она? Когда Джо осознал, что это всё. Что гибель неминуема. Мгновение огня, миг горечи и разочарования, вспышка страха, отчаяния и последний удар сердца — прощание с семьёй, с непорочными тайнами, с великим будущим, к которому он так стремился, в которое он так верил и которое уготовано не ему… Принц, не вернувшийся с войны, пожалел ли он Джека или наоборот, помянул со злостью и завистью? Ведь даже раньше, чем отец пришёл в себя и завёл об этом не терпящий возражений разговор, Джек понял, что теперь ему придётся встать на место Джо. Ему, такому слабому, уязвимому и болезненному, придётся биться, словно волна о камни, бороться и идти вперёд, понукаемым, подталкиваемым, вынуждаемым, но всё-таки ему самому придётся становиться президентом, и всё ради чего? Неужели ради отцовских надежд? Именно так. Он не мог отказать отцу — глубоко удручённому, убитому горем, лишь благодаря неутолённым амбициям и упрямству нашедшему силы выкарабкаться из трагедии потери любимого сына, так похожего на него, что у каждого, кто взглядывал на ту последнюю фотографию, сжималось сердце тоской и сочувствием. У отца эта президентская идея превратилась в паранойю. Отец, хоть превратился за считанные недели в старика, но всё ещё был полон сил, решимости и хитрости, разум его оставался ясным. Потеря подкосила его, но он лишь твёрже вцепился в свой бизнес, в свои связи и деньги и все мыслимые и немыслимые силы бросил на то, чтобы становлением Джека президентом отдать дань, которую он считал себя обязанным оплатить за Джо. Джек любил отца и не мог так с ним поступить. Не мог разбить ему сердце, отказавшись от дела всей его жизни. Да и куда деваться? Куда бежать? Джек ещё несколько лет передвигался на костылях и был зависим от лекарств, операций, тщательного ухода, заботы и спокойствия. Отец же, конечно понимая, что Джека политическая карьера вовсе не манит, обложил его со всех сторон, следил за ним во сто глаз и не отпускал от себя ни на шаг, а любой намёк на протест срезал на корню, используя для этого все способы от строгости и шантажа, до давления на жалость и чувство долга. Отец был манипулятором, тираном и деспотом, а Джек вовсе не обладал душевной стойкостью и твёрдым характером. Где он мог найти силы для противостояния отцовскому натиску? Может, смог бы найти в том же нежном ангельском сиянии, что исходило от Роберта ночью крушения? Если бы он пошёл против воли отца, Бобби остался бы на его стороне, Джек знал это. Знал, что пока он не скажет обратного, в силе их соглашение о том, чтобы пожить вместе в Нью-Йорке или Бостоне, а отец… Роберт пожертвовал бы им. Порой Джеку казалось, что отец догадывается о связи между ними — а если связи нет, так о тайном сговоре о любви и побеге. Отец не гневается и ничего не предпринимает лишь потому, что выжидает и прикидывает, как это можно ловчее использовать, для шантажа и принуждения их обоих. Если они не будут послушными, последует разоблачение и кара. Джек опасался этого и понимал, что в большей мере виноват сам, меж тем как достанется обоим, и если уж достанется, то удар станет сокрушительным и обратной дороги в дружный семейный круг не будет… Но даже если всё пойдёт по этому, наихудшему сценарию, что с того? В конце концов, у отца есть ещё Тедди, их самый младший, последний. Конечно жестоко и эгоистично бросить его отдуваться, а самим сбежать, но Бобби готов был на это пойти… Но Джек — нет. В сорок пятом Джек начал постепенно выбираться из госпиталей. Роберт должен был поступить в университет. Отец был полон решимости пристроить его в Гарвард. С отцом Бобби не спорил, но выходило так, что решение должен был принять Джек. Суровая реальность вступала в противоборство с наивной сказкой и, как ни странно, силы были равны. Крепка была иллюзия, будто всё может получиться. Они сбегут и, чтобы отец ни предпринял, как-нибудь выстоят. Роберт будет бороться за них обоих, пусть даже в университет не поступит, если не хватит денег и если отец будет воевать и ставить палки в колёса — пускай. Бобби пойдёт работать куда угодно, хоть тем же портовым рабочим, как дедушка, в гавани Бостона — по крайней мере, Бобби в это верил. Но Джек понимал, что это невозможно. А даже если возможно, это не та жизнь, для какой Роберт создан. Смотря на него и на себя, Джек понимал, что не оправдает их общих надежд. Роберт никогда не упрекнёт его, как бы ни сложилась судьба, но, в конце концов, Роберт молод, красив и полон жизни и сил. А Джек уже сейчас чувствовал, что умирает. Что бы там отец ни планировал, через пару лет, особенно если Джек из-за ухудшения своего благосостояния лишится лучших докторов и больниц, он умрёт. Сбежать в Бостон конечно хорошо, но Джек в этом случае Джек долго не протянет. Что толку от него, лежачего? А отец Роберту этого не простит. Джек умрёт, а жизнь Роберта будет разрушена — никаких перспектив и огромная вина, и разбитое сердце, и клеймо кровосмешения — не слишком ли высокая цена за пару месяцев сомнительного счастья в заснеженных гаванях? Джек любил его, Джек хотел его и мог взять в любой момент, но не протягивал рук, не подзывал к себе, ведь понимал, что после первого поцелуя, после настоящего прикосновения пути назад не будет. Роберт лишится ангельской чистоты и душевного покоя. Роберт будет счастлив отдать свою невинность и праведность, но что у него останется после, кроме разбитого сердца, отверженности от семьи и одиночества? При такой тяжёлой отметине, какую Джек, любя, ему нанесёт, Роберту уже не светит безоблачная жизнь. Ни достойной работы, ни благочестивого места в обществе, ни семьи, ни жены, ни детей, никакого отцовского благословения и фамильных единений и праздников в Хианнис-порте. Где и в каком забвении он, тоскуя и ни в чём Джека не виня, закончит свою горестную жизнь, изломанную неоправдавшейся любовью и чужим подвигом? Noli me tangere. Жаль было его портить. А Джек понимал, что испортит его. Ведь Бобби другой, и для него это не будет просто интересным опытом, каким было для Джека в его годы… Меж тем, если Джек откажется от своей морской наивной сказки, от этого все лишь выиграют. Отец не будет оскорблён и унижен, Джек, как сумеет, выполнит взваленное на него предназначение, а Роберт останется нетронутым. Останется рядом до самого конца. Но когда этот конец для Джека придёт, Бобби будет со всех сторон обвешан детьми и обязательствами. Горе его будет не меньшим, сам он будет разбит, но его жизнь уцелеет и он продолжит идти по пробитой колее, потому что свернуть ему некуда. Отец уже из него будет лепить президента и уж Бобби от этого не отвертится. И президент из него выйдет отличный. И как Джек может лишить его этого, ради своей минутной прихоти, ради своей короткой сказки о заснеженных гаванях Красного моря? Видимо, не суждено… И когда Бобби понуро спросил его, идти ли ему в проклятый Гарвард, Джек ответил, что да. Ни в Бостон, ни в Филадельфию они не поедут. Но зато они всегда будут вместе. Хотя бы так. И он оказался прав. В сорок шестом отец взялся пропихивать Джека в Конгресс и преуспел в этом. Джек покорно выполнял всё, что от него требуется, постепенно учился произносить речи и беззастенчиво пользовался безотказным оружием своего обаяния. Отец же не поступался ничем, порой даже откровенным подкупом и мухляжом на выборах. Роберт, ничуть не интересуясь политическими науками, послушно учился в Гарварде. Отец тоже подозревал, что Джек может дезертировать раньше времени, и потому и Бобби втягивал в игру. С первого года карьеры Джека в Конгрессе Бобби был в его кампании помощником и организатором и вскоре стал по-настоящему незаменимым специалистом. Ещё одна жертва священной семейной войны — отец бессовестно играл на его чувствах, но делал это так ловко, что смог перенаправить любовь Роберта в сферу ответственности. Бобби сам не интересовался политикой, но дело было повёрнуто так, что Джеку трудно — он ежедневно страдает от военной травмы, а значит Роберт, если любит его, должен оградить его от возможных неудач, должен взять на себя всестороннюю, но главное, политическую заботу о его делах. И конечно, раз Джеку уготована роль президента, он отныне и навсегда неприкосновенен. Даже если он когда-нибудь напьётся, затоскует или просто забудется, и потянется, протянет руку и позовёт — нет, Роберт, как верный рыцарь, должен заботиться о его репутации не только перед людьми, но и перед богом. Сам Роберт никогда не забывался. Лишь иногда его броня давала маленькие трещины. Лишь иногда он смотрел на Джека смутно знакомым, смутно печальным, смутно обвиняющим, но прощающим взглядом. За то, что сберёг, что защитил и не прикоснулся и вместо отчаянного побега за море и горы засадил в трудовую холодную клетку служения и покорности. Тайный вздох о лучших временах, нет без тревог ни сна, ни дня, и все они — об одном. Но зато они всегда были вместе. Играли в футбол, ходили на яхте, растили детей, проводили традиционную череду семейных праздников, занимались одним делом, словно семейным бизнесом. Пусть этого был мало, но руки связаны. Для закрепления дистанции отец рано женил Бобби на подобранной девушке, действительно подходящей и тоже превозносящей Джека, как божество. Роберт не был способен на измену, а значит дверца клетки запиралась, навсегда разделяя их. Девушка была хорошей и Роберт любил её, и Джек, испытывая смутную горечь, понимал, что это лучше, чем то, на что он когда-то мечтал Роберта обречь. На радость отцу, через год после женитьбы у Роберта родился первый ребёнок и после дети пошли ежегодно, как грибы после дождя, здоровые, красивые, бойкие, истинные Кеннеди — в этом Роберт отца здорово опередил. Через несколько лет Джек тоже из отцовских понуканий и политической необходимости женился на подходящей кандидатуре. Но для него верности не существовало, да и жениться он не хотел, да и вообще не терял ещё надежды дезертировать после очередной операции на спину, которые приходилось делать раз в несколько лет, вновь и вновь обрекая себя на ужасные муки. Да и потом, Роберт… Жена у Джека была красавица и умница, когда позволяло здоровье, он легко заводил любовниц — всё это было славно и отвлекало, но не так, как в юности. Роберт всегда был рядом и не покидал мыслей, несмотря ни на что. Несмотря на чёткое знание, что поступил правильно, Джек то и дело жалел, что отказался от его любви. То и дело тянуло, при встрече, при близости, обнять его, прижать к сердцу и задержать на более долгий срок, чем это позволяла праведность. Но Бобби берёг его репутацию, даже если никто этого не мог увидеть. Он осторожно выпутывался из объятий, опускал глаза и неизменно отстранялся. Джек любил его, Джек хотел его, но понимал, что теперь ничего не получит, даже если позволит, даже если попросит, несмотря на всю свою обольстительность. Но Роберт тревожил его. И хоть они виделись часто, снился, но не настоящим, взрослым, недоступным и жертвенным, а давно потерянным, семнадцатилетним на террасе их дома в Хианнис-порте, в белом свитере, готовым на всё и лëгким, как птица… Теперь можно было не опасаться своих мыслей и Джек снова и снова взвешивал, уже не раздумывая, как будет правильно, а воплощая в мечтах, как могло быть. Если бы не смерть Джо, если бы не его травма, если бы не война, если бы не отец, если бы тогда, в сорок втором он выкрал Роберта из дому, умыкнул под плащом ветреной ночью… Как раз эти мысли не давали Джеку покоя, когда он с разудалой, но политически безукоризненной компанией молодых друзей отправился в отпуске в небольшое путешествие на яхте вдоль Мексиканского залива. Дорогой они зашли в Новый Орлеан. В тот солнечный день Джеку было тридцать девять, после последней операции он чувствовал себя относительно здоровым и относительно полным сил, а потому скучал и томился желанием нового романа. Но женщин ему не хотелось. Роберт не шёл из головы. И как раз этим утром, когда Джек на туманном рассвете, на правах драгоценного пассажира, задремал под уютный шелест волн, ему приснился Бобби, когда ему было семнадцать. Ещё одна вариация непозабытой драмы: Бобби спал у него на руках, такой милый и трогательный, что внутри всё болело, а потом вдруг выяснилось, что он принадлежит другому, что всякий, кто его увидит, захочет отнять его, и отнимет, и он послушно пойдёт в другие руки, а Джек останется один, с разбитым сердцем и будет сам в этом виноват, потому что не смог удержать, хотя бился всю жизнь… Проснувшись от всплеска волны, Джек нашёл у себя на глазах слёзы и такую душераздирающую тоску, что первым спонтанным желанием было сейчас же броситься вплавь к берегу, найти телефон, позвонить и сказать Роберту то, что не заняло бы и минуты… Придя в себя, Джек через силу посмеялся, но тоска и желание не прошли. Держались, стягивали сердце всё утро, весь день, до того часа, когда яхта пришвартовалась у пирса в Новом Орлеане и молодая компания побежала за пополнением закусок. Джек остался стеречь яхту, дав понять друзьям, что хотел бы остаться один, — чтобы в одиночестве до конца насладиться грустным, увиденным утром сном, словно фильмом, который всё не стирался. Если бы не этот сон, так и не было бы ничего. Джеку показалось, что он вновь задремал. Он знал, что не спит, но растревоженное сердце с охотой приняло происходящее за продолжение душераздирающего свидания. Может, бродящий по пирсу парнишка не был похож на Роберта, но Джеку хотелось увидеть именно его. В конце концов, за прошедшие четырнадцать лет милый образ мог потерять чёткость линий. Парнишка был именно того возраста, может, старше или младше, но именно того, незабвенного. Что ещё нужно? Сам не вполне сознавая, что делает, Джек подозвал его и, рассмотрев, поразился. Да, это был не Роберт. Но Роберт мог бы быть таким. Милая физиономия, тёмные волосы и серые глаза, симпатяга, хоть и встрёпанный, неказистый, недокормленный, из бедных и безнадежных, но хрупкий, горделивый и нежный, как дикий садовый вьюнок. Джек сам, без поиска доказательств, заочно приписал ему душевную чистоту, честность и праведность, тихий характер Роберта, его скромность и кротость, и сам же своей фантазией был покорён. С первого взгляда Ли напомнил ему о чём-то бесконечно милом, печальном и трогательным — не столько Роберта, сколько Джо, какую-то ускользающую из памяти изящную картину из той жизни, что была у них до войны. Такого прежде с Джеком не бывало. Вернее, в юности бывало всякое. Он знал, как деликатно обратиться, чтобы купить женщину так, что она будет только польщена. Знал и то, на каком языке говорить с подобными юношами. Впрочем, к этому языку, оберегая репутацию, да и не нуждаясь, Джек давно не прибегал. В политической карьере ему часто приходилось обольщать и привораживать мужчин, чтобы заручиться их поддержкой, но это было совсем другое. Этого же мальчишечку ему спонтанно и очень сильно захотелось заполучить, так что Джек и сам не заметил, как пустил в ход свои безотказные орудия. Хотя ничто в мальчишке не говорило о том, что его можно купить, но Джек, тут же успокаивая совесть, напомнил себе отцовский завет: за большие деньги можно купить кого угодно. Мальчишка смутился и удрал, но Джек успел назначить ему свидание. И потом весь день был сам не свой. То смеялся над собой, то ругался, то радовался. Джек говорил себе, какая это ерунда, что это нелепо и глупо, что разумеется не такой он дурак… Но вместе с тем в глубине души понимал, что через две недели как миленький придёт на аттическую встречу с прошлым. Сродни тому вину, которым его с юности поили с рук прекрасные девушки. Сотни раз такое было. Очередная красоточка взглядывала на него с восхищением и он, при всей своей всесильности, как олух шёл на поводу у собственной безвольности и предсказуемости. Джек не хотел изменять и обижать свою чудесную жену, которой доброхоты конечно доносили о его романах, но он буквально не мог ничего с собой поделать. Стоило загореться и пламя не унять — только сжечь необходимую жертву, словно выполнить очередное обязательство перед своей поганой природой. Роберт — совсем другое дело. Но стоило лишь свернуть в манящий свежей листвой орешник дурновкусия, и становилось очевидным, что вся эта любовь и нелюбовь, и даже самая высокая и благородная привязанность, не очернённая действиями, всё равно черпается из одного душевного котла. В данном же случае долгая и глубокая тяга к Роберту наложилось на обыкновенную, тысячу раз испытанную погоню возобновляющихся клеток. Через неделю, вернувшись домой, Джек немного остыл и уговорил себя ж, что не поедет в Новый Орлеан. Но надо же было именно в эти дни позвонить Роберту. Разговор был деловым, но, наслушавшись его по-прежнему звонкого и чистого голоса, Джек сильнее обычного затосковал по нём и, не выдержав перспективы ночи, отправился к нему в гости, в его полный маленьких детей и больших пушистых собак дом. Обыкновенный дружеский семейный визит, Роберт был теперь неприкосновенен. С нежностью и сожалением глядя на то, как он, катаясь по ковру, возится с четырьмя белоголовыми малышами, Джек ещё раз убедился, как правильно поступил, не принеся его в жертву своим снам и фантазиям, но сердце заныло пронзительнее. Нарочно себя растравляя, не веря тому, что творит, Джек сделал вид, что напился с одного, аккуратно ему поднесённого женой Роберта бокала виски и стал к Роберту приставать, после чего со смущением и неловкостью был выставлен вон. При прощании, при дверях, всё же прижал его руку к своему сердцу, всё же притянул к себе и заглянул в глаза. «Перестань, ты будешь жалеть об этом». — Я ужасно жалею, ужасно… — и скорее, чем раздался несчастный ответ, Джек поцеловал его и сбежал. Он испытывал от этого наваждения болезненное удовольствие. Отравляя себя и мучая, пересматривал старые фотографии, отыскал и купил «Тридцать девять ступеней». Отпуск был расписан по дням, но Джек сломал все планы и заранее отправился в Новый Орлеан. Казалось, он не найдёт покоя, пока не завершит давнишнюю историю и не закроет это дело за пройденностью. Найти себе крайне опасных приключений можно было и в Массачусетсе, но увиденный в Орлеане мальчишка уже слился в сознании с Робертом, уже стал его воплощением, перерождением, повторением и никто другой Джека не устроил бы. Вернее, на место этого мальчишки можно было поставить любого другого, но упрямое сердце не проведёшь. Джек то говорил себе, что сойдёт с ума, если не сделает этого, то извинял и утешал себя тем, что мальчишка в условленное место не придёт — просто потому, что забудет, перепутает что-нибудь или не сможет. То боялся и надеялся, что хватит благоразумия отступить, то оправдывался и обещал, что просто посмотрит на него, только и всего — не такой ведь он дурак, чтобы вляпаться в подобную историю накануне очередных выборов в Сенат. Тем не менее, Джек ждал его на оговоренном месте, ждал, сидел и перечитывал книгу, которую когда-то знал практически наизусть, и за каждым поворотом сюжета видел маленького Роберта, милым лепетом высказывающего мысли. Но в сорок втором Роберт был уже взрослым — Джек беспомощно уговаривал себя в это поверить, как уговаривал судьбу, что мальчишка, которого он встретил, тоже окажется достаточно взрослым, чтобы всё понять правильно… Да, Ли — так его звали — он всё понял правильно. Он молодец, с ним проблем не возникнет. По крайней мере, Джек был силён в самовнушении. И возраст показался ему приемлемым, и сам Ли при своей скромности, пугливости и чистоте мог сыграть роль Роберта почти идеально. Как мило он набросил на плечи и придерживал рукой у горла куртку — совсем как тогда. И всё те же обожающие глаза и мягкие губы — тысячи раз в сотнях вариаций за исключением одной. И рассветы над морем, и чернично-чёрные ночи над морем, и ночи над кинотеатрами, над книгами и кораблекрушениями, над милыми руками и храбрым сердцем, замыкающим круг. Джек любил его, Джек хотел его и наконец мог себе позволить к нему прикоснуться. Хотя бы так. Влюбиться без памяти или с памятью, с признанием, что был прав во всех своих мечтах и догадках или с поздно пришедшим осознанием, что всё от начала и до конца придумал. Бобби никогда не относился к нему иначе, чем к старшему брату, любил, как старшего брата, к тому же изувеченного на войне, и потому стойко терпел и сносил все странности и домогательства. «Ты будешь жалеть об этом». «Жалею ужасно». И не могло быть никого счастья в Бостоне и Филадельфии. Была бы лишь унизительная и неприятная для Роберта возня. Конечно. Он создан для иного. Для благочестия, верности, красавицы жены, дюжины детей и ничем не запятнанной репутации. А то, что Джек с детства сведён с ума, тяжело болен и отравлен неизвестным науке ядом, это его не касается. И хорошо, что Джек его не коснулся. Ночь была короткой и, несмотря на скромные исходные, Джек мог сделать её хорошей и не только для себя. Не страшно, не больно, безупречно нежно, внимательно и уважительно, с точно отмеренной силой и способностью мгновенно остановиться, если что-то идёт не так. Страсть не лишала контроля над собой, почти не искажала в нëм образ офицера и джентльмена. Не зря женщины считали его идеальным любовником — не только из-за его денег и положения. Годы научили его обращению с грациозными созданиями. Именно таким, осторожным и ласковым, он был бы с Робертом. А Роберт, наверное, был бы таким — тихим, безответным, дрожащим и колючим в первый раз. В последующие разы — другим. Но, видимо, не суждено. Джек всё-таки заснул счастливым. Пусть не тем счастьем, которое, как он думал, Роберт ему подарит в Бостоне или Филадельфии, а обыкновенным, физическим, мимолётным и усыпляющим удовлетворением, каким дарят девушки, но хотя бы так. Годы научили его и избегать утренней неловкости, и всё-таки было неудобно. Джек оставил ему тысячу долларов — вложил банкноты между страниц книги, с которой надеялся тем самым распрощаться, как и со своим наивным боевым прошлым в синих и красных морях. Эту сумму Джек наметил ещё когда собирался в Орлеан. Возможно, многовато, но за Роберта Джек отдал бы миллионы. Не поднимая глаз, Ли мгновенно оделся. Джек аккуратно посматривал на него и вскоре разгадал, о чём Ли напомнил при первой встрече. Порой Джек улавливал это в детских лицах, но только если они бывали тихи и печальны, а подобное — редкость. Странно, и сердце пропустило удар… Давным-давно, до войны. Когда жизнь была лёгкой и беззаботной — болезни, изредка мучившие Джека, тогда были приятным развлечением по сравнению с теперешними тяготами. Джек был молод, двадцатилетен и свободен, отец летом в тридцать седьмом, после первого года в Гарварде, отправил его в большое образовательное путешествие. В компании безответно влюблённого, но стоически скрывающего свои чувства приятеля Джек два месяца раскатывал по Европе на так же подаренном отцом кабриолете. Светлые, славные, чуткие и внимательные к раскрывающемуся впереди миру, ещё полудетские времена: впервые Париж, Прованс, Лазурный берег, Тоскана, Венеция и Неаполь… Заглянули и на Сицилию. Послушно следуя рекомендациям путеводителей, Джек осматривал достопримечательности, но в Монастырь капуцинов он, помнится, забрёл случайно. В Палермо, бросив приятеля где-то в баре, он гулял, раздумывая о Святом Франциске, утешаемом ангелами, о Фиделе Террито, его «Триумфе непорочности» и о Джо, и оказался под сводами древнего храма. Пахло звёздчатым анисом, горели свечи. Ныне это место осаждается туристами, но до войны мало кто о нём знал, кроме местных. Походив по храму и изучив фрески, Джек по наитию отправился по лестнице куда-то вниз, в прохладу, и не ошибся. Он оказался в жутковатых и удивительных катакомбах под городом. В них располагалось старое кладбище, место открытого захоронения. Как американцу, Джеку увиденное сперва показалось дикостью, но это не умалило его интереса. Сотни и тысячи мумифицированных и забальзамированных тел усопших лежали рядами в несколько этажей, стояли и висели вдоль стен, некоторые в обрывках одежды давних времён. С большим тщанием был занят каждый метр пространства. Позже Джек прочёл, что, по одной из версий, монахи обнаружили в воздухе подземелий некий консервант — особенность климата, благодаря которой замедляется тление. Много веков там хоронили священнослужителей, а потом и обычных, вернее, необычных, а богатых и знатных жителей Палермо. От самых древних остались лишь скелеты. При захоронениях девятнадцатого века применялось бальзамирование, и оттого в последних гостях можно было узнать людей. Место завораживало и отвращало. Джек подумал, что родись он на Сицилии лет четыреста назад, то стоять бы ему в стенной нише, ввязанным в мешковину, и вечно улыбаться съехавшей вперёд нижней челюстью. Замереть в стремительном движении, в порыве, искривившем холодное тело, словно при жизни танцевал отчаяннее всех и потому теперь раскрывал опустевший рот, разбрасывал плечи, приподнимал руки и подавался вперёд, наваливаясь на верёвку, удерживающую на месте, словно хотел убежать, но некуда. Вернее, есть куда. В даль коридоров, на тихий сияющий зов. Он появился в своей нише в Коридоре профессионалов задолго до Розалии. Задолго до её печальной смерти, до её рождения, до рождения её родителей, а может и того раньше. Кем он был при той своей жизни, пока ходил по солнечной Сицилии, не так уж важно. Что-то он совершил для своего времени и чем-то отличился, чтобы заслужить честь быть захороненным в пантеоне непорочности, среди монахов, девственниц и детей. Он позабыл об этом, как только расстался со своей недолгой жизнью, которой, как это водится у мирян, не был доволен. Он не любил никого при жизни, только горел и разбивал, и умер молодым, диким и красивым, свёдшим с ума достаточное количество людей, чтобы по нему убивалось полгорода, а теперь, вот, опомнился и полюбил своё неомрачённое земными тяготами ожидание. Свершившийся триумф непорочности и тысячи мумифицированных благочестивых покойников справа и слева ожидали, пока родятся её родители, пока родится и умрёт она сама — очаровательная девочка из богатой семьи. Дальняя родственница и драгоценный потомок того ретивого красавца из Палермо. Ради её появления он многого добился и безвременно скончался молодым — ради того, чтобы и эта крошка, не дожив до двух, погибла от воспаления лёгких. Отец отдал её известному доктору-бальзамировщику с просьбой сохранить тело от тления. А тот справился с работой столь успешно, что и через десятки лет девочка, хоть и потемнела кожей, но выглядела так, будто безобидная простуда, утомив её, позволила забыться под утро тревожным сном. Брови на хорошеньком лице чуть нахмурены, а веки приоткрыты. Многим она казалась живой и испытывающей детскую боль. Кое-кому, кто подходил к её стеклянному гробу, чудилось, что нужно срочно отвезти её в больницу. Смешное слово «срочно». Милая и беззащитная, она стала знаменитостью, потому что среди многочисленных мумий, выглядящих безобразно и отталкивающе, она была красивой и подтверждала своим хрупким видом ценность жизни. Она стала одной из последних, кого приняли катакомбы. Они были переполнены, их закрыли для погребений и со временем они превратились в диковинный музей. Мёртвые переросли тех, кто мог приходить их навещать как своих друзей. Мёртвые возвысились и, если сохранили имена, имена эти больше ни в чьей душе не рождали горя утраты. Но Розалию всё жалели люди, что ничего о ней не знали. Её светлые рыжеватые волосы не тускнели, ресницы, веснушки и складки лица оставались нетронутыми временем, словно она только что уснула, и это «только что» тишайшим шёпотом часовни обещало длиться, пока не уйдёт под воду так же, как появился, жаркий остров и пока те, кто жалеют девочку, сами не умрут и не перестанут выдумывать, что от тела Розалии пахнет лавандой и звёздчатым анисом, а порой она вздыхает и открывает глаза, если долго и пристально на неё смотреть. Следуя расставленным для кого-то указателям, Джек проследовал к еë захоронению и вгляделся в её шёлковые веки. А тому, ввязанному в стенную нишу, нечего было и думать о том, чтобы оказаться к Розалии так близко. Ему приходилось любить её на расстоянии. Расстояние и смерть, разлучившая их, как и смерть, их свёдшая, были достаточным оправданием, чтобы любить непорочно и непогрешимо, той первой и всегда единственной любовью, которая, не свершившись при жизни, настигает после смерти… Джо, кажется, не бывал на Сицилии — не хватило времени, как не хватило жизни, но в колледже он интересовался искусством Барокко. Он держал в кабине своих самолётов репродукцию «Триумфа непорочности», которую перед самоубийственной миссией послал в письме Роберту. Джека же хватило лишь на ссыпанную в конверт сентиментальную горстку морской соли… Лицо Ли напомнило Джеку черты Розалии. И это в нём было не от Роберта, нет. Сердце пропустило удар и сжалось. Ли был по-своему очарователен. Милый ангел, крошка, он стоил больше тысячи долларов, стоил большего, чем быть лишь инструментом, чтобы выкинуть из головы несбывшееся. Джек не знал его — кроме того, что Ли выболтал, но это ведь только одна сторона медали. Джек не знал его характера, но ведь можно воспитать… Угадывалось в его лице что-то восхитительное, что-то от тех, в мыслях о ком не спят по ночам, кого ищут всю жизнь — ещё немного и Джек готов был в это поверить… А что, может, полюбить этого мальчишку? Прижать к сердцу, отдать всё, бросить всё и уехать по залитым золотыми огнями дорогам, к своим розам и бестиариям, сбежать с ним, умыкнуть под плащом, куда-нибудь на Кубу или в Россию, где каждый ветхий приют будет дворцом… А президентом пускай становятся Роберт или Тедди. — Мы ещё… увидимся? — бархатный серый взгляд из-под шёлковых век. Пахнет анисом, тает в руках. Какова-то будет его жизнь? Смешно. Ещё раз Джек себе иллюзии не сотворит. Видимо, не суждено. Как можно мягче Джек ответил, ему и себе: «нет», и с сожалеющей улыбкой подал ему «Тридцать девять ступеней», из страниц которой чуть высовывались кончики банкнот. Погладил его по голове и исчез, вновь не сумев не оставить следа.