Помни их имена

И вот он оказался на раскалённой броне торпедного катера. Победный ветер, ясный день, вокруг с радостным шумом вздымаются волны, осыпают алмазными тёплыми брызгами. Солнце сияет над диковинным и прекрасным далёким краем с бирюзовой водой под лазурным покровом небес, с мелкой россыпью зелёных островов, с выпрыгивающими из воды рыбами, с птицами, цветами, яркими звёздами и знакомыми песнями. Отсюда, из пулемётного гнезда, с облепленного солью стального борта война выглядела не такой уж страшной. Солдаты, матросы были сыты, веселы и загорелы, каждый на своём месте, силён и уверен, нет необходимости казнить и грабить местное население, да и вообще местного населения не видно, а значит нет растлевающего гражданского влияния. Если кто и умирает, то умирают все при взрывах или обстрелах, быстро и смело. Быстроходный военный корабль нёсся через топаз и изумруд и жизнь казалась жаркой, бесконечной, как удачный и напряжённый рабочий день. Джеку нравилась его служба на флоте. Фамилия и деньги оградили его от тягот и трудностей, полагающихся обычным солдатам. Чтобы Джека назначили командиром пусть небольшого, но настоящего боевого судна, отцу пришлось напрячь связи в военном министерстве и отвалить немаленькие суммы нужным людям. Джек сам этого хотел, и отец тоже, хоть и переживал за его слабое здоровье и тревожился, но скорее желал видеть брата будущего президента в роли отважного капитана. Годом ранее за устройство Джо в элитное английское авиационное подразделение тоже пришлось приплатить — лишь недавно упущенная отцом должность посла в Великобритании помогла в этом. Джо был безупречно здоров, превосходно обучен и готов к непростой службе боевого лётчика, но таких совершенных, богатых и ловких и без него в авиации хватало. Но Джо хотел пройти самый трудный путь и стать первым среди достойных соперников. Джек же трудных путей не искал. Как у офицера, забот у него было не так уж много, а привилегий несть числа. В дни отдыха он читал Фолкнера и Стейнбека и играл с товарищами на базе в карты и бейсбол. В дни выхода в патруль и выполнения заданий — в одних штанах и кепке до золотистой корки пропекался на броне, беспечно поддаваясь сознанию, что проживает приятно и зря свои лучшие годы. Милитаристский антураж был ещё в новинку. На занятиях он не отлынивал, слушал внимательно и теперь чётко знал свои обязанности и распорядки действий. Но на этой красивой, похожей на спорт войне от него почти ничего не требовалось. Всё можно было так или иначе переложить на младших по званию. Кому что поручить и делегировать, кому доверить и с кем быть построже, а с кем помягче — это и была командирская наука. Благодаря лабильности характера, воинская дисциплина Джека не тяготила. Подчинённые Джека любили за его простоту, доброту и надёжность. Благодаря во всех инстанциях замолвленным словам, у его экипажа не бывало проблем, кроме тех проблем, что могли подбросить японцы. Но этого все ждали с охотой. На Тихом океане можно было нахватать медалей и вернуться домой целым и невредимым с куда большей вероятностью, чем из раздираемого неба над Англией или, не дай бог, из пехоты. Война походила на долгую прогулку, на затянувшийся выход в море в радуге брызг. С тех пор, как Джек оказался на Соломоновых островах, здоровье у него необъяснимым образом поправилось. Кожа огрубела и потемнела, в матовую бронзу выгорели волосы, тело стало сильным и жёстким, а мысли — прямыми и ясными. Он часто вспоминал о доме. Куря дорогие сигареты, напиваясь лимонадом, обжигаясь о сталь, на которой в полдень можно было жарить тут же выловленную из воды рыбёшку, снимая с почерневших плеч и рук очередной слой белёсых змеиных клочков, он ласково перебирал свою недолгую, но полную и интересную жизнь: места, поездки, события, семью, друзей и девушек. Самых разных девушек было много. Но именно по причине их большого количества не получалось вспомнить и прижать к сердцу какую-то одну. К каждой любовнице Джек испытывал нежность и жалость, к каждой хотел быть добрым, великодушным и благородным, ни одну не хотел обидеть, ни одну не хотел заставить страдать, но жениться — боже упаси. Потому приходилось многими силами и уловками ограждать себя от тех честных и чистых девушек, которые короткой интрижкой опорочили бы себя и при скором расставании огорчились. Пришлось выбирать и поддаваться только тем, что ничего не хотели взамен или хотели чего-то конкретного — денег, помощи, какой-либо выгоды или простого удовольствия. Но только не долгих, только не крепких отношений, не утомительных писем и не горестных сцен. Никакой пресловутой любви не было. Но не ощущалась эта канитель и взваленной природой каторгой, ведь и Джек на какое-то время бывал умилён, увлечён, даже счастлив или просто опутан приятностью процесса: красотой, голосом, запахом, цветом волос и гладкостью кожи — девушки были прекрасными существами, но, увы, людьми, со своими страданиями и страстями. Были бы они сродни не испытывающим боли цветам, было бы идеально. А так каждый раз приходилось опасаться и думать, не взял ли на душу очередной грех, не разбил ли сердца, не сломал ли жизнь… Джек всеми силами старался не разбивать и не ломать, старался заранее прояснить обстановку, поставить дело так, чтобы был ясен финал, чтобы девушка не надеялась ни на что, кроме единичного поощрения. Все они были Джеку одинаково безразличны. Все они были привлекательны и желанны лишь на тот короткий срок, пока находились рядом, пока смотрели на него, пока старались его очаровать, и он, словно джентльмен, не способный отказать даме, очаровывался. В ответ, будто в рефлекторную реакцию на женский интерес, как на призывный крик, его павлиний хвост сам собой раскрывался. Джек забывал о боли и болезнях и чувствовал себя неотразимым, сильным и неуязвимым. Движения обретали плавность, шаг клался мягче, вся шкура накрывалась бархатом, а поведение становилось до смешного предсказуемым. На такого зверя охотиться с манком — проще простого. Джек порой сомневался, он ли здесь обольститель, или наоборот, он — олень на солонце, беззащитная жертва обольщения, глупая, наивная, неискушённая, вернее, искушённая тысячу раз, но всё равно упрямо лезущая в силки, не способная не ответить на требовательный зов чужой и, следом, своей, беспокойной, тревожной, вечно ищущей и ждущей плоти… Но как только дело было сделано, чары спадали. Ему становилось скучно и мучительно. Даже самая симпатичная и славная девушка надоедала, и дело не в ней, а в том, что Джеку было невыносимо ощущать себя скованным, чем-то обязанным, с кем-то близким. От всякой он поскорее ускользал, сам не зная, куда спешит. То ли к следующей, то ли на свободу, скорее, вперёд и вверх, в даль Красного моря. Но на Тихом океане девушек не наблюдалось. Джек впервые и начисто был лишён того, чем с юности оказывался окутан. Ничто не занимало поверхностных мыслей, не рождало сиюминутных желаний, ничто не манило, не увлекало, не веселило. Вспомнить — и то не ком. Вернее, есть о ком. Вот и приходилось, отдавая взгляд морю, осторожно спрашивать себя, не были ли девушки своего рода алкоголем, которым Джек ежедневно оглушал сознание, чтобы скрыть от себя нелепый факт, что влюблён. Что когда-то сердце сжималось тоской и тревогой и сейчас точно так же сжимается, стоит только подумать… Подумать о том, что могло бы быть. О том, чего он лишает себя и от чего защищает. В той прежней, оставленной дома жизни они с Бобби виделись редко. Оглушая и занимая себя девушками, Джек старался не думать о своей с ним связи. О том, как Бобби воспринял случившееся между ними в тридцать пятом, когда они ходили вместе в кино — остался ли какой-то след? Может, Роберт забыл, может, был сонный, может, ничего и не было, а если и было, то обыкновенный, любезный и ласковый родственный поцелуй, один из тех, которыми Джек с тех пор нарочно чаще и щедрее одаривал других сестёр и братьев. Бобби же не доставалось ничего, даже взгляда. Доставалось бы. Джек вполне мог бы, как Джо, боднуть его лбом, прижимая к своему плечу, потрепать по волосам, защекотать до смерти — мог бы, да только, пару раз попытавшись, отказался от этой опасной практики. Пусть невольно, но Бобби мог выдать их обоих. Этого не замечал никто в кругу семьи, а если и замечали, то списывали на вполне понятное восхищение младшего брата, тихони и скромника, старшим, звездой и пролазой. Бобби вечно смотрел на него. Не таращился откровенно, но где бы они ни находились и кто бы ещё ни присутствовал, Джек чувствовал на себе его осторожный и тёплый взгляд — чувствовал в те часы, когда не бывал оглушён искристым вином, которыми его поили с крыл бесчисленные девушки. Бобби не лез к нему, но вечно старался держаться поближе, словно пёс, страшащийся, но обожающий строгого хозяина. После того как «Тридцать девять ступеней» остались в прошлом, у них не осталось общих личных тем, не осталось поводов быть вдвоём — Джек этого тщательно не допускал и, будучи дома, не ходил никуда, не прицепив к себе младшую сестрёнку. Может, это было иллюзией? Нет… Джек явно чувствовал, вольно и невольно ловя какие-то мелочи, какие-то витающие в воздухе токи и синие взгляды, по не озвученным словам на общем тайном языке: по тому, как Роберт встречал его и как провожал, припадая, словно олень на колени к источнику, и до последнего отказываясь терять из виду; по тому, как он никогда не спал, когда Джек был дома, словно боясь упустить, как замирал в дверях, приоткрыв рот и поднеся к груди руку — должно быть, сердце сжималось в комок и вставало, холодное, остро бьющееся, поперёк горла — Джек определял, что Роберт тихо и послушно ждёт от него сигнала. Вернее, не ждёт. Нет, он не взваливает на Джека никаких обязательств, не строит ожиданий, не надеется и даже не хочет, и уж конечно не смеет торопить события. Он просто каждую минуту своей жизни пребывает в безмолвной готовности сорваться с места, по первому жесту, по первому взгляду, по едва слышному позволению, и ответить полнейшей взаимностью на всё, чего бы Джек ни пожелал. Роберт станет для него кем угодно, сделает что угодно: любые преступления будут совершены, любые горы сдвинуты с места и низвергнуты в морскую пучину, любые планеты повёрнуты против своей оси. Бобби пока был слишком мал, чтобы сделать хоть что-то для Джека заметное, хоть что-то Джеку полезное, но уже сейчас и уже давно его нежная юная жизнь была не только Джеку посвящена и подарена, она вообще не существовала сама по себе — только как капля, уже растворённая в море любви… Конечно, при таком отношении Роберт не мог, просто не стал бы навязываться, лезть, словно к богу, со своими ничтожными молитвами и жалкими просьбами — нет, у истинных верующих нет просьб и желаний, потому что божья воля, какой бы ни была, есть предел их чаяний. Роберт ничего не стал бы требовать, ничего ждать. Едва ли он мечтал о том, что Джек обратит на него внимание или попросит об одном из преступлений и смещений гор и планетных осей. Но даже если бы за всю последующую жизнь Джек не сказал бы ему ни слова, позиция Бобби ни на йоту не изменилась бы. Он не оставил бы преданного служения, благоговейного преклонения — конечно скрытого под плащом повседневности, чтобы Джека и всех прочих не смутить. Его любви и самоотречённого рыцарства не убавилось бы, что бы Джек ни сделал, как бы ни поступил, как бы ужасно ни обошёлся, пусть даже с самим Бобби, пусть даже страшнейше, тягчайше — разочарования не существует в их прекрасном мире. Роберт всегда будет на его стороне, будет сражаться до последней капли крови, не за истину, не за добро, но за него… Нет, это не было иллюзией. Так оно всё и было. Пора подумать о своих отношениях с Робертом пришла лишь теперь, на войне, когда ничто не оглушало, кроме канонады вражеских обстрелов и грохота моторов. Джек вспоминал о нём понемножку, словно научаясь, сначала по минуте в день, потом больше, часами, вечерами, сумерками и зорями, потом ночи напролёт. Мама дала ему с собой групповой снимок их семьи, сделанный пару лет назад, — последний в полном составе, до отъезда Джо в Девоншир. Их большой счастливый выводок был снят в летнем саду позади особняка в Хианнис-порте. Чёрно-белое фото изображало родные, любимые лица: непринуждённые взгляды в сторону камеры, все хорошо получились, все в красивых позах, причёсаны и нарядны, все равномерно распределены для живописного баланса пола, роста и иерархии. Отец гордился своей великолепной семьёй, любил сниматься и буквально каждый раз, когда собирал всех вместе, приглашал профессионального фотографа, умеющего грамотно выстроить кадр. Отец и мать в белом, в плетёных креслах: у улыбающегося отца на коленях, как водится, самый младший, Тед, на ручке кресла задумчивой матери — Бобби. Джо сбоку кадра — его внушительная фигура так лучше смотрится, к тому же решительная поза подчёркивает его самостоятельность, исключительность и солидность. По краям цветочная рамка из сестёр всех возрастов, Джек как всегда в центре малинника, присел на стол. Роберт в белом костюмчике — совсем ребёнок, хотя не такой уж он маленький, ему тогда уже сравнялось пятнадцать. Лицо у него грустное, он чуть лопоухий, совсем светленький, коротко стриженный, однако не такой хрупкий, грациозный и худенький, каким сам Джек был в его трудные годы… Ничего страшного в фотографии не было. Печально склонённое лицо Роберта ничем не грозило — симпатичен, мил, но не более того. Джеку встречались роскошные девушки, от одного взгляда на которых земля уходила из-под ног. К Роберту же можно испытать только нежность и жалость. Что вообще можно испытывать к ребёнку? Конечно ничего. Вне зависимости от пола, ничего, кроме смешливого почтения, снисходительного, чуть ревнивого, но доброго преклонения перед его неловкой и дикой, словно зверок, юностью. А думать о нём в перспективе, оценивать, «прицениваться», что будет дальше, предугадывать его физическое и душевное развитие, рассчитывать, на что он станет пригоден через пару лет, какие желания будет порождать — подобные инсинуации кажутся отвратительными, грязными и низкими. Но, в конце концов, c'est la vie. От гнусных инсинуаций, стоит только сменить угол зрения и тембр голоса, рукой подать до ласковых: «Вот подрасти немножко» и «У тебя ещё всё впереди», расточаемых родителями всех народов. Но если ничего не предпринимать для приближения и поощрения пригодности, даруемой совершеннолетием, то, может, эти мысли не такой уж тяжкий грех? Каких только ужасных мыслей не найдётся в голове у человека, но на то ему и дано воображение, самообладание и усмешка над собой — чтобы пройти их в фантазиях, но не воплощать. Что ж, через пару лет Роберт станет достаточно взрослым. Для своего возраста будет красив — не безупречно, но достаточно мило для симпатяги, будет здоров и идеально сложён. Будут синие, совершенно отцовские глаза, светлые волнистые волосы, звонкий голос и грустная смущённая улыбка. Море скромности и невинности — даже с девочкой ни разу не целовался. Да и надо ли? У Джека бывали короткие, ничего не значащие отношения с мужчинами. Во время учёбы в Гарварде, и в Принстоне случалось — для пробы, из интереса, из поисков себя, из смелости и показного отсутствия предрассудков, которым в душе конечно был подвержен. Предрассудки были успешно развеяны. Джек остался при мнении, что в целом предпочитает женщин, но вместе с тем он мог понять и оценить и другую сторону. А кроме того, он на ярких примерах убедился, что среди мужчин встречаются порой некоторые, наделённые необыкновенной прелестью, отмеченные божественным касанием, той физической и духовной красотой, свободой и силой, под обаяние которых невозможно не подпасть. Невозможно не поддаться, не влюбиться, не признать их превосходство, не пасть ниц, побеждённо и покорённо, пусть и тая в сердце злость и обиду на несправедливость миропорядка, но беспомощно. С такими мужчинами не поборешься, они — неуязвимы. Чувства здесь стоят вне вопросов пола и предпочтений, и каждый рядом с ними — олень на солонце. Джек с тайной гордостью сознавал, что и сам причислен к этому редкому звёздному племени — будь его воля, он мог бы добиться и привязать к себе кого угодно (за единственным исключением)… Одним словом, отношения с мужчинами не были ему нужны как таковые, но он мог понять природу подобной тяги и мог бы сам ей предаться, мог бы при особых обстоятельствах найти в ней интерес. Учитывая неизменную специфику его отношений с женщинами, можно было предположить, что нужно ему как раз иное — уважение, товарищество и братство, глубокая привязанность и следующее из них постоянство. Он лишь олень на солонце. Роберт на фотографии казался до щемления в сердце милым. Стоило ли так опасаться? Стоило ли вообще опасаться? Видимо, да. Опасаясь, Джек никогда не оставался с ним наедине. Вечно избегал его, не прикасался, не смотрел в его сторону, потому что знал, вернее, догадывался — стоит ему прикоснуться, взглянуть, и станет слишком, до рези в глазах и щемления в сердце, ясно. Столь очевидно, что придётся что-то с этим делать. Они двое понимают друг друга чересчур хорошо. Не говоря друг другу ни слова, за семь лет ни разу не дав повода, они существуют на одной волне и потому моментально придут к единому выводу: Роберт любит его так, как никто другой никогда не полюбит. Как вообще очень редко на свете бывает, если вообще бывает. Этой любви безусловно тесно в рамках родственности, в ней бесконечно много страсти, желания и отчаяния… Сильнейше, единственный в жизни раз для обоих. Ни к кому другому Роберт не испытает ничего подобного, и Джек тоже ни от кого другого не получит ничего и отдалённого похожего. Меж тем как Джеку именно такая любовь и нужна, именно её он заслуживает, её хочет, как достойной себе награды, как смысла, как разгадки тайны своей жизни и данной ему кем-то высшим божественной прелести. Именно в её невольном поиске он шмелём мечется по цветочным лугам, зная, что главный цветок уже найден. Ждёт дома. Ландыш и лаванда, пион и мята. Плохо ли это? Чтобы разобраться, нужно называть вещи своими именами и судить объективно. Стоит Джеку дать малейшее послабление, и придётся-таки делать выводы. А Джек слаб, беззащитен и уязвим как ангел. Если он перед всякой положившей на него глаз девчонкой не может устоять, что же будет, когда на него обрушится всё то, что Роберт пока держит при себе? Джек безусловно не сумеет удержаться, и, несмотря на всю возвышенность, благородство и размеры страсти, всё сведётся ко всё той же возне, что и с девчонками, только ещё более унизительной и нелепой. Или же нет? Предрассудки развеяны ещё в Гарварде. И Джек любит его иначе, больше, чем всех нелепых девушек вместе взятых. У Джека к нему влечение сильное, неудержимое, вернее, удержимое, сокрытое, если оглушать себя другими влечениями… То, что произошло много лет назад после кинофильма и навсегда связало их, — тот порыв по-прежнему сидит зверком глубоко внутри, готовый вспыхнуть с необоримой силой в любой момент, стоит только прижать Бобби к сердцу и прийти к неутешительному, или же наоборот, более чем утешительному, выводу. Неправильно было бы сказать, что Джеку не нужен никто, кроме него. Верным будет сказать: он нужен больше всех других. Он лучше, он прекраснее, он важнее всех других. Так что же, называя вещи своими именами? Влечение? Такого же рода, как к девушкам, только куда более глубокое и тяжёлое, затрагивающее не поверхность, но тёмные провалы, в которые сам Джек давно старался не заглядывать? Вещи своими именами не назовёшь. У этой вещи нет имени. Термины, которыми оперируют отношения с девушками: кружение на току, свидание, тисканье, постель — нет, это всё не то. С Робертом всё будет по-другому. Господи, будет ли? Не ужасно ли это предполагать, учитывая его возраст, невинность, беззащитность и доверие, да и сам тот факт, что они родные братья? Что за гнусные инсинуации! Называя вещи своими именами — кровосмешение. А для этого есть универсальное мерило. Отец, если узнает, с ума сойдёт. Значит, плохо… В сорок третьем, после успешного окончания ускоренной программы офицерской школы и усвоения азов управления военным кораблём (Джек ловко обходился с яхтой, лодками и обычными катерами, так что всё это было интересно и близко его морской душе), перед отправкой на Соломоновы острова, на настоящую войну, Джек приехал на пару дней домой, снова в резиденцию в Хианнис порте, чтобы нафотографироваться вдоволь и со всеми как следует проститься. Пусть это ни у кого не укладывалось в голове, но Джек мог не вернуться, мог погибнуть. Великолепная безбедная жизнь могла оборваться так же быстро и дёшево, как жизнь никому не нужного бродяги. Годом ранее точно так же прощались с Джо. Он и прежде служил в авиационном подразделении в Пуэрто-Рико, патрулировал Атлантический океан от немецких подлодок, но эта служба была относительно безопасной. Джо хотел реальных сражений и отец устроил ему перевод в Англию, на американскую базу в Девоншир. Все были уверены, что Джо справится отлично и после войны вернётся героем, но всё равно слёз было не осушить. Все рыдали рыдьмя, не от страхов, а от любви, от того, что с Джо придётся надолго расстаться, да ещё от того, что Джо были приятны эти слёзы. Он целый день носил всех женщин по очереди на руках, отец не отлипал от него, всё-таки выдавая своё волнение. Джек смотрел на это со стороны, слегка насупясь. Его на тот момент ничуть не устраивала добытая отцом нудная тыловая должность в управлении военно-морской разведки. Там Джек должен был готовить сводки для штаба, а на деле только скучал, хворал и гонялся за секретаршами. Прощаясь с Джо, Джек тоже обнял его, с наигранным трудом охватывая широкие плечи. Дружески и чуть смущаясь, заглянул в глаза. Джо не мог этого не сделать — покровительственно усмехнулся, потрепал по голове снисходительно, как рохлю и домоседа. Джек стерпел, но ещё раз дал себе зарок, что тоже пойдёт на настоящую войну… С Джо всё было ясно. С Джо всё было покончено — выписан из тайн и картин. Джек не чувствовал к нему ничего, кроме благодарной семейной привязанности, а то, что было раньше, давнишнее, детское, наивное, преступное — попытка украсть поцелуй, немые кинофильмы с Глорией Свенсон, библейские сюжеты и побег через Красное море ветреной ночью, plus quam perfectum — всё было бережно собрано, аккуратно подписано, засушено с цветами среди страниц и отдано Роберту, тихонько прятавшемуся где-то в креслах террасы. Бобби любил Джо чистой и невинной родственной любовью и очень переживал за него, боялся, что Джо погибнет, и ещё больше боялся сказать об этом и разозлить. На прощание повиснув у Джо на шее, Роберт тоже разрыдался. Наверное единственный в жизни раз Джек испытал укол ревности и ещё раз дал себе зарок. Со всех сторон только об этом и говорили, да и отец все уши прожужжал. Эту войну нельзя пропустить. Биография боевого офицера поможет в продвижении по любой карьерной лестнице, да и самому потом будет стыдно, что отсиделся, уберёгся, особенно если этим когда-нибудь станут попрекать. Да и Бобби надо подать пример. Ему повоевать не светит — отец его-то уж точно не пустит, да и война наверняка скоро кончится. Джек знал, что Роберт просто не сможет любить его ещё больше, но всё же хотел дать ему и всем остальным домашним ещё один повод. Хотел, в конце концов, стать настоящим мужчиной, завоевать уважение отца и не очень отстать от Джо. В общем, Джек пошёл к своей цели и через год с лишним, на этой же террасе, стоял перед ней. На этот раз проводы были тише. Огромные потери в Европе у всех поубавили энтузиазма. Теперь на войну уже меньше рвались и за уходящих опасались всерьёз. Отец мог пристроить Джека командовать кораблём, но защитить во время боевых действий даже он был не в силах. После фотографирований и обедов Джек печально слонялся по дому, переходя из одних объятий в другие. Плакали меньше, на этот раз не на показ. Обнимая и утешая очередную сестру, Джек буквально кожей чувствовал, какое главное прощание ему предстоит. Роберт был сам не свой. От волнения и горя он настолько обессилел, что едва держался на ногах. Джек понимал его состояние, понимал, что в этом случае Роберт боится и переживает намного сильнее, чем при уходе Джо. С уходом Джека вся жизнь для него прервётся, замрёт в тягостном ожидании. Джек жалел его и искренне сочувствовал, был искренне благодарен за его необычайную привязанность и вдруг решил, вернее, понял, что решил заранее, уже давно, может быть, год назад, быть может, годы: была не была, в этот день он подпустит Бобби к его святыне. Пусть придётся делать утешительные выводы, но их придётся делать после, там, на войне, под защитой огромных расстояний и смертельных опасностей. Пусть останется ещё один тяжёлый след, пусть придётся разбираться с последствиями — когда-нибудь потом, когда Роберт спросит, что же дальше. Пусть отец с ума сойдёт, но это тоже когда-нибудь потом. А пока Бобби мил и нежен на все чистые семнадцать, и давнишний порыв, стоит дать себе волю, накатит, словно прибой. А с войны можно и не вернуться. По одному короткому взгляду он всё понял. На минуту выкрутившись из женских рук, Джек метнулся по лестнице вверх, в свою старую комнату, что была теперь комнатой Бобби — с фотопортретами президентов по стенам, с целой полкой книг по отечественной истории, с рядком расставленных по росту игрушечных медвежат у постели, уже ненужных, но, видимо, любимых и оттого хранимых бережно — в их семье не было нужды передавать игрушки из одного детского поколения в другое. Но кровать та же самая, и то же покрывало — опять же, не от бедности, а из сентиментальности. И тот же вид на мглистое море из окна. Роберт возник следом на пороге и вошёл, растерянно сцепляя пальцы, бледный, чуть дрожащий, едва ли сам это заметив, ногой захлопнул за собой дверь. Джек лишь сейчас рассмотрел его как следует. В толстом шерстяном белом свитере, аккуратный и чистенький. Он был уже с Джека ростом. Едва ли перерастёт, но в целом будет покрепче, побольше, сильнее и уж точно здоровее. В нём было ещё много детского, волшебство возраста ещё не развеялось, но милое лицо уже чуть огрубело. Присущей некоторым Кеннеди утончённости ему досталось совсем немного. Чем-то похож на отца, чем-то похож на мать, но ни от кого не воспринял аристократизма и благородства линий, ещё пара лет и он будет иным, будет прост: выносливая лошадка из рабочего пригорода, клейдесдаль с густой мягкой гривой и шёлковыми губами. Но при этом он по-своему привлекателен. Он не из тех, по ком сходят с ума, не из тех, в мыслях о ком не спят по ночам, но Джек, судя с высоты своего опыта, вполне мог оценить обещанную ему природой красивую, чуть тяжеловатую, в трудовой и заботной поре мужественность — уже сейчас, в совсем юном, в нём угадывалось много больше мужских звероватых признаков, чем в Джеке, или даже в Джо. Залюбовавшись им, с увлечением отыскивая сокровенные свидетельства, словно собирая хворост для своей роковой страсти, Джек не сразу приметил, что в отцовских глазах на его лице стоят слёзы. Роберт и так долго крепился, но теперь всхлипнул и, не решаясь подойти, переминаясь с ноги на ногу, произнёс сорвано и горестно: — Мне так страшно, что ты умрёшь, Джек! Прости, что говорю об этом, но у меня такое плохое предчувствие, что прямо сердце болит! Я знаю, этого не случится, этого просто не может быть, иначе… Джек не стал оттягивать неизбежное. Протянул в подзывающем жесте руку и уже через мгновение Роберт был рядом, весь приник, страшась обнять. Джек сам его обнял, будто впервые в жизни, а наверное и впрямь впервые, широко охватил его руками, крепко прижал к себе и чуть покружил. Роберт сквозь слёзы счастливо захлюпал, попытался обнять в ответ, но только неловко заелозил руками по бокам и, не сумев, зацепился за складки военного кителя, который Джек надел, чтобы пофорсить. — Ну тише, тише, малыш, ничего со мной не случится, — пьянея как никогда, Джек чувствовал, как чудесно от него пахнет здоровой и свежей человеческой сладостью, как мягки его волосы и нежна кожа, как весь он полон трепета и жизни, — я вернусь, обещаю, я всегда буду рядом, всё будет хорошо, мы всегда будем вместе… И снова Роберт сам это сделал. Джек не настаивал. Джек лишь не остановил, как, наверное, должен был, не накрыл ладонью рот, не оттолкнул, не сбежал за Красное море. Роберт сам повернул лицо и ткнулся в губы, немного мокрый и от этого такой жалкий и милый, что вновь защемило в сердце. Ангел, крошка, сокровище под плащом ветреной ночью, тот, по ком сходят с ума, в мыслях о ком не спят по ночам — или нет, но Джек знал, что любит его, восхищается и лелеет, что держит в руках самое прекрасное, самое дорогое и близкое существо на земле. Его ротик был котëнком, пионом, мятой, кожа горла под пальцами казалась крылом бабочки… Но слишком скоро откуда-то из другого мира донёсся звук, весёлый детский топот. Роберт сам отодвинулся, за мгновение выкрутился и отлетел, словно птица. Джек остался стоять, не понимая, где он и что он, только чувствуя на губах воздушную сладость цветов, а Бобби задыхающимся голосом уже препирался с ворвавшейся в комнату младшей сестрой, сообщавшей, что Джека зовёт мама. Пришлось идти. Голова слегка кружилась, мысли заволакивало туманом. Затопившее сердце ощущение счастья было пронзительным, почти печальным. Не владея словами, Джек на автомате кивал, улыбался и пришёл в себя лишь в автомобиле, который увозил его от дома. Вот и всё. Вот Джек и оказался на раскалённой броне торпедного катера. Победный ветер, ясный день. Писем от Бобби Джек не получал — понятное дело, бумаге и военной цензуре не доверишь того, чего не передать никакими словами. Мать в еженедельных посланиях писала о нём, что он немножко взбунтовался. Скандалов он не устраивал, но в кои-то веки проявил характер и каким-то образом уломал отца на то, чтобы и ему позволили пойти на флот — об ином он в это тревожное время мечтать не мог. Он поступил в какую-то морскую школу при своём колледже. Джек понимал, во что это выльется: отец будет тянуть время, устраивая перекидывания Бобби по разным подготовительным подразделениям. Ему пока нет восемнадцати, но и в дальнейшем он едва ли вырвется из-под строгого присмотра и так и останется в резерве. Да и не нужно ему на войну. Ему нужно учиться. Отец не очень одобряет его скромность и доброту, но ценит его послушание и прилежность — отец как-то упоминал в разговоре, что из Бобби может выйти хороший помощник для Джо в его политической карьере… День был долгим и жарким и теперь наконец-то клонился к вечеру. Сумерки в этой части света падали на море мгновенно и погружали небо в черноту, пробитую россыпями звёзд больших и малых. Теперь было время не для отдыха и раздумий. Пришла пора заняться своим непростым военным делом. Их торпедный катер получил задание в составе группы выйти на рейд, а это гарантировало встречу с японскими кораблями. Кто кого первым выследит и найдёт в густой тьме, тот и победил. В одну тревожную песню сливались писк приборов, рёв мотора, гул неба и бойкий разговор волн и стальных бортов, кипящий в крови огонь, размётывающий волосы ветер и солёные брызги, судорожно сжимающееся сердце и внезапно открываемая стрельба из всех орудий… Море бурлило, вдалеке проносились грозные светящиеся точки. Дело было не в непрофессионализме экипажа, но так получилось — одна из случайностей, от которых не застрахованы даже самые умелые и ловкие моряки. В поднявшейся на тёмной воде неразберихе произошло столкновение. Смертоносный и мощный японский эсминец протаранил катер Джека и почти сразу его потопил. Защищаться было нечем и не с кем драться. Бой окончился быстро. Палуба опрокидывалась, уходила из-под ног, грохот и скрежет оглушали, бак с горючим взорвался, окатив лавиной огня. Джека сорвало с места и швырнуло. Он неудачно упал на палубу и сильнейше разбил спину. На мгновение дикой боли ему показалось, что он уже умер. Его несчастная, многострадальная спина, некрепкая, всё детство болевшая, сковывавшаяся и терявшая подвижность, стоило посидеть на мокром от росы садовом кресле или неловко поспать на боку, сейчас она оказалась раздавлена, разрушена, поясницу словно переломило надвое. Джек какое-то время не мог двигаться, но, подавившись солёной водой, пришёл в себя и понял, что тонет. Он был безумен от боли, но забил руками, каждое движение которых ломало спину ещё сильнее, и выплыл, глотнул чёрного воздуха. Вспыхнувший на палубе огонь погас, громоздкие остатки их катера быстро погружались в воду, а удаляющееся созвездие вражеских и союзнических огоньков мельтешило уже вдалеке. В темноте вокруг слышались всплески, крики и мольбы. Немногочисленный экипаж катера барахтался, цепляясь друг за друга и за связку кем-то, к счастью, прихваченных спасательных жилетов. Все умели плавать, но все были дезориентированы, почти все ранены. Некоторых едва живых и обгоревших, потерявших сознание поддерживали на плаву более удачливые товарищи. Все сгрудились в тесный круг. Заплетающимся языком, задыхаясь и поминутно захлёбываясь, Джек провёл перекличку. Недосчитались двоих. Джек оставался командиром, именно от него все ждали команды к дальнейшим действиям и спасения, на нём лежала ответственность, выберутся ли они из этой передряги или погибнут — он это понимал, но, сам себе удивляясь, не паниковал. Боль в спине была адской, тело сводило судорогами, но неимоверным усилием он заставил себя игнорировать это. Он не должен был терять спокойствия и твёрдости, не должен был бояться, и он был столь сосредоточен и силён в тот момент, что действительно отбросил страх. На вспышке энтузиазма он продержался какое-то время. Попросив у товарищей минуту, он чуть отплыл, чтобы подумать. Чтобы ещё одним невероятным усилием вспомнить, нарисовать перед мысленным взором морскую карту, которую, слава богу, достаточно хорошо изучил накануне и днём, в пути на рейд, ещё раз просмотрел. Он мог определить, в какой стороне ближайшая суша — рассыпанное цепью скопление мелких островков, пустых клочков песка, где нет ни пресной воды, ни тени, но есть возможность перевести дух и оставить слабых, — к какому из них плыть, слепо надеясь, что на одном из них прежде занимавшие эту территорию японцы могли бросить какие-то припасы? Джек мог предположить, по какой траектории и когда пройдёт в здешних водах патрульный катер. Мог по звёздам на глаз проложить направление. Мог приказать своим ребятам двигаться, плыть и держаться, чего бы это ни стоило, и мог сам, не жалея зубов, накрепко вцепиться в трос спасательного жилета и тащить за собой тяжело раненного. Силы кончились через час. Джек плыл, автоматически загребал руками и от каждого движения испытывал тупую боль. Он то и дело ловил себя на мысли, как же хочется, как сладко было бы расслабиться, выдохнуть, нырнуть, пойти на дно и там отдохнуть. Ритмичные движения убаюкивали. Травма, кровопотеря и усталость, к разбитой спине стоило прибавить сотрясение и лёгкую контузию — всё это удушливо накатывало на сознание, как накатывалась на лицо очередная чёрная, разъедающая глаза волна. Плыли долго, бесконечно долго. Гурьбой, все молчали, терпели, брали отстающих на буксир. Не прекращая мучительного движения и не разжимая зубов, Джек задрёмывал. Голова погружалась под воду, и он вскидывался, просыпался, но ещё через минуту организм вновь отказывался служить. Но он не был одинок. Его тоже поддерживали, окликали, подталкивали, передавали спасательный жилет. Никто не озвучивал сжимающих каждое сердце опасений: что они плывут в неправильную сторону, что не доплывут, что погибнут от обезвоживания ещё скорее, чем на них нападут акулы или японцы… Но никто не был брошен без помощи. Никто не отстал и не ушёл, выдохнув, на глубину навстречу отдыху. Стало чуть легче, когда в агатовом небе забрезжил зеленоватый рассвет. Закружившуюся голову окутал мягкий туман, мысли спутались, отчего-то стало тепло и почти уютно этой в почти родной воде. На ум приходили смешные мысли о подвиге. Да уж, если Джек выживет и вернётся, отец бог весть какую газетную сенсацию из этого раздует. Наверняка будут журналисты, звёзды и полосы, медаль и почётная демобилизация — если Джек вообще ходить сможет. Шикарная затравка к блестящей юридической карьере, повод для гордости, история, чтобы рассказывать внукам у камина… А если он выдохнет и уйдёт на глубину, это будет большое несчастье для семьи. Отец будет убит горем, впрочем, как и мать, скоро утешится своим первым, любимым сыном. Сёстры поплачут, может даже выплачут все глаза, но рано или поздно утрут слёзы, напудрятся и снова поедут цветочной компанией в кабриолете по магазинам, к теннисным кортам и шезлонгам у бассейна. И только Роберт… Не хотелось думать, что будет с Робертом. Хотелось думать, что будет, когда Джек вернётся к нему. Хотелось рисовать в голове его первый взгляд и восторг на его лице: он кинется бегом с крыльца и Джек обнимает его, крепко и долго. Потом, позже, в доме, поцелует его, коротко и осторожно, ведь не нужно играть с огнём и раньше времени шокировать родню. Нужно лишь дать ему понять, что всё в силе. Что? Будет ясно без слов. Их секретных договор сердца с сердцем, наивная сказка в утешение последних дней. Джеку останется только скинуть парадную форму и навсегда отвязаться от военной службы. При медали и наверняка заработанной серьёзной травме это будет просто. Подлечившись, Джек отправится куда-нибудь в Бостон, Нью-Йорк или Филадельфию и найдёт себе работу в юридической конторе, фирме или администрации. Даже если отец будет недоволен его вольностью и откажется помочь и спонсировать, Джек при своём шикарном гарвардском дипломе и славе военного героя справится сам. Пусть даже он будет зарабатывать не много — не настолько, чтобы позволить себе круизы на яхте и путешествия по Европе, но в Европу сейчас едва ли кого потянет. Джек снимет небольшую симпатичную квартиру в мансарде и возьмёт к себе Бобби. В Бостоне, Нью-Йорке или Филадельфии безусловно найдётся подходящий университет для него, библиотеки, спортивные поля и уютные кафе для него и парк для его собаки. Едва ли отец откажется оплачивать его обучение, если Бобби сам выберет для себя соответствующее статусу их семьи место, да ещё под крылом у брата-героя. Отец строг и требователен, но он не тиран, не принципиальный упрямец, он их любит и не захочет портить отношения и выпускать детей из рук из-за такой мелочи. Если что, Джо их прикроет и повлияет на отца, поможет уговорить… Впрочем, пусть отец будет тираном и деспотом, так даже лучше. Для очистки совести Джек будет сам их обеспечивать и пусть у них будет не много, но они будут самостоятельны. Да и потом, Джек знал, что дед по отцу завещал лично ему, как и Джо, немалую долю своего капитала. Джек деда плохо помнил, тот появился в его детском мире всего пару раз: поездка на автомобиле, осенний дождь и ветер, высокий чёрный цилиндр, а потом закончился упоминанием на семейном обеде — «он прожил хорошую жизнь, он дал нам всё». Наряду с отцом, Джо и Джек по завещанию являлись его наследниками. Всё наследство ходило у отца в деловом обороте и, начнись раздоры, его сложно было бы выделить. Но какие могут быть раздоры? Джек не требовал больше, чем мог потратить за раз. Хотя при желании, он мог бы вырваться из-под отцовского надзора. Другое дело, что прежде надзор не причинял неудобств, Джек был послушным сыном и осознавал благотворность и справедливость отцовской воли. Как бы там ни было, начнись спор, Джек настоит на своём, с виноватым, но уверенным видом уйдёт на свободу и заберёт с собой Бобби. А отношения с отцом и с семьёй можно будет постепенно наладить, даже если истина их отношений раскроется. Им будет хорошо и спокойно вместе. Благополучно проводить день за днём, словно на краю света, вдалеке от других людей, ведь только там есть место для их любви. Утешительные выводы и полнейшее взаимопонимание, красивая тихая жизнь, никому не приносящая вреда, неспешные путешествия, книги и фильмы, город у побережья, кафе и парки, равнодушное, с печальной лаской наблюдение за тем, как сменяются времена года, и каждый месяц несёт своё. Рядом с ним Джек будет защищён от влияния женщин, впрочем, кто знает, может, какая его и прельстит на минуту или на вечер, но Роберт не осудит. Так и Джек не осудит его, хотя понятно, что Бобби ничего не будет нужно. Ревности не существует в их прекрасном мире. Они понимают друг друга слишком хорошо. Слишком ясно всё чувствуют. Вернее, достаточно. Достаточно, чтобы заменить собой всё, чего не достаёт, всё, что тревожит, начиная побегом за Красное море и заканчивая библейскими сюжетами. По крайней мере, Бобби — единственный, кем Джек не станет тяготиться, кого не обидит, ни вольно, ни невольно, потому что его, как достойного, наградит своей любовью и прелестью и никогда не отнимает подарка. В его случае будет офицером и джентльменом, до конца, милый ангел, крошка, ему Джек никогда не причинит боли, ведь его уважает, и ценит, и любит, и хочет всегда держать рядом с собой. Чтобы вместо тысячи поцелуев, расточаемых разным девушкам, поцеловать его тысячу раз, тысячу раз — как когда, котёнок, пион, мята, и как Джек ему обещал, как себе сейчас горячо обещает… К таким дивным вещам — к пониманию правильного пути, приходят в полной сожалений старости. А они придут к этому рано. Но лучше рано, чем никогда. Джек так и видел его, каким он был при прощании: чистого, растерянного, но отчаянного, готового на всё, в белом свитере, в апельсиновой человеческой сладости и нежной голубизне печального детского взгляда. Его простая и милая красота и юность, его огромное честное сердце, его доброта и близость, его книги, его одиночество и мягкость, его послушание и нежная кротость, всё будет хорошо, до самой достопочтенной старости в цветах и синем бархате… Так Джек любил его в тот момент, когда плыл, что внутри всё болело. Дальнейшее виделось сквозь туман спутанного сознания. Бесконечное плавание, раздирающая горло жажда, тупое упорство и напряжение. На следующий день они добрались до пустого островка, где сложили раненых, но до спасения было далеко. Всего несколько человек были способны совершить ещё один заплыв, и Джек не мог не быть среди них. Разделившись на пары, самые сильные и целые поплыли в разные стороны. Джеку и его товарищу повезло. На силу они справились с течением, но на другом песчаном островке в нескольких милях нашли старое каноэ, дырявое, но кое-как держащееся на плаву. К счастью, на ещё одном островке нашлось то, на что все надеялись — небольшой оставленный японцами склад, закупоренная бочка с пресной водой и ящик пересохших галет. Последовательность действий, перемещений, мучений и бедствий перепуталась в памяти. Будущему биографу Джек не смог бы точно сказать, куда, когда и зачем плавал. Он помнил лишь, как безмерно устал. Как насквозь пропитался водой и солью, как оголодал и выгорел до белизны, словно до седины. Как спал и жил на мокром песке, как в кружащейся голове строил планы, с болью и нежностью в сердце не терял веры, что вернётся и будет счастлив. Как жестоко, не щадя себя будущего, до остатка выбирал ресурсы истощённого организма, а когда их через неделю нашли, спасли и подняли с песка, больше не мог ни двигаться, ни думать, ни любить.