Помни их имена

Роберт родился в девятьсот двадцать пятом, третий сын и седьмой ребёнок. Ощутимая разница в возрасте с двумя старшими братьями отделяла его от них и от непомерных отцовских амбиций и требований. Отцовское внимание крайне редко перепадало Роберту. Что уж говорить о тех, что были ещё младше. Можно было бы винить, вернее, благодарить мать и её религиозное влияние и ласковую примерную строгость, однако другие дети, взрослевшие с Робертом наравне, не были такими же. Он один, большое сердце, золотая голова, голубиная душа, был добрее и чище всех. Его кроткое поведение, послушание, чуткость и врождённый такт даже на фоне девочек бросались в глаза. Вернее, не бросались. Его непросто было заметить за пёстрым мельканием платьев, лент, волос и веснушек четырёх старших сестёр, принимавших его в свои игры как прелестную игрушку. На одной ласковой волне с ними он тоже достался матери и по тому же правилу отношение к нему родных было как к ещё одной, самой скромной, хорошенькой и нежной девчушке. Тем более что он, не спеша взрослеть, грубеть и становиться зверем, долгое время походил на ангела и шёлковым голоском, и милой внешностью — аккуратными чертами невинного лица и большими глазами, трогательно и наивно глядящими исподлобья. Все девчонки в семье росли боевыми и смелыми, и один Роберт был наделён талантом делать лица. Он не был плаксивым и беспомощным, но по любому поводу у него появлялось знаменитое в пределах семьи выражение хрустальной обиды: глаза подёргивались нежной пеленой, подбородок опускался, сжимались губы и дальше следовали не рёв, не слёзы, а лишь внимательный, пронзительный, укоряющий взгляд, способный растопить любой лёд и тронуть и заставить покориться даже Джо. Это называлось «надуться», но не было угрозой или проявлением недовольства, а только приёмом, шуткой, и оттого моментально лечилось очарованным возгласом, улыбкой и протянутыми для объятий руками. Роберт выглядел до щемления в сердце милым и беззащитным, совсем как те лесные зверята, что укрыты от смерти руки охотника лишь своей симпатичной антропоморфной мордашкой. Глаза у Роберта в детстве были огромные, чуть навыкате, нежно насыщенные, почти лазурные по цвету, почти как небо в солнечный майский день. Весь он был как этот краткий, чуть прохладный и упоительный ранний день — светлый, лёгкий, нежный, покорный и сиреневый. Если бы кому-то пришло в голову оторвать взгляд от совершенного старшего сына, затем, налюбовавшись, отвести ещё и от Джека, притягательного и восхитительного, а потом пропустить мимо и всех девочек, тоже прекрасных, разных и сильных, но увы, полом не предназначенных во властители мира, то наблюдатель, и без того смятенный, заметил бы что Роберт — самый красивый и чуткий волчонок в выводке. Может даже не совсем из бандитской ирландской породы, по крайней мере по складу характера: Роберт и в детстве, и во всей дальнейшей жизни был честен, бесконечно терпелив и буквально физически не способен на обман, жестокость, вероломство и прочие вещи, что считались отцом верными приёмами на деловых и личных фронтах. Однако, при всей своей доброте и душевной тонкости, Роберт не был хрупок. Как и все Кеннеди, он обладал хваткой и упорством, но в нём фамильная мощь сочеталась с деликатностью, благородством духа и прямо-таки ангельской праведностью. Роберт стоял на краю семейного строя (на тех, что были его младше, у наблюдателя уже не хватало внимания), послушный и отзывчивый, напоминающий смешного щенка. Правда, от наблюдателя не укрылось бы: пусть душевные качества останутся неизменны, но симпатичность такого рода, как у Роберта, преходяща и наверняка растает с неумолимым временем. Ангельская необычайность детства быстро исказится и всё, что было прелестным в юности, в зрелом возрасте станет преувеличенным, неловким и почти уродливым. Но кто не уродлив в державе старости? Да и так далеко ни одному наблюдателю не заглянуть. Одним из этих тайных зрителей был Джек. Он был старше Роберта на бесконечные восемь лет, так что долгое время младший брат оставался для него неузнаваемым среди быстро меняющихся мордашек множащейся стаи. Но должен был наступить день, когда Джек, чуткий и падкий на истинную красоту, верно служащий ей, покорённо, ревниво и рыцарственно идущий по её следу, увидел бы столь щедро взысканного ею избранника. Милый ангел, крошка, птенчик, чудо, на исходе семейного праздника каникулярного единения Джо валял его по полу, а он, малыш, хохотал и счастливо цеплялся за звезду фамильного круга. У Джо с Робертом всё было просто, раз навсегда установлено: отмеренный вечерний час для дружеской возни у камина, катание на широких плечах, бодание, раскручивание за руки на лужайке перед домом. Джо таскал его на шее, подкидывал и вертел, такого маленького, что удивительно, с куда меньшей осторожностью и без всякого пиетета, который был ощутим в отношении Джо к Джеку. Но Джек был особенным. Все ценили его хрупкость и болезни, уважали его уже тогда засиявшую прелесть. Роберт же был просто щенок, забавный и беспроблемный младший братишка, мигом успокаивающийся, затихающий и исчезающий по первому даже не слову, а одному только указующему взгляду — матери стоило пальцем шевельнуть и Роберт понимал её приказ. Он вовсе не был шумным ребёнком, а эти его уморительные для семьи игры с Джо на лужайке и у камина — это Джо начинал, а Роберт только подстраивался и делал то, чего от него ждали. Так же улавливая и подстраиваясь под ожидания, для Джека он был тих, пуглив и скромен. Их настоящее, первое и близкое знакомство произошло зимой, когда Джек, преодолев очередную болезнь и бросив очередную унылую школу, поправлялся в их семейной прибрежной резиденции в Хианнис-порте. Джек проводил дни в постели и полуденные часы у моря, много спал, принимал лекарства и терпел уколы, скучал и, по рекомендации одного из промелькнувших мимо, но чуть запомнившихся учителей, упорно и безрезультатно продирался сквозь художественный терновник Фолкнера. Роберт, шестилетний, крошечный, показался в один благословенный вечер в приоткрытых дверях комнаты Джека. Роберт прижимал к животу игрушечного мишку и глядел своим магическим, по-совиному надувшимся взглядом исподлобья. Прежде при встречах он растворялся в воздухе, потому что Джек не нуждался в нём. Теперь же основание для знакомства возникло. Теперь им не мешали ни Джо, ни бесконечные переливчатые сёстры, ни родители, и можно было познакомиться наконец. Подозвать к себе и долго и радостно со смущёнными улыбками рассматривать друг друга. В обведённом абажуром сумеречном свете настольной лампы глизаль его глаз глубоко и мягко мерцал бирюзовой водой. Милый ребёнок, ничего в нём пока не было, но хотя бы своей симпатичностью он тронул и вызвал интерес. Почти сразу у Джека возникла мысль: как сам он тайно и непонятно восхищается, любуется и терзается по Джо, так же Роберт будет восхищаться, всматриваться и находить в нём, в Джеке, особые возвышенные муки. Забавно и увлекательно: загадочные алтарные картины, закрашенные сверху печалью светлых глаз, неведомые истории, рассказанные мягкими чертами лица и драгоценной кожей, родным, знакомым, но недосягаемым покровом. Неудачная попытка украсть поцелуй состоялась совсем недавно. Джек помнил слишком хорошо и был всё ещё тревожен, растерян и порабощён. Скучно было подолгу лежать в постели и он много думал о случившемся и о Джо, а теперь в сердечное переплетение грёз и ассоциаций, зыбких до пленительности образов, смутных и ускользающих, можно было впутать ещё и Роберта, спроецировав на него свою восторженную роль. Роберт пока не знал об этой священной философии, но он, со своими чуткостью и нежностью, был тем, кого можно было ей обучить, настроить на нужный лад и пустить по собственному следу. Джек так и видел в его глазурных глазах себя: «Зима тревоги нашей миновала, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось» — удивительного, пятнадцатилетнего, взрослого, всезнающего и всесильного, прожигающего насквозь, красиво болеющего на белоснежной кровати. Того, перед кем преклоняются мама и сёстры, но всё же не такого недоступного и непробиваемого как Джо. Приятно быть как звезда неуловимым, таким, на кого малыш осторожно глядит из дверного проёма, по-воробьиному надувшись. Ещё через пару недель невероятный старший брат упорхнёт, оставив в детском околдованном и влюблённом сердце целый ворох мотивов неповторимых песен, слов, движений и воспоминаний на всю жизнь. Эти-то дни Роберт будет помнить, из них возникнут его душевное устройство и тяга вперёд и вверх. В тот же оправданный болезнью вечер Джек привязал его к себе. Усадил на одеяло, погладил по шёлковой голове, поднял сложенными пальцами подбородок и навек забрал рубиновое сердечко. Завязал разговор, мигом увлёк и стал рассказывать о первом, что пришло в голову. Они быстро и легко сблизились. Уже на следующее утро пришла уверенность друг в друге, что один не прогонит и не заскучает, а другой придёт и будет смотреть огромными глазами, приоткрывая рот, комкая в кулачках покрывало и не издавая ни звука, кроме тишайшего сопения. В шесть лет Роберт был ещё пуст, но зато его легко было увлечь и наполнить своими алмазами. Достаточно отнестись к нему не как к игрушке, а как к другу и личности, возвысить до себя, говорить с ним на равных, поделиться драгоценным, ведь сокровищем будет всё, что ни скажешь. Джек уже чувствовал, какой необоримой силой, какой нежной властью над людьми обладает. Откуда она пришла? От печального образа Джо или от неизвестных глубин, неизреченных тайн, истоков человеческого рода, сотен тысяч лет и тех нескольких, древних, неистовых, почти животных ещё людей, что когда-то вырвались из африканской колыбели человечества и в отчаянном порыве — убегая? скрываясь? ища и надеясь, унося под плащом ветреной ночью, пусть плащей у них не было, но сокровища уж имелись наверняка — метнулись через Красное море на Аравийский полуостров и стали началом человечества… Джо, словно был одним из них, изначальных, хладнокровных и неистовых, не поддался, но все остальные, все, кроме него, все другие, с разбавленной виноградным соком кровью, все последующие, имеющие одного покорённого и очарованного предка — все они, помимо желаний и намерений, будут сражены. Джек ещё не был силён в своём обольстительном искусстве, он только начинал его постигать, но для Роберта требовалась такая малость, что хватило бы и взгляда. А Джек провёл с ним с десяток дней. Много часов погружал в своё золото, приручал, притягивал и своим примером и пленительным образом вольно и невольно создавал и воспитывал. Их внезапно завязавшаяся дружба умиляла маму и домашних. Роберт, едва проснувшись ни свет ни заря, сам умывался, чистил зубы, одевался, причёсывался и крался под заветную дверь тихо ждать, пока его допустят до святыни. Джек был ему рад, и лишь изредка хотел побыть один. В таком случае, стоило дать понять, что он мешает, и Роберт послушно, без тени обиды исчезал. Он не был навязчив и не давал ни малейшего повода для раздражения. Джеку нравилось с ним возиться: рассказывать бесконечные истории, учить играть в шахматы, показывать какие-то математические фокусы, сыпать увлекательными загадками и выдумками. Не так уж дорого стоит беспомощное детское восхищение, но и оно утешает сердце, а сердце Джека было смутно растревожено общим предком. По мере его выздоровления дружба с младшим братом переместилась в понурый сад с видом на холодный океан, на пологий берег, по которому они гуляли в сопровождении собаки — Роберт ни минуты не мог провести, не тиская очередного щенка. Пару раз они ходили на старинное, с большими строгими надгробиями кладбище неподалёку. Прогулкой обводили пруды, пока мягкий снег стелил шёлковый тонкий покров — это был очень богатый, безопасный, чистый до прилизанности пригород, излюбленное место экономической элиты, где гулять можно было без опаски. Защищая от ветра и холода, Джек обнимал Роберта за плечи, держал его ручку в своей, целиком согревая, не без усилия подхватывал его и поднимал, чтобы усадить куда-нибудь на забор или перенести через препятствие. Далеко от дома они не уходили. Вечерами, помогая ему читать, показывая свои школьные книги и атласы, Джек опускал подбородок ему на макушку. Собственное великодушное покровительство и его детская слабость и праздность, его нежное доверие — всё убаюкивало, всё было мило, уютно и просто. Красть и уносить под плащом не было нужды. Всё лежало в полной доступности, всё уже было отдано. Совсем не то, что у Роберта с Джо, но отношения нежные и возвышенные: не возня и потасовки, но короткие, пахнущие молоком и резедой целомудренные родственные поцелуи в висок, над ухом, в нежную неоформившуюся бровь, в мягкие волосы при утренних приветствиях и вечерних прощаниях. Ночами после прощаний Роберт снова к нему приходил: прокрадывался по тёмному коридору, не скрипнув ни полом, ни дверью, тенью проникал в комнату, чтобы что-то ещё спросить, ещё поговорить, ещё поиграть. И без споров уходил обратно, когда Джек, подарив тем трепетно ожидаемым словом и лаской, отсылал его спать: «До завтра, утром мы увидимся снова». Утром Роберт не мог дождаться встречи. Уловив во взгляде позволение, нёсся бегом, запрыгивал на кровать и скорей обнимал, тёплый, шёлковый, родной и близкий. Такой искренний и беззащитный маленький рыцарь, но при том какой умненький и внимательный: в свои шесть читал, считал, всё понимал и всё делал правильно. У Джека имелось в запасе предостаточно историй. Поначалу он выбирал приключенческие, из Стивенсона и Берроуза, затем постепенно усложнял повествование, переходил от наивных и сказочных историй для малышей к более взрослым и сложным, о войне, индейцах и шпионских опасностях. Далеко ещё было до Фолкнера — Джек и сам его пока не осилил, но параллельно с ним Джек читал и другую книгу, попроще. Это были «Тридцать девять ступеней» Джона Бакена. На взгляд Джека, книга была так себе, но он прислушивался к рекомендациям, от кого бы они ни поступали. Фолкнера ему посоветовали в школе, а Бакена читал Джо — как раз в день неудачного грабежа и триумфа непорочности он держал у себя на столе эту книжку. В ничего не значащем разговоре Джо обронил, что начало интересное. А потом поспешно покинул дом, защищая семью и досадуя, пересёк Красное море или только границу штата, скрылся ветреной ночью за порогом своей дорогой и пленительной школы… Книжка осталась Джеку. В общем-то, она была в то время куда популярнее Фолкнера и считалась достойной внимания молодёжи. Детективная история про погони и шпионов: мгновенные, одним штрихом, убийства, английская сельская местность, наивный сюжет и неправдоподобно ловкий главный герой, зайцем скачущий из лап одних преследователей в другие лапы. Для кого-то роман показался бы захватывающим и пугающим, но Джек, после Фолкнера-то, только скучал и невнимательно перелистывал страницы. Повествование казалось ненатуральным, слишком элементарным и не стоящим потраченного времени, и всё же Джек почитывал потихоньку эту книгу, хотя бы ради концовки, что наверняка разочарует. Накануне своего отъезда в новую, дорогую, пусть чуть дешевле, чем у Джо, школу Джек взялся рассказывать Роберту сюжет книги. Снова на побережье, на песке и ветру, под пасмурным, тяжёлым и тёмным небом. Распахнутые океану окрестности были окрашены в сумеречно-сиреневый. От моря летели колючие брызги и клочки пены, чайки спрятались, никто не выходил под парусом. Роберт нёс на себе, аккуратно придерживая у горла, большую для него стёганую куртку. Под ней у него была своя, но набросить куртку Джека, аккуратно с ней обращаться и согреваться от неё — особая награда. Эта милая картина запечатлевалась в памяти. Джек тоже был одет тепло. Он пересказывал начало «Тридцати девяти ступеней», должно было звучать захватывающе. Феноменальная память, таинственная девушка с ножом в спине — сюжет был наивен до безобразия, попросту глуп, но и его можно было умело преподнести. Роберт смотрел во все глаза и увлечённо слушал. В нужные моменты охал, закусывал губы и вздыхал. Ему действительно было интересно, и когда Джек замолкал, Роберт тихонько понукал его, кошачьей лапкой трогал за рукав и заглядывал в глаза. Но Джек сам ещё не дочитал. И день был для него в стенах дома последним. Домашний доктор признал его окрепшим, пора было отправляться в новую тоскливую школу. Все прочие домашние любили Джека не меньше, чем Роберт, и тоже хотели окружить его вниманием и болтовнёй. Вот-вот переливчатыми волнами набегут смешливые разговоры с сёстрами, наставления матери, щёлканье фотоаппарата, обед, музыка радиолы, шутливые танцы и сборы чемодана — вечно в последний момент… И вот уже Роберт тревожно вскинул голову, заслышав зов с террасы. Ещё через пару часов к дому подъехал автомобиль. Из обнимающих женских пут было не вырваться, поэтому Роберту достался только дружеский весёлый взгляд и рука, взъерошившая волосы. Джек уехал, увозя его рубиновое сердечко на дне своей сокровищницы. Но что с того? В ближайшие дни он дочитал нелепую шпионскую историю, фыркнул над финалом, бросил книгу в поезде и думать забыл. Новая школа, знакомства, уроки, взросление и жизнь, книги и игры, неумелые интрижки с девчонками — не успел оглянуться, как промелькнул равноценный целой жизни отрезок времени. И вот уже пора было снова навестить дом по случаю обязательного семейного торжества и единения — разговоры, щёлканье, радиолы, чемоданы — в последний момент. Уже в другом городе и в другом доме, с другими собаками, в другой одежде и с другими волосами. За несколько месяцев Роберт вырос невероятно. Снова было некогда. Отец ворчал, смеялись сёстры, мельтешила прислуга, в домашней круговерти Джек насилу нашёл его, всё такого же скромного, тихого и одинокого, всё так же любящего и ждущего, милого, милого. Быть может, обман предвзятого воображения, но оленья детская грациозность уже отяготила его движения, скорый расцвет уже озарил лицо — похорошел, вытянулся. Им выдалось лишь полчаса, чтобы побыть вдвоём. Роберта тоже запихнули в какую-то раннюю церковную школу. Для него тоже прошёл несравненно долгий отрезок времени, но он на протяжении него не забыл. Роберт трепетно ждал встречи со старшим братом, к которому раз навсегда привязался больше, чем ко всем другим родным. Оказалось, что Роберт сумел добыть себе ту книгу, «Тридцать девять ступеней» и, едва умея читать, смело взялся за них. Не понимая половины слов, зачастую не улавливая смысла, он всё же читал сложный для него роман и мысленно приберегал все те моменты, которые нуждались в растолковывании. Джек стоял перед ним на коленях, ласково заглядывал в его склонённое лицо, в смотрящие исподлобья, густо и лазурно сияющие глаза. Он пах деревьями и детством, уже для Джека ускользнувшим. Душу затапливали нежность и сентиментальная признательность. Легко было почувствовать себя непривычно взрослым, печальным и польщённым этой слабой юностью, немного виноватым: приручил и оставил, и сокровища не вернуть обратно отправителю. Было очевидно, что Роберт преодолевал трудную повесть именно потому, что Джек о ней рассказывал. Для Роберта это стало ценностью, хрупким связующим звеном, общим и личным для них, чем-то из разряда итальянских невинных триумфов Террито и Корреджо. Красота и тончайшая тревога, необходимость защитить и защититься, «не прикасайся ко мне», переправа через Красное море — уязвим как ангел и так же неуловим, смутные до пленительности образы… Всё на миг промелькнуло в сознании. Джек был удивлён, тронут и благодарен. Без этого в жизни чего-то не хватало бы. Жизнь была бы обыкновенной. А с этим — она возвышена и обогащена особым смыслом, пусть всё это только фантазии… С покровительственной улыбкой положив на его голову руку, Джек ответил взаимностью, подпитал и обогатил, не дал погаснуть огоньку: припомнил, в чём там было дело и в общих чертах повторил сюжет, похвалил Роберта за старание и сказал, что теперь и самому стоит перечитать, чтобы точнее объяснить. С тех пор пришлось в течение нескольких долгих лет при каждой редкой встрече обсуждать с Робертом проклятую книгу. И впрямь пришлось из раза в раз перечитывать, чтобы держать в памяти свежее впечатление, разбирать вместе все интересные моменты, все погони и сцены, всех картонных и наивных персонажей. У них находились и другие общие темы, но те темы были обыкновенными, семейными, банальными, и только книга связала их ближе и таинственнее родственных уз. Роберт читал книгу очень медленно, надолго останавливался, чтобы дождаться возможности поделиться какой-то мыслью с Джеком, а затем, подзабыв, начинал читать сначала. Его томик совсем затрепался от чемоданов и рюкзаков. Джеку скучные перипетии истории ужасно надоели, но он пережил их все не раз. Со временем все «Тридцать девять ступеней» остались в прошлом. Всё обсудили, всё выяснили и даже затрёпанный томик затерялся в поездах и отправился на склад детских, трепетно оберегаемых воспоминаний. В обоих сердцах эта шпионская история заняла особое место. Пусть поодиночке, но к ней приходилось возвращаться в минуты грусти и в предутренних управляемых снах. Казалось, если бы они двое оказались раскиданы по разные стороны реальности, если бы им нужен был пароль, чтобы связаться, они использовали бы эту книгу. Если бы им, дожившим до горделивых седин порознь, пришлось бы, сравнявшись в державе старости, на чьём-то юбилее повидаться, они с блёклыми улыбками вспомнили бы об этой детской книге. Пусть никто не дожил и не вспомнил. Ни с чем не сравнимые отрезки времени летели один за одним. К десяти годам Роберт продолжал нянчить щенков и оставаться тихим скромным ребёнком, ничем не расстраивающим маму. В учёбе он не блистал — оно и понятно, его, как и прочих сыновей, дёргали из школы в школу. Отец им не интересовался и в ответ на преданную и робкую любовь Роберта только попрекал его за мягкотелость и слабость. Отец требовал от него жёсткости и умения постоять за себя, мать — послушания и религиозности. Сам Роберт был добр и отзывчив, все его золотые душевные качества оставались при нём, но на воле он с трудом заводил друзей и во всех своих школах тосковал, грустил и ленился. Он был стеснителен, погружён в себя и в свои ранние воспоминания. По словам мамы, тесно с ним связанной, он увлекался филателизмом и отечественной историей, писал письма президентам, любил наблюдать за насекомыми и послушно, даже со рвением, ходил в церковь и изучал религиозные законы. Он хотел быть похожим на старших братьев, хотел быть с ними наравне, но те, став взрослыми, выкинули его из своей жизни. И Джек тоже о нём забывал. Припоминал лишь в моменты встреч, когда видел, что Роберт красив и трогателен, как подрастающий жеребёнок с длинными тонкими ножками. Каждый раз встречаясь с ним, Джек замечал, как он вырос, как вытянулся, как похорошел. Звериными рывками детство сменялось осторожной и грациозной юностью, тонкой, чистой и светлой. Как олень молодые лёгкие рога, она несла притягательный секрет, к которому Роберт был причастен, хотя, знал ли о нём? О библейских сюжетах он действительно знал немало. В тот год, когда Роберту исполнилось десять, вышла экранизация «Тридцати девяти ступеней». Углядев на звенящих улицах Нью-Йорка киноафишу, Джек сразу подумал, что нужно отвести его на этот фильм, чтобы отметить их уже далёкое прошлое. Каждый раз они встречались, будучи совершенно новыми людьми, отделёнными годами от тех, какими были раньше. Но возвышенное отношение Роберта оставалось неизменным — его прежние любовь и преклонение, теперь без наивности и пустоты, но с веянием самодостаточности и своей собственной юной тайны. Джек был ежедневно занят бесчисленными делами и весёлыми заботами своих восемнадцати лет. Занятий было очень много и почти невыполнимым казалось выкроить день, вечер для похода с братом в кино — а ведь его ещё разыскать надо в одной из школ, куда родители его то сдавали, то возвращали домой. Но причин повидаться после очередной долгой разлуки было ещё больше — целых тридцать девять. Все ступени вели к сокровищнице, наполненной лазурью, к неуловимой красоте, к художественным шедеврам, к Джо, который уже вышел на свою дорогу и колесил по Европе. Джек смог-таки высвободить время и возможность, чтобы разыскать Роберта в одной из частных школ, по которым его перебрасывали. Они встретились в увешанном грамотами и картинами Адомеита холле. Торопливо обнялись, поздоровались, вновь подивились произошедшим друг в друге изменениям. Роберт вёл себя ещё сдержаннее и скромнее, чем в прошлые года. Он тоже слышал об экранизации «Тридцати девяти ступеней» и конечно хотел на неё пойти. Идти им нужно непременно вместе, не только потому, что это их общая история, но и потому, что Роберта не пропустили бы по возрасту, если бы сопровождающий его взрослый чего-нибудь не придумал. Фильм не был детским. Роберт был очень благодарен и рад, но он и не сомневался, что Джек поведёт его. С таким тихим и спокойным ребёнком приятно было пойти в кино. Сочетание красоты и одиночества трогало. Они поехали на такси. Немного неловкий разговор не мог перекрыть разделявшей их возрастной пропасти. Связывающая нить была призрачна, не рвалась, но и не натягивалась. На позднем сеансе в небольшом ветхом кинотеатре народу было немного. Фильм разочаровал. Сюжет был перевран и выглядел ещё более обрывочным и бестолковым, концовка теряла тот едва уловимый печальный шарм, которым завершалась книга. Снова всё свелось к наивной мелодраме. Джеку пришлось признать, что и правда фильм не для детей. Конечно ничего страшного: всего одна сомнительная сцена, в которой герои скрываются, скованные наручниками, прячутся в сельской гостинице, и героиня, снимая промокшие чулки, тянет по своим ногам чужую, якобы бесчувственную руку. Не бог весть какая откровенность, но Джек почувствовал, как его бросило в жар. Стало неловко. Джек подумал, что столь правильному и скромному ребёнку, как Роберт, подобная вызывающая сцена будет неприятна. Он поймёт, в чём дело, покраснеет, надуется, смутится до слёз… Но Роберт сидел рядом тихо, без движения, лишь белки его глаз посверкивали при смене кадров. На секунду в промельке света показалось, что он давнишний, маленький, игрушечный, сидит в одеяле и слушает про пиратов, похитивших красотку. И его красота куда менее опасна. В ней нет аристократично падающих на лоб отросших прядок волос, нимба и мандорлы, профиля тоньше камеи — ничего от самовлюблённой девочки-подростка. Той последней, что пару месяцев назад слегка вскружила Джеку голову и так и не забылась. У него были уже десятки, а будут сотни, будут тысячи самых прекрасных девочек, но ни одна из них не сравнится, не повторит, не заменит той невстреченной… Джек видел её на какой-то вечеринке — изящную, быструю как птица, напоминающую кого-то из актрис старого Голливуда — как её звали? Глория, может быть. Привлекательная и неуловимая, вещь великой и тревожной красоты, умела уже курить и дерзко говорить со старшими парнями, хотя была невинна и уязвима как ангел. Длинные ресницы, острые зубы и скользкий русалочий хвост… Почему же Роберт её напомнил? Или она предупредила о Роберте? Или косвенно откровенная сцена на экране смутила Джека почти до слёз — потому что Роберт не смутился ни капли, но прикусил губы и вздохнул глубже. От этого стал красив безумно. Утонул в вытертом кресле, пусть на миг, но свёл с ума, плеснул хвостом и отобрал сокровище обратно. Показался прекраснее всех девочек… «Люблю я женщин и всегда любил — и до сих пор об этом не жалею. Один тиран когда-то говорил: «Имей весь мир одну большую шею, я смаху б эту шею разрубил!» Моё желанье проще и нежнее: поцеловать (наивная мечта!) весь милый женский род в одни уста…» Поздним вечером Джек вёз его обратно в школу, где Роберт на недолгий срок жил. Темнота глубокой, беспробудной осени обволакивала улицы. По крыше такси уютно накрапывал дождь. Роберт проигрывал ночи, клевал носом и утыкался головой в плечо Джека. Джек мягко поддерживал его, почти как маленького, но не мог остыть и успокоиться. Он знал, что это иллюзия, странное и короткое наваждение, но сердцу казалось, будто к нему припадает самое красивое и нежное, самое желанное существо из тех, что когда-либо были и будут. Весь милый женский род — в его устах, и если бы можно было поцеловать его, тайна была бы разгадана… Джек бережно обнимал его, склонялся к его волосам, чередующим по-летнему светлые и ноябрьски тёмные прядки. Они удивительно знакомо пахли деревьями, но были уже не мягким как шёлк, а дорогими и тяжёлыми, как волосы сменяющих друг друга старшеклассниц, которым Джек еженедельно покорялся и искал среди них ту, мельком увиденную, или другую, не виденную никогда. Джек понимал абсурдность и опасность происходящего, вернее, понимал, что поймёт завтра и запретит себе — ускользнёт, покинет дом, уплывет за Красное море, защитит себя и семью, и поступит правильно, но этим вечером весь мир имел одну, тонкую и нежную шейку. Когда-то ему хотелось поцеловать тысячу девушек. Но на самом деле иначе: поцеловать одну девушку тысячу раз. Пусть на её месте мальчик, брат, ангел и прочие реминисценции из Фолкнера и Байрона. Джо никогда бы не сделал ничего подобного. Все тридцать девять ступеней, превратившиеся в пять до дубовой двери со звонком-молотком и не выдержавшие шагов. В густых городских сумерках фонарю в их части улицы вздумалось погаснуть. Окнам в доме напротив вздумалось не светить. Всем, кроме одного, приглушённо-красного. От алого отблеска, дополненного теряющейся в дали пустынной улицы вереницей фонарей, глаза у Роберта показались морем, в котором тонут корабли и птицы, а на дне помигивают огнями древние подлодки и русалки. Роберт был намного ниже и в тысячу раз слабее, нежнее и красивее. И пришло же в голову, что Джек никогда больше не увидит никого столь же очаровательного. Но он бы не сделал ничего. Не посягнул бы, не решился бы, о нет. Только околдовано всматривался в мягкую и милую, плавно изогнутую линию рта. Роберт сам его понял, или понял что-то своё, но Роберт сам его поцеловал. Пошатнувшись, мягко подался вперёд, прижался к губам. Джеку осталось только коснуться сложенными пальцами его подбородка, удерживая и направляя, ловя его удивлённый, краткий и сладкий вздох и какое-то неуловимое слово. «Прикоснись ко мне»: Джек целовать умел, ненавязчиво и легко. Через силу оторвавшись, вернулся, тихо поцеловал ещё в уголок прекрасного рта и в нежную щёку под глазом, боднул лбом, со слезами улыбнулся в посеребрённые глаза, прошептал неуловимое слово и поскорее отпустил, развернулся, сбежал по ступеням, ушёл навстречу Красному морю. Сердце тревожно колотилось, приятно и тяжело болело, дышалось глубже, прерывисто, с росой. Простое и нежнейшее желание, наивная мечта осуществились, может быть.