Помни их имена

Со Вьетнама, с тени Берлинской стены, с синего Тихого океана, с Окинавы и Токуносимы, с туманного зарева, с Бруклайна, Бостона, с романтической гангстерской сказки — давно это началось. В историческом благородном краю Новой Англии пускал корни клан Кеннеди. Обеспеченные, уважаемые, жестокие и хваткие хищники, лучший свет своей страны, американской мечты и американской трагедии. В традициях и природе семьи было сыну следовать дорогой отца, во всём превосходя его: в честолюбии, в смелости и дерзости, в отчаянности и разумности, в успехе и богатстве, в родстве и детях расширяя амбиции, поднимая ставки, охватывая и подминая под себя всё больше и больше. След Кеннеди терялся в изумрудных полях, прибрежных скалах и древних замках Ирландии. Их тысячи лет, не ведая фамилий и не помня случайного родства, проходили среди коров, овец и овчарок, суровых ветров и кровопролитных войн, которые что ни год стирали с лица скудной северной земли и бездонного будущего сотни истоков других сотен великих семейств. Но кому-то, наперекор всему, выжить удавалось. Не переводились на земле люди. Исчезали одни и на их руинах и капищах произрастали другие. Кому-то посчастливилось, не прерывая цепь, произвести, защитить, вырастить и оставить потомство, столь же бедное, безвольное и ничтожное, как родители, но также не прервавшее цепь, и так вплоть до времён, когда жаждущим открылся Новый Свет и волны храбрых иммигрантов, которым нечего было терять, кроме своей нищеты, тесноты и угнетения, заполонили новый берег. Среди них были и те безродные и смутные двое, что в середине девятнадцатого века положили начало клану Кеннеди. Отец безвестно и торопливо умер от холеры вскоре после переезда. Мать кое-как растила дочерей и единственного жизнеспособного сына — Патрика. Тот, сирота и нищета, тоже изведал на себе сотни счастливых случаев: не умер от болезней и голода, не пропал на злых улицах и, самое главное, не был дураком. Сама Америка, её воздух и сети Бостона вложили в него божественную искру, силу и тягу вперёд и вверх и волчью хватку. С детства он обретался в портовых доках, сначала мальчишкой-разносчиком, затем грузчиком. Молодым, сильным и смелым дорога проторена — связался с дурной компанией, затем вошёл в бандитский круг, где постепенно обретал и завоёвывал уважение и влияние. Занялся бутлегерством и контрабандой, на том нажился. Впрочем, настоящим гангстером не был. Рук не марал, в перестрелках не участвовал и, если и брался кого-то устранить, делал это осторожно, пролагая для себя пути отступления и не оставляя улик. Немало он вынес жизненных уроков, немало знавал мудрых людей достойных примеров, немало знаний и друзей приобрёл и уже к тридцати выбрал для себя жизнь добропорядочную и относительно законную. Женившись, раздавшись и остепенившись, покупал акции, играл на бирже, слыл бизнесменом, владел клубом, рестораном и доками, в которых когда-то когтями вцеплялся в изменчивую удачу. Одним словом, жил честно, и даже платил налоги, хоть бандитское прошлое и не отпускало. Под конец своего славного пути даже пустился в политику. Благо был в Бостоне человеком важным, опасным и известным, с обширными связями и большими деньгами, без проблем организовал себе место в Палате представителей, а затем и в Сенате штата. В итоге Патрик Кеннеди обрёл всё, о чём только мог мечтать нищий сын иммигрантов: почёт, достаток, душевное умиротворение и пусть единственный, но любимейший сын, ради которого всё затевалось — Джозеф. Сызмальства балуемый, но не избалованный, выращенный в атмосфере вседозволенности, добра, терпения и назидательных речей, превосходно образованный в экономиста в школах и колледжах и всесторонне подготовленный к жизни и борьбе, Джозеф был продуктом своего воспитания: идеальный, самовлюблённый, жестокий и прекрасный. Всё само шло к нему в руки и он брал, считая должным, и в ответ щедрой судьбе платил воплощаемыми отцовскими ожиданиями и успехом во всех начинаниях. По-своему своенравный, но послушный и внимательный, Джозеф перенял от отца всё самое лучшее и во всём его превзошёл. При изначально доставшихся ему деньгах, имени и привилегированном статусе, Джозефу было уготовано действительно великое будущее. Честолюбие и отцовские уроки подтолкнули и его в море бизнеса и рискованных сделок. От опасных, но выгодных знакомств с мафией тоже одним поколением откреститься не удалось. Его амбиции, как и сферы его интересов и влияния, распространялись куда дальше отцовских — уже он захотел стать президентом Америки. Мысль, в юности вспыхнувшая как моментальная азартная идея, с годами всё больше захватывала и влекла, в конце концов становясь манией. Джозеф многое для этого предпринял. Обучился, проник, пробился, узнал все тайны, приумножил отцовский капитал, чтобы покупать то, что не поддаётся натиску, наладил высочайшие и преступные связи. Шёл уверенно, хитро и упорно. Стал бы. Но должность посла США в Великобритании стала последней вершиной его политического пути. Помешал один неверный роковой шаг — симпатии к нацистам накануне Второй мировой. Многолетний труд оказался перечеркнут. Но не совсем. Падение было великим, но не бесповоротным. Путь к президентскому креслу оказался перекрыт, но при Джозефе остались его капиталы, а при грамотных и разумных действиях, осталось бы и его доброе, честное и весомое имя. На недолгое время отдавшись досаде, но вовсе не опустив рук, Джозеф вспомнил о главной семейной традиции — о великолепных сыновьях, превосходящих отцов. Ведь и правда, заслуга здесь даже не сына, а именно отца, а значит, теперь он, Джозеф, должен продвинуть следующее поколение, должен сделать так, чтобы его дети достигли большего, чем он, чтобы они хотели и стремились к вершинам, чтобы они получили причитающееся и были благодарны — ему. Своими благодарностью, любовью и покорностью они платили бы отцу верную дань, подтверждая его патриарший статус. Джозеф был очень горд и самолюбив, но он был Кеннеди, а потому не был прочь уступить дорогу молодым, своему прямому и достойному продолжению. В семейной жизни Джозеф тоже своего отца многократно превзошёл. Несмотря на нищую бандитскую молодость, Патрик был суровых и скромных правил. Джозеф же с юности, от вседоступности и пресыщенности, был падок на женскую красоту. Он любил иметь много любовниц, был щедр, жесток и непостоянен, женщин считал вещами, игрушками, но в своё время женился крайне удачно. Его будущая жена Роуз происходила из достойной семьи ему под стать — те же бостонские ирландцы, только добившиеся ещё большего успеха на политическом поприще, чем Кеннеди, и более чистые. Строго воспитанная для роли жены и матери, религиозная, терпеливая — Роуз была всем хороша, но любви не было. У Джозефа, при всех его достоинствах, не было ничего, чем он мог её впечатлить. Многие годы ушли на то, чтобы в этом убедиться, но не отступить от намеченного. Роуз тоже была по-американски знатна и богата, и скорее уж она была нужна Джозефу, как идеальная супруга и личное капиталовложение, чем он ей, как тиран, деспот и изменщик. И все же годы шли, окружение, традиции и устои толкали Роуз к браку. В те времена реализоваться она могла только в нём. Отец упорно сватал её за другого, тоже выгодного, но уж совсем ей немилого, а Джозеф Кеннеди был хотя бы блистательно красив и обаятелен. Их брак не был разочарованием для обоих семейств, разве что, для самой девушки, не много выгадавшей от своей неволи. Но боль обид и душевных ран быстро лечилась прелестями благосостояния, доводами рассудка и удовольствием пребывания в высшем обществе. Выйдя замуж, Роуз раз навсегда приняла свою долю: без конца рожала, любила и воспитывала детей и была мужу мудрой помощницей в ведении семейного священного дела. Для Джозефа же верности не существовало, свадьба была лишь слегка выделяющейся вехой в череде любовниц, жена была ему нужна и дорога, но оставалась лишь обязательным атрибутом успешной жизни. Он жил в полной уверенности, что мужчина может всё себе позволить, и так же настраивал сыновей. Сыновьями его бог благословил сверх меры. Джозеф был хорошим отцом, но главным его недостатком в этом деле стало взваливание всех своих непомерных амбиций на детей. Если уж он не стал президентом, то им обязан стать его сын, первенец, его воплощение и продолжение, с гордостью носящее его имя. В сфере бизнеса и обогащения выше забираться некуда, но в изумрудных небесах, в политике, в истории — вот куда надо вписать имя Кеннеди огромными, золотыми и красными буквами. Как и полагалось от веку, самые большие надежды, доверие и любовь всегда доставались старшему сыну. Мальчику, как ему и должно, сильному и потрясающе жизнеспособному, с первых шагов первому во всём, лучшему из лучших, иного и быть не может. Джозеф-младший — дома его звали Джо — родился в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Никогда ещё ни на кого в этой семье не было устремлено так много обожающих, подобострастных и всецело верящих в него взглядов. И никогда ещё ребёнок не оправдывал возложенные на него ожидания с такой горячей отдачей. Словно ещё до рождения подписал контракт, Джо стал идеальным сыном. Он сразу же легко и просто, как великую честь, а не как взваленную на него отцом связывающую обязанность, принял то, что от него требовали. Едва он научился понимать речь и мир, отец втолковал ему, что он станет президентом и что нечего терять время, подготовку следует начинать уже сейчас. Джо с покорностью не усомнился в своём предназначении и судьбе. С первого шага он с радостной и горделивой улыбкой пошёл по проложенной дороге. Он был первым в учёбе и в спорте, в семейной любви и авторитете. Ум, красота, мощь и железное здоровье вновь повторились в наиболее удачном сочетании генов. Прекрасный сын и добрый брат, верный друг и честный товарищ, благородный человек — одна из первых ступеней, на которых он превзошёл отца. Отец был крайне невоздержан в женском плане, а Джо, хоть отец с детства внушал ему свою модель поведения, был осторожен и справедлив. Девушек он не чурался, но, сойдясь одной, сохранял ей великодушную верность, пока через пару лет не подходила очередь новой подружки. Жениться он не торопился и отец это одобрял — жениться нужно, но не слишком рано, и уж если жениться, то партия должна быть максимально выгодной. Имелся у Джо и недостаток, любовно отцом взращённый и поощряемый: Джо не терпел конкуренции и ото всех требовал преклонения. Джо был добр и мягок с друзьями и близкими, его покровительство и защита ограждали ангельским щитом тех, кого он любил, но порой даже родные оказывались под огнём. Любой намёк на соперничество Джо воспринимал как вызов. Малейшее оспаривание его превосходства бросало его в бой. Он не обижался, не злился, но стоило хоть кому-то посягнуть на его святое первенство и от этого несчастного оставалось мокрое место. И отец, и мать любили Джо больше других детей и постоянно об этом напоминали. Они порой даже боялись проявить нежность и заботу о ком-то из малышей — Джо приревнует, вернее, окажется вынужден расценить внимание к другим как недостаток внимания к себе. Может, он не был эгоистичен по натуре, но подобное поведение было ему привито, и он следовал ему, как правилу, нёс его, как любимое бремя. Видя, как ласкают другого ребёнка, он должен был сперва напрячься, на долю секунды проявить свою смертоносную хищническую сущность и зорким волчьим взглядом оценить ситуацию. Лишь потом, разумно решив, что всё в порядке, что одному их своих младших волчат он может бросить в подарок частичку родительской любви, он расслабленно пожимал плечами и растерянно и мило улыбался, снова становясь всеобщим любимцем. Родители это видели, и дети это видели, и все это видели, и признавали законом. Все взгляды должны быть устремлены на него, все должны замирать и слушать, когда он говорит, все должны чтить и обожать каждое его слово и поступок, а уж его обязанность — позаботиться, чтобы слова и поступки были совершенны и достойны восхищения. Никто не был против, ни у кого из семьи не возникало мысли о жестокости заведённого порядка. Должно быть потому, что порядок и впрямь был верным и действенным. Дети в большой и сплочённой семье безмерно уважали родителей, беспрекословно их слушались, а наносимую невзначай боль от несправедливости лечили своей же любовью и точным знанием, что всё, что делают старшие, правильно. В кровной памяти живо было осознание, как им несказанно повезло родиться именно в этой семье, хоть и волчьей, но купающейся в роскоши и полной любви. Для остальных детей отец бывал строг и холоден. Бывал порой выставлен самим собой в не лучшем свете. Но любое мнимое падение в детских, заранее его прощающих глазах он мигом мог исправить, сказав несколько житейски-мудрых слов, положив на плечо руку или обняв, или даже поцеловав, что бывало совсем редко и доставалось далеко не каждому. Контакт с любым членом семьи отец мог наладить легко и быстро, поскольку всё зиждилось на его авторитете и все в семье говорили на языке, им заложенном. Неколебимая система ценностей — язык клана, общей цели и неравно распределённой любви. Каждому из детей было известно: может казаться, что отец ведёт себя несправедливо, но каждое своё действие он предпринимает, руководствуясь в первую очередь тем, чтобы оторвать, отвоевать или купить для себя, для своих детей, своей семьи и продолжающегося в ней будущего самое ценное. Джон был вторым сыном, на два года младше. С одной стороны, на него тоже ложился тяжёлый груз отцовских амбиций, но с другой, обязанностью Джона — Джека, как его звали дома, — было являть контраст со старшим братом. Джек должен был следовать за ним и во всём уступать, но не благоговейно, как остальные младшие дети, а вынуждено. Для точности образа и в воспитательных целях Джо требовался конкурент, достаточно сильный и заметный, чтобы на его фоне превосходство Джо выгодно оттенялось — таков был отцовский замысел. Джо должен был в любых ситуациях вести себя идеально, а Джек — бедокурить, ошибаться, заблуждаться и попадать впросак, на своём примере проходя жизненные уроки для старшего, остающегося ничем не запятнанным и не смущённым. Двух старших сыновей отец рано отнял от матери. После них долго рождались девочки, мать утешилась ими и сыновей отпустила. Отец же подверг двух старших тщательному личному воспитанию и внушению — брал их с собой в поездки, учил и наставлял, и они, подобно глине, принимали требуемую форму. Отец мог своей заслугой считать то, что он из них вылепил: из обоих достойных мужчин, носителей фамилии, прекрасных, благородных и сильных хищников с лоснящейся шерстью и алмазными когтями. Из Джо — светлую надежду и непререкаемого лидера, а из Джека — упрямого и верного бойца, безотказное орудие отцовской воли, но всё же орудие чуть сломленное, пристыжённое, неуверенное, задумывающееся и мечтательное, не имеющее внутреннего стержня, дабы не возгордился и не перешёл дорогу брату. Джеку не полагалось завидовать или злиться, он принимал своё поражение согласно и так же послушно давал о себе позаботиться и себя заслонить. Джек не был предметом разочарования. Он был тоже хорошим и пусть чуть менее, но любимым ребёнком. Джо был идеальным и не давал повода для сомнений и беспокойств. Любить такого сына было просто, с покладистой улыбкой и признанием его как равного и, в будущем, превосходящего. Джек же, более раскованный и легкомысленный, и оттого непосредственный, очаровательный и забавный, был розой, не лишённой хрупких шипов. Изредка он безобразничал и часто, тяжело, долго, почти до смерти болел всем от оспы до скарлатины. Джек был в детстве хилым и слабым, большую часть учебного года проводил в больницах. Как только ему надоедала очередная школа, или если очередная школа оказывалась слишком строгой, если он чувствовал оказываемое на себя давление, если его ограничивали и к чему-либо принуждали — конечно во всех школах к нему относились с почтением и уважением к фамилии, но бездельничанье и, пусть невинные, но выходки рано или поздно доводили до неприятностей — Джек писал домой печальное письмо с жалобой на здоровье и следом укладывался в больницу с послушно возникающей хворью. Позже его забирали домой, под присмотр семьи, в один из уютных красивых домов пригревшихся, в зависимости от сезона, на западном или восточном побережье. Джек проводил приятные дни в постели, за книгами, сладостями и спокойными играми с обожающими его младшими братьями и сёстрами. По выздоровлении Джек винился перед отцом тем, как ему не нравится прежняя школа, как там тяжело и скучно. Отец ворчал, но, признавая за своей семьёй право выбирать лучшее, отправлял его в новую школу. Обновлённая жизнь снова становилась легка и интересна: красивые места, весёлые знакомства — Джек умел очаровывать с первого взгляда, друзья на краткий миг, девчонки на ещё более краткий — всё радовало, пока не искажалась привычкой. По Джеку отцовское сердце то и дело болело. Нередко он попадал в неприятности, сперва незначительные, такие, из которых вытаскивать ребёнка одно удовольствие — всё какие-то выдумки и дурашества, по причине коих Джек попадал в переделки в сменяющихся дорогих частных школах. Через года неприятности становились крупнее, всё больше связанные с неподобающими женщинами — такими, известное имя которых могло бросить тень на карьеру Джо. С этим отец боролся, но, с благодарностью узнавая в Джеке свои недостатки, прощал, журил и выручал. Перед Джеком отец испытывал лёгкое, едва уловимое чувство вины — за то, что будто бы всё здоровье, положенное богом на двоих, было отдано старшему сыну, а Джек оказался обделён. Да и вообще за то, что Джек, смотря на Джо, вынужден чувствовать себя ущербным и вторичным, и как Джек, покоряясь этому чувству, послушно, ничуть не озлобленно, а даже иронично признаёт его верность. Джек обладал массой возможностей, а главное, относительной свободой. От него не требовалось становиться президентом, а значит, он мог, не выходя из рамок семейных приличий, делать со своей жизнью, что хочет. А он и сам не знал, чего хотел. Судьба легко вела его по школам и университетам, по больницам и курортам, по историческим событиям и местам, куда отец по собственным соображениям его пристраивал. Джек не был ни умён, ни тщеславен, учился он шаляй валяй, без интереса и увлечения, зная, что высокие оценки и наилучшие результаты обеспечены ему фамилией. По отцовскому наставлению, он с помощью чужих услуг писал какие-то скучные экономические и политические статьи и даже издавал их. Зарабатывать на жизнь ему не было нужды, кому-то что-то доказывать — тоже. Насколько хватало здоровья, Джек увлекался безобязательной любовью. Повторяя отцовский пример и следуя необоримому животному зову, поддавался на любые чары, без боя сдавался всякой привлекательной женщине, захотевшей его получить, но лишь на миг, после чего ускользал. Ему нужно было не доказательств собственного превосходства и силы, а лишь веселье, никому не причиняющее грусти. Джек любил своего старшего брата даже больше, чем полагалось семейным волчьим распорядком. Полагалось чуточку меньше, поскольку разумно было испытывать толику дискомфорта от уязвлённого фамильного самолюбия, конечно никак этого не показывая, а претерпевая только в душе. Но испытывать или нет, мог решать только сам Джек, и он не испытывал. Возможно, в отместку, наперекор, он наоборот чутко приглядывался к брату, лишая своё внимание придирчивости, выискивающей недостатки. Вместо недостатков Джек, будучи в тайне фантазёром, упрямо, в отместку, наперекор, словно норовя опять угодить в переделку, искал другое, и не просто искал, а, не находя, выдумывал и приписывал. Под позолотой идеальности, под доспехами непримиримого совершенства должна была скрываться нежная уязвимость. Разве нет? Джо должен был быть уязвим как ангел. Вокруг него должны скрываться улики, доказательства его нежности и слабости, а значит близости к Джеку и ещё большего, чем семейное, священного родства. Должны быть причины, почему у Джека замирает сердце при взгляде в его глаза, почему перехватывает дыхание и от редкой близости с ним приоткрытый рот заполняется цветочной сладостью — целые звёздные скопления причин. Поскольку Джек в силу своего положения имел право быть задумчивым, грустным и прикованным к постели, он зорко и слепо присматривался к брату и слишком часто, чтобы то было правдой, находил искомое. В его милой улыбке, похожей на опутывающую пальцы сахарную вату, в его очаровательных, добродушных и печальных глазах и в щенячьем разлёте бровей, унаследованном от стороны матери — от католических святых, глазурных распятий и картинной тоски фламандских кистей. Может не было её внутри, но снаружи Джек ловил её вечерами и нечастыми встречами, как воздушную вишнёвую вуаль, неуловимую и придающую образу брата что-то нездешнее, не от их разбойничьего ирландского клана, а от европейских музеев, древних книг и преданий. То же Джек затаённо ловил в самых красивых кинозвёздах Голливуда от Кларка Гейбла и Глории Свенсон до Мэй Уэст и Кэри Гранта. В чертах лица у Джо лежала мягкая фамильная асимметрия. Практически у всех остальных в семье, даже у малышей, она была чуть грубоватой, изначальной, рабочей и ирландской, в то время как у Джо — нежной, утлой и сладкой, цветочной, с горькой примесью мужественности и силы. Бархатистая, тягучая, податливая красота, щедро черпаемая из узорчатого керамического горшочка, в котором на огне томится угощение первых встреч: сахар, масло, апельсиновый цвет, топлёное молоко, имбирь и патока. Старинный рецепт сладчайшей до рези в сердце любви. Джек попробовал и не смог устоять. Много лет сохранялся на языке волшебный вкус. Джеку так и виделось, что за этой красотой лежит, на мысли о чём она наводит — нежная душа и честное трепетное сердце. Джо не проявлял искомой душевной слабости, но Джек верил в неё. Порой в кругу семьи Джо становился совсем плюшевым. Возился с младшими братьями и сёстрами как огромный пушистый пёс, катал их на спине и подкидывал — те послушно заливались и глядели с восторгом и обожанием. Бывали у него и с Джеком потасовки, но в каждом таком случае Джо бывал крайне осторожен и, даже стремясь победить, никогда не забывал о хрупкости. Джек, впрочем, больше любил наблюдать со стороны — так, из отдаления, яснее проступали на небосводе звёздные скопления причин. Не так уж часто они проводили время вместе. Разве что, в раннем детстве, когда, ангелоподобные и бессловесные, в нарядных костюмчиках, под присмотром няни гуляли, ладошка в ладошке, по садику их дома в Бруклайне. Слишком много в детстве Джека было жестоких болезней, отверзающих его от ровесников и скрывающих в затенённых комнатах. Слишком много времени в тишине для размышлений и кинозвёзд. Отец в те времена увлекался в Голливудом — заделался кинокритиком и продюсером с довольно простой, вполне понятной для его мальчишек подоплёкой: красивые, известные, роскошные актрисы, вот что его интересовало. А таким не поднесёшь иного дара, кроме снятого для их прихоти кинофильма. Отец какое-то время был без ума от Глории Свенсон. Даже добившись её благосклонности, он остался на какое-то время у её ног. До ухода из семьи было конечно далеко, это было, скорее, увлекательное, пусть и невыгодное капиталовложение, но мать стыдилась и страдала, потому что эту историю в целях политических спекуляций на все лады полоскали газетчики. А отцу горя мало. Голливуд… Джек видел Глорию Свенсон на фото и в кинокартинах — просмотр фильмов с ней отец поощрял в воспитательных целях. Так и воспитали её поразительные ледяные глаза, её выразительные черты. Звезда немного кино, острая, холодная как сталь красотка, сильная и стройная, наверняка жестокая и гордая, про таких говорят — гетера, тигрица. Папина ярчайшая провальная любовь, и неизвестно ещё, кто кому разбил карьеру и сердце… Из этого соткалась основа впечатлительной детской души, на которой потом прорастают характер и склонности. Из этого, да из старшего брата, обсыпанного алмазными ледышками горного снега на склонах дорогих европейских курортов. У бассейнов, у теннисных кортов, самый видный во всякой компании, с ласково подавляющей манерой общения, с глазами светлыми, синими, словно стёклышки в калейдоскопе. Как у Глории Свенсон, только скрытыми за мягким и безопасным, а не змеиным, как у неё, разрезом век. Большой, надёжный, неутомимый, способный накрыть собой, словно шатром, защищающим от любых напастей всю семью, весь город, всю Америку… Если бы знать наперёд, Джек бы многое отдал, чтобы всегда оставаться вторым под тёплой тенью его первенства. Куда приятнее было с затаённой нежностью искать в нём волшебный тайный изъян, чем самому становиться на его трудное место и прощаться со своими изъянами. Джек любил его, но, за единственным случайным исключением, никогда к нему не прикасался. Джек превращал его выдуманный образ в свою смутную, необъяснимую, как искусство, мечту. Не так уж часто они проводили время вместе. Семейными выходными, у бассейнов и кортов, на вечеринках и свадьбах — бывало, а наедине никогда. Хранились в секретной глубине сердца лишь краткие моменты. Бесценный маленький друг в солнечном саду. Украшения и игрушки общей детской. Неподражаемый соперник по бою на подушках. Загадка, любимец и магнит. Почти ни о чём Джек не думал в свои четырнадцать, почти ничего не планировал и всё-таки посягнул. Случайно, но этот нелепый порыв был результатом долгих смутных размышлений о девочках, мальчиках, отношениях и поцелуях. Джо был самым прекрасным существом на свете, только и всего. Запретность родственности ещё не обрела в сознании веса. Подобные ошибки случаются. Оправданный выздоровлением от кори совместный вечер, шелестящий дождь за окном, шёлковая кинокартина и прельстительный взгляд Глории Свенсон: кратчайшая и трогательная повесть о том, как Джек попытался украсть поцелуй, но был схвачен за руку, в то время как другая рука накрыла ладонью рот. Джо не поддался, хотя все другие, отныне и впредь, должны были поддаваться и падать. Но Джо легонько оттолкнул, тихое «не смей» и «не прикасайся ко мне», но не нападающее, а защищающее, причём не самого Джо — ему, как отцу, всё нипочём, а его, Джека, слабого, хрупкого, уязвимого, словно ангел, наивного и выдумывающего. Не было ни обидно, ни стыдно, разве что, немного неловко и очень увлекательно, ведь отпор был очевиден, а сама попытка — аутодафе, актом веры и служения божественной красоте, величайшим и смелейшим из шагов на пути к своей милой тайне. «Noli me tangere», евангельский сюжет у Корреджо, дель Сарто, Тициана и прочих из Уффици: воскресший Христос не даёт Магдалине к себе прикоснуться. Так и Джо не позволил, защитил, а тайна вновь и навсегда ускользнула. Мимо бежали сверкающие, более, чем долгие, не менее, чем счастливые, снятые на кинокамеру годы бассейнов, кортов и террас, высших учебных заведений и светских приёмов. Неаполь и Лондон сменялись Антибе и Мюнхеном, Гарвард — Принстоном, путешествия по музеям и древним кладбищам Европы — хожденем под парусами по лазурным морям, красавицы — невзрачными, но милыми, и обратно, один оттенок кожи — другим. К юности Джек смог преодолеть слабость и болезненность детства. Выправился, окреп, а вернее научился терпеть и перебарывать боль и недомогания, свыкся с бесконечными таблетками и уколами, отвёл им значительное место, чтобы другое место очистить для радостей. Джек был молод, красив, свободен, доволен собой и добр ко всем. Царившая в его душе внутренняя гармония отражалась на его облике, заставляя людей с первой встречи проникаться к нему симпатией. Девушки, яхты, путешествия, хорошие друзья и умные книги — всё было. О начале войны он узнал на одном из французских курортов. Об атаке на Перл-Харбор — в больнице, где снова лечился. Как и все, Джек почувствовал необходимость пойти на войну, но он и сам понимал, что по здоровью его не возьмут. Отец какое-то время изобретал для него штабные должности в разведке, но Джек тосковал от безделья и своей непригодности, отчётливо ощутимой на общем фоне. Джо давно воевал — был настоящим боевым лётчиком, гордо реял в небе над раздираемыми на части европейскими столицами. По семейному сценарию Джек тоже должен был рваться на войну, а отец должен был удерживать и пытаться уберечь самого хрупкого львёнка в помёте. В конце концов отец отпустил его с горькой печалью, что хоть один из сыновей да не вернётся. Но если Джек погибнет, это будет неплохим козырем для политической карьеры Джо… В обход медицинских свидетельств, после затянувшейся подготовки и обучения, Джека пристроили на флот, на Тихий океан, против Японии. Многих трудов ему стоило перекроить своё существование на иной лад и притвориться обыкновенным, здоровым человеком, спокойно переносящим положенные тяготы. Но обретя ещё одну и самую важную причину, Джек управился со своими хворями. В самом деле окреп, загорел, огрубел и на силе воли и характере на пару лет почти забыл о болезнях и приступах. Среди солдат и офицеров он вполне мог сойти за бравого бойца, за великолепного командира, сильного, умелого, храброго и надёжного. Сам себе поначалу не веря, он и впрямь таким стал. Болезненное детство растаяло, как иллюзия, как кусочек сладкого льда, которому нет места на раскалённой солнцем и солью обшивке торпедного катера. Одной ночью его корабль потерпел столкновение, был протаранен вражеским эсминцем и потонул. Некоторые из команды погибли сразу, но оставшиеся выжили, и Джек был среди них. После он не мог сказать с уверенностью, насколько велика была его личная заслуга, но пришлось поверить. Не без участия отца произошедшее раздули до невероятного подвига — об этом писали в газетах, Джек нахватал наград и благодарностей на жизнь вперёд. И на жизнь вперёд был разрушен. Полученные травмы сделали его калекой. Чтобы скрывать свою увечность, не хромать, не рыдать, не падать и держать тяжело повреждённую спину прямо, отныне и впредь пришлось прикладывать неизмеримо много усилий, ещё больше, чем в юности. Но и Джек стал старше и ответственнее. Клеймо подвига придало ему сил на жизнь вперёд. С ранениями, медалями, тихоокеанским песком Соломоновых островов, Японией и целой жизнью для историй, на костылях и правом зваться ветераном, он вернулся домой, в родовое поместье в Массачусетсе на туманном берегу, где ничего не изменилось: отец, мать, хождение под парусом, пёстрый веер цветочных сестёр, которые всё так же раскатывали в кабриолете по магазинам и проводили время у бассейна и на домашнем теннисном корте. Война оказалась неожиданной, первой и самой важной ареной, на которой Джек опередил старшего брата. Джо хоть и был великолепным лётчиком — никто и не подумал бы, что он бежит опасности, но на его счёт подвигов не приходилось. Он не потопил германской подлодки, не сбил вражеский самолёт, даже не довелось метко сбросить бомбы на стратегически важный объект, а хитрить и приписывать себе лишнее Джо не стал бы. По нему отец не плакал, о нём не писали в газетах и гордиться ему, по сравнению с Джеком, было нечем. А это уже тянуло на неудачу на президентском пути. Это беспокоило отца, а прочих домочадцев заставляло покорно опускать лица и тревожиться. Никто не сомневался, что Джо ещё покажет себя. Ведь не мог он не быть лучшим во всём. Он и сам был в этом уверен, но всё-таки ему приходилось испытывать неловкость в тесной домашней обстановке, когда оба солдата вернулись домой, один с почётом и навсегда, другой с волнением, злостью и ненадолго. Ревниво и даже немного подло он пытался по-прежнему охранять свою территорию абсолютного первенства, на которой его невиданно потеснили. При встрече Джо проявил откровенно фальшивую радость и, едва уловив в голосе отца обращённое к Джеку благоговение, вскинулся сторожевым псом и вспылил. Отец неосмотрительно позволил себе прилюдно обнять Джека и утереть слёзы с глаз — это было слишком. Расспросы о подвиге мигом переросли в презрительную насмешку над сутью этого подвига: был потоплен, эка невидаль. Джек счёл себя оскорблённым и, неловко замявшись и бросив на отца несчастный взгляд, с горестным сопением ускакал на своих костылях из отцовского кабинета в другую комнату, а оттуда на террасу, к морю и сумеркам. Джек не был собой горд и не так уж ратовал за величие собственной персоны, но услышать подобный упрёк был чертовски обидно, хоть и чертовски понятно. Да, всё верно, он получил медаль «Пурпурного сердца» за то, что был потоплен. Джек любил брата и сам хотел бы избежать дальнейших прений, чтобы Джо не было нужды выставлять себя в дурном свете. Ведь Джек заставил его завидовать, и лишь в естественную и ожидаемую реакцию на это, а не по низости своих помыслов, Джо наговорил грубых слов. Но болели спина и сердце. Но Джек со своей командой, все раненые, оглушённые, чёрной вражеской ночью, в крови и среди акул, много часов провели в воде, пока не добрались вплавь до необитаемого острова. А там ещё неделю, пока их не подобрали проплывавшие мимо союзники. К счастью, на острове нашлись кокосовые пальмы и у кого-то при себе сохранились фляжки с водой и ножи — не так уж трудно было продержаться на тёплом и ласковом белом песке, но всё же. Всё же ничто не мешало Джеку угодить в плен, в лапы извергов-японцев, а это хуже смерти. И отец об этом знал — отцу тогда сообщили, что Джек пропал без вести, и целую неделю отец, терзаясь и не находя себе места, скрывал это от семьи, до последнего нее желая всех пугать и расстраивать. В этом случае то, что Джек в самом деле выжил, вполне могло зачислить его в герои, достойного пусть не наград, но отцовских нежности, любви и признания. И даже это Джо захотел у него отобрать… Но известно, что будет дальше. Отец, оставшись с Джо наедине, обнимет его и ласковым и спокойным голосом напомнит, что Джо всегда будет вне конкуренции и всего добьётся, вся семья, весь их уклад работает на него. Но потом так же ласково, но безоговорочно он отправит Джо извиниться. Именно так в их семье поступают, и Джо, покусав губы, поборется с собой положенную секунду и пойдёт. Джо никогда не делал ничего, за что приходилось бы извиняться. Оттого сейчас на белой тенистой террасе лукавые извинения от него были такими же ценными, как прикалываемая к усталому сердцу медаль, хоть и ускользнули из памяти, едва были произнесены. Слова не запомнились, но рубиновый ключ, открывающий все сердечные двери, провернулся в замке. На минуту они сблизились, как никогда. Даже больше, чем в изумрудном саду далёкого детства, впрочем, тогда они близки вовсе не были, хоть и существовали близко. Даже больше, чем при крамольной попытке украсть поцелуй самого прекрасного существа на земле — Джек никогда не забывал, а теперь, стоило пересечься и застыть любящим взглядам, ещё острее вспомнил. «Не прикасайся ко мне» не оттолкнуло тогда, а возвысило, перенеся их связь в другой разряд. «Noli me tangere» — пресекая людское желание прикоснуться к божественному телу, спаситель указал, что их отношения переходят от физических к духовным: «Ты поверил, потому что увидел меня. Блаженны не видевшие и уверовавшие». Снова Джо напомнил о магических картинах. О когда-то висевшей в его комнате репродукции «Триумфа непорочности» Фиделе Террито. Где Джо её нашёл, что с ней было связано, отчего он сделал её своим талисманом? Неразрешимые загадки чужой души, пусть тысячу раз любимой, но непостижимой, как и все чужие… Джек видел её в Италии, видел на дне японских морей и небес. Под слоем растрескавшейся краски, как под рисунком печальных глаз, пряталось что-то родное и близкое, но всё такое же непостижимое. Джо сказал, что скоро ему нужно возвращаться в Англию, чтобы не проиграть окончательно в этой священной семейной войне. Всё же он первоклассный лётчик. Курит тонкую трубку, читает Роже де Бовуара и в своей кожаной пилотной куртке несказанно хорош. В кабине у него висит маленькая любимая репродукция, и, да, он всё-таки хотел бы отхватить хоть какую-нибудь завалященькую медальку. Без этого в президенты никак. Джек смотрел на него с улыбкой, любовался его мягким профилем и сладчайшей линией губ, поникшим флагом позади и синеватым воздухом грустного летнего вечера. Светлая тоска была любовью, той самой, призванной искать тайну в своём объекте, а поскольку тайны неведомы, изобретать собственные и искренне и преданно стремиться за ними, своими, вперёд и вверх. В следующую секунду Джо повернулся и необычайно мило, как он один в семье умел, опустил лицо, прикрыл глаза бровями и сказал, что ему жаль. Но не договорил, помедлил. Потом будто бы опомнился, опоздал, смутился и торопливо ушёл, и было ясно, что он не договорит об этом никогда. Что-то такое, что не заняло бы и оставшейся минуты, но над чем пришлось бы раздумывать всю оставшуюся жизнь. Может и Христос хотел бы, чтобы к нему прикоснулись, но разве он мог позволить? Произошедшее под покровом небес после просмотра фильма с Глорией Свенсон: неудачная попытка украсть поцелуй, умыкнуть любовь и честную душу под плащом дождливой ветреной ночью… Всё могло бы быть восхитительно, но «не прикасайся ко мне». А на следующую секунду, на следующий день он покинул дом и вскоре погиб на войне.