Помни их имена

Алекс исчез. Фрэнк ещё не знал, что видит его в последний раз перед долгой разлукой, и потому был даже рад, что Алекс уехал. Хадсон продолжал его разыскивать. Он звонил, много раз спрашивал у Фрэнка, пытался выяснить, куда Мэйсон подевался. Фрэнку было нечего сказать. Хоть у Алекса с головой беда, но прежде он считался одним из лучших агентов. Уж он-то умеет заметать след. С другой стороны, найти его не так уж сложно, и Хадсон в состоянии сделать это без наводки — нет секрета в том, где живут родители Алекса. Странно, что Хадсон не догадался сразу. Но даже лучше, если никто не Мэйсона побеспокоит. Пусть побудет дома, навестит семью, отдохнёт. В родных заснеженных лесах Алекс скорее придёт в себя. Материнская забота его исцелит, он выкинет дурь из головы и хорошенько всё обдумает, в том числе и то, что произошло между ними при прощании… Фрэнку пока ещё было неудобно и стыдно, и он малодушно надеялся, что Алекс разберётся с сам, сам поймёт свою смешную ошибку и, когда вернётся, они и поминать об этом не станут. Произошедший поцелуй Фрэнка смущал. Он твердил себе, что это сущая ерунда, нелепая случайность, но тревога грызла сердце. Он не хотел видеть Алекса, покуда сам не успокоится и не рассудит, чем эта ерунда и нелепица является для него. Сможет ли он сделать вид, что ничего не было? Наверное вид сделать сможет, но получится ли относиться к Алексу по-прежнему? Улики были косвенными, любую из них можно было переиначить, и всё же многое указывало на то, что в собственном сердце гнездится не только братская нежность, но и чувства другого порядка. Поцелуй был ерундой, да и поцелуем-то не был, но он заронил в душу подозрение: Фрэнк хотел бы его целовать. А что за этим следует? Хотел бы с Алексом… Отношений? Свиданий? Всяких нежностей, которые к вечеру за руку ведут в мягкую постель, или высекающих искры касаний, напряжения, взаимного тяготения и страсти, которая швыряет в костёр похоти и грубого секса? Как там это у людей делается? Едина плоть… Нет, нет, и думать нечего! Ни то, ни другое не применимо к Алексу и тем более не применимо к нему самому, Фрэнку. Вудс лишь хотел бы о нём заботиться. Хотел помочь ему, защитить от тех травм и ужасов, что Мэйсон пережил. Быть рядом всегда, поддерживать, вместе работать, отдыхать и смеяться, понимать друг друга с полуслова, вместе жить и спать и каждую минуту наслаждаться близостью человека, которым Фрэнк восхищается и который ему дороже всех. Но если право на всё это даёт лишь романтическая привязанность, то, что ж… Но Фрэнк не готов был в одночасье переменить свою жизнь и мировоззрение. Пока его врождённая резковатая стыдливость не давала продвинуться в туманном будущем дальше поцелуя. Что там дальше — думать об этом всё так же неловко. Переступить через себя, через созданный в голове собственный образ было непросто. Фрэнк страшился переступить и ещё надеялся, что не придётся. Придётся только в том случае, если Алекс не оставит ему выбора — тогда да, Фрэнк не станет его отталкивать. Но всё это, казалось, было ещё очень далеко. Ещё дальше, чем заносимый снегами Анкоридж. Вскоре Вудса отправили на новое задание, не трудное и не опасное, но долгое. Ему пришлось уехать на пару месяцев в далёкую и засушливую африканскую страну — необходимо было присутствие надёжного человека на военном объекте. Фрэнк рад был переменить обстановку. Но работа была не такой, чтобы погрузиться в неё с головой и забыть обо всём. Лишь смертельная опасность могла бы отвлечь внимание. Лишь грохот взрывов мог бы заглушить то тихое нашёптывание сердца, то навязчивое бормотание и тягучую жалобу, а потом и печальный пронзительный вой, которым оно заходилось, стоило выйти ночью из палатки и поймать в черноте беззвёздного пространства жёлтый уломок луны. Пустынный ветер Харматан бередил душу, песок скрипел на зубах, глаза слезились, и было грустно и одиноко, как ещё никогда. Фрэнк уверял себя, что это от безделья, только и всего. Ведь прожил же он без Алекса два года, пока тот томился в советском плену. Отчего же сейчас всё внутри изводится? Фрэнк скучал по нему. Так сильно, что и уломок луны, и ветры, и звезды — всё казалось чужим, ненужным, посторонним, словно от своей палатки и убегающей вдаль сухой саванны Фрэнк отгорожен высокой стеной. А всё, что по эту сторону стены — это Алекс, хоть и был далеко. Фрэнк так скучал по нему, что порой порывался позвонить или написать письмо, но понимал, что это глупо. Да и куда писать, куда звонить, да и миссия, на которой Вудс находится, секретная, да и Алекс не нуждается в письмах. Ему тяжело, едва ли для него будут иметь значение сентиментальные глупости. И всё же Фрэнк, не истратив за день силы и целую ночь вертясь на койке, в тысячный раз проворачивал в голове цепь уже изученных мыслей. Он любит Алекса, но не может перейти черту порочных отношений. А если черта и будет взята приступом, всё равно, едва ли у них получится «быть вместе» в мирском понимании. Всегда кто-нибудь будет в плену или на задании, или болен, или сведён у ума. Уж точно им не грозит милая картина мещанского благополучия. Славный маленький домик среди сосен в Фэрбанксе, заснеженные леса, пёс и кот, уютная кухня, мирная жизнь и книжный шкаф, домашнее печенье и самодельный лимонад, радостные дети… Смешно, да и только. Какие дети? Ни у него, ни у Алекса ничего этого не будет. Рано или поздно они сложат головы где-нибудь в глубине Африки или на дальнем Востоке. У них ни вместе, ни по отдельности нет ни малейшего шанса жениться и осесть. У них нет к этому склонности и способности. Картина мирной жизни кажется идиллической со стороны, издалека, из предела Африки, но Фрэнк знал простую истину: в житейской рутине он стоскуется, зачахнет, как служебный пёс, лишённый работы. Как бы ни были хороши конура и кормушка, ему сражения нужны как кислород, и рано или поздно он сбежит. А даже если семейный казус и случится с одним из них, вместе-то им всё равно не жить… И всё же Фрэнк, засыпая под покровом беззвёздного пространства, не мог отогнать от себя милых иллюзий, перепутанных ведений: метель за окном, снежная любовь, ледяное милосердие. Рубиновый чай с шоколадным печеньем, ребёнок, похожий на Алекса, чтение Диккенса вслух вечерами… Вернувшись в Америку, Фрэнк первым делом связался с Хадсоном. Тот сначала отказывался, но после долгих уговоров согласился встретиться и поделиться информацией. Возможно, даже той, владеть которой Фрэнку не полагалось. Видимо, Хадсон и сам был раздосадован происходящим, а Вудс так или иначе был его союзником — они находились в одной лодке. Алекса найти не удалось, он как в воду канул. Хадсона больше беспокоило не настоящее, а прошедшее. Вся история возвращения Алекса была странной, тёмной и явно кем-то подстроенной. Хадсон имел основания полагать, что в ЦРУ было заранее известно о возвращении Мэйсона. Хадсона назначили его куратором, но в то же время Хадсону с самого начала дали понять, что он должен действовать в строгих и вместе с тем туманных рамках инструкции. Мэйсона нужно было проверять, устраивать ему тесты, но без особой тщательности. Нужно было лишь создать видимость проверки и, вне зависимости от результатов, через три недели Алекса следовало признать чистым и достойным доверия. Достойным доверия, но при том требовалось контролировать каждый его шаг и слать ежедневные отчёту человеку, о котором Хадсон не знал ничего, кроме имени и корпоративной почты. Затем пришёл приказ сопроводить Мэйсона в Пентагон. Там с ним встретился сам президент Кеннеди. Тут же всплыла история с генералом Драговичем. Ни с того ни с сего выяснилось, что Мэйсон имеет некую связь с этим русским генералом. Алекса отправили на миссию на Байконуре, хотя многое, в том числе состояние Мэйсона, прямо говорило о том, что он ещё очень нескоро отправится куда-либо. Алекс был настолько подозрительным и его положение таким шатким, что любого на его месте сразу по возвращении из Советского Союза закрыли бы в секретной тюрьме, и никто никогда больше не видел бы его. Но с Алексом все носились как с драгоценностью. Кеннеди, Макнамара и ещё другие важные люди из правительства — всем было до него дело. Ещё более странно события развивались после задания на космодроме. Был получен приказ снять с Мэйсона всякое наблюдение и отпустить его на все четыре стороны. Напрашивался вывод: Мэйсон — пешка в чьей-то запутанной игре. А может не пешка, а фигура достаточно важная, чтобы вокруг неё происходило столько возни. Хадсон не произнёс опрометчивых слов, но Фрэнк додумал сам: не слишком ли приметное совпадение, что двухдневное исчезновение Алекса совпало с датой убийства Кеннеди? Об этом же говорила загадочная личная встреча Мэйсона с президентом за две недели до покушения. Одна из психологов, что работала с Мэйсоном, полагала, что Алекс в Советском Союзе подвергся психическому воздействию. Его поведение было похоже на поведение других подопытных, изучавшихся ранее в этом направлении. Это значило не только то, что Алексу нельзя доверять. Алекс вообще был опасен для окружающих. Как его допустили до встречи с президентом, как отправили на важное задание и после этого дали исчезнуть — всё это непостижимо… И лучше в это дело не соваться, ни ему, Хадсону, ни Вудсу. Алекс исчез, следовательно, кому-то так было нужно. Может, он уже ликвидирован теми, кто использовал его для достижения своих целей. Может, он вернулся в Россию. Может, он на Луне, а может, на Юпитере. В любом случае, Фрэнку лучше выкинуть его из головы, если он сам хочет остаться на хорошем счету в ЦРУ. Фрэнк выслушал Хадсона внимательно, но не мог последовать его совету. Дикое предположение, что русские завербовали и заслали Алекса, чтобы он убил президента, ни в какие ворота не лезло. Фрэнк не хотел об этом думать и решил, как и прежде: он останется на стороне Алекса, что бы там ни было. Что толку размышлять и прикидывать, в чём Алекс замешан? В чём угодно. Фрэнк — его друг, и не отвернётся от него. К тому же, подозрения, догадки — их слишком много и в них легко запутаться. Вудс будет верить только ему, только его словам. Алекс сказал в последнюю встречу, что поедет на Аляску. Значит, он там. Разобравшись с делами, Фрэнк во второй раз отправился в Анкоридж. Всё же он не питал уверенности, что найдёт там Алекса, и потому вёл себя осмотрительно. Когда он подходил к засыпанному снегом домику, сердце у него сжалось. Мэйсона здесь не было. Это ощущалось в разлитой по морозному воздуху печали, виделось в опущенных занавесках на окнах, в плохо расчищенной дорожке к дому, в гараже, из которого давно не выезжала машина. Дверь ему открыл отец Алекса, такой же сухой и прямой, но заметно одряхлевший. Фрэнк не задал жестокого вопроса и неловко соврал, что в Анкоридже проездом и решил навестить родителей старого друга. Отец Алекса невесело хмыкнул: куда это Фрэнк едет, раз дорога завела его на холодный край земли. Всё было ясно. Алекс здесь не появлялся и вообще не давал о себе знать. Но зато им кто-то звонил и расспрашивал, не появлялся ли Мэйсон дома. Из этого родители вынесли неутешительный и вместе с тем утешительный вывод: Алекс не погиб в советском плену. Он вырвался из плена и находится сейчас неизвестно где. Отца эта новость не воодушевляла. По его мнению, если Алекс не вернулся с почётом домой, значит, он скрывается, а в этом нет ничего хорошего. Мать же была счастлива хотя бы зыбкой надеждой на то, что Алекс жив. Она болела. Отец провёл Фрэнка в её комнату и хмуро замер на пороге. Вудс не понял, чем она больна, да ему и не требовалось знать. Должно быть, ранняя старость и груз непосильных тревог за любимого сына. Она была уже несколько месяцев прикована к постели, и едва ли ей стало бы лучше. Вернее, стало бы в том случае, если бы Алекс вернулся. И она с печальной улыбкой заверила Фрэнка: она верит, что её сын герой, она непременно его дождётся. Она умоляющими глазами посмотрела на мужа, и тот со свирепым видом вышел. Мать Алекса схватила ледяными тончайшими ладонями руку Фрэнка и стала слёзно его расспрашивать. Фрэнку пришлось рассказать, хоть он понимал, что делает только хуже, да и вообще раскрывает секретную информацию. Он сказал, что в октябре шестьдесят третьего Алекс вернулся из советского плена, но его почти сразу отправили на другое ответственное задание. Он и это задание выполнил, но после исчез. Пересилив себя, Фрэнк соврал и предположил, что Алекса отправили на ещё одно, особо секретное задание, о котором никто не знает. И ставки настолько высоки, что Алекс даже не мог дать весточку родителям. Иначе он конечно приехал бы… Оставалось только уйти из этого грустного дома, застывшего его в тягостном ожидании. В том же ожидании пребывал и Фрэнк. Но ему ждать было чуточку легче, потому что крепка была вера, что Алекс жив. Жив, хоть и не здоров, по крайней мере, таким Фрэнк видел его в последний раз: измученным, запутавшимся, уязвимым и уязвлённым, но живым и чудесным. В оправе недоступности и тайны образ Алекса озарялся волшебством, он стал красивее и прелестнее, стал милым и желанным, потому что стал неуловимым… Фрэнк не думал о нём плохого. Плохое пускай подозревают другие. А для него Алекс взмахнул крыльями и умчался по своим непостижимым надобностям, в таинственные странствия — куда бы ни вели его дороги, Фрэнк уважал их, так же как и право Алекса исчезнуть, если ему это нужно. Жизнь Фрэнка потекла по-прежнему. Стоило возвратиться с задания домой, и сердце занимала тоска, но и она была светлой. Фрэнк вспоминал об Алексе, думал о нём и каждый раз слышал в своей душе тревожный и нежный отклик. Поддаваясь сентиментальным веяниям, Фрэнк и на свою семью обратил внимание. Навестил отца и, увидев, на какое дно тот опустился, пристроил его в дом престарелых. Брат-уголовник не вылезал из тюрем, зато брат-извращенец открылся по-новому. Приехав к нему, Фрэнк нашёл его в плачевном состоянии: брат был болен, беден и несчастен. Эти печальные факторы вернули ему человеческий облик и вполне понятный Фрэнку образ жизни: тихое существование в маленькой квартирке с пластинками и кошкой, в углу с книгою. Лишь теперь Фрэнк смог переступить через своё отторжение и пренебрежение, смог искренне его выслушать и посочувствовать. Ничего удивительного: человек, из-за которого брат ступил на кривую дорожку, разбил ему сердце. Детство — нищее и дурное, но и это было детство. Семья — злая и отвергнувшая, но и это была семья. И любовь — грязная и порочная, но и это была любовь, как ни клейми её грехом и развратом… Фрэнк не стал делиться с ним своей бедой, но со временем убедился, что это вовсе не беда. Если им с Алексом будет хорошо вместе, это только их дело. Нет в этом ничего скверного, ничего, что стоило бы самобичевания. Любовь ни того, ни другого не унизит, не сделает слабым и подлым. Фрэнк любит его, и не нужно от этого бежать, не нужно запрещать себе и стыдиться. Когда Алекс вернётся, Фрэнк встретит его пониманием. С ним и встретил. Алекс объявился осенью шестьдесят пятого. Фрэнк был страшно рад об этом услышать. В радости была и злость на него, удравшего, чёрте где пропадавшего и наплевавшего на родителей, и чувство собственной вины за то, что грубо оттолкнул его в их последнюю встречу — может, и в этом отчасти причина, что Алекс сбежал. И было немного стыдно за свои мигом взметнувшиеся в душе, хоть ещё и не совсем оформившиеся, лукавые замыслы. Но больше всего было ласкового волнения… Хадсон по-прежнему был куратором Алекса и встретил его на этот раз неподдельными проверками и тестами. Алекс был прежний — такой же, каким исчез два года назад. Пожалуй, немного окреп, поправился, но по виду был ещё более бездомным и потрёпанным, растерянным и уставшим. Седины в волосах заметно прибавилось — а ведь ему всего только тридцать два. Он кое-как объяснил, где пропадал два года: ездил в Россию, выслеживал генерала Драговича. Успешно ли? Нет. Хадсон не поверил его словам, но Фрэнк ради собственного спокойствия принял этот ответ. Так или иначе, таинственные странствия и непостижимые надобности — в Сибири или на Аляске у Алекса было достаточно времени, чтобы в одиночестве и покое всё обдумать и прийти в себя. Проверки заняли несколько недель. Ничего толкового из Алекса вытянуть не удалось, да и опасно вытягивать: мало ли, что всплывёт. Хадсон понимал, что ходит по тонкому льду, когда вторгается в голову Мэйсона. В конце концов, он снова сдал Алекса на попечение Фрэнку. В принципе, Алекс не нуждался в постоянном присмотре. Он уже тогда мог бы существовать самостоятельно, но Фрэнк предпочёл отказаться от заданий, не очень важных на тот момент — его могли заменить сослуживцы. Вудс снова взялся за восстановление Алекса. И будто не было долгих, вернее, коротких, как вздох о лучших временах, двух лет, они снова оказались вдвоём в служебной берлоге. На этот раз Мэйсона полностью отстранили от заданий. Помимо его подозрительного прошлого, мозгоправы пришли к заключению, что его психическое состояние не подлежит восстановлению, а значит он более не пригоден для полевой работы. Со службы его пока не уволили: он нёс в себе опасность, ведь в любой момент мог что-то вспомнить, и Хадсон предпочитал издалека присматривать за ним. Как и прежде, Фрэнк окружил Алекса заботой, участием и вниманием. Алекс выполнял всё, что от него требовалось. Он высиживал сеансы у психологов, исправно посещал врачей, ходил в спортивный зал и тир, лечился и поправлялся. Физически он восстановился за полгода. Но его душевное здоровье было и впрямь подкошено. Приступы безумия, в которых он бормотал, кричал и метался, почти прекратились, но остались провалы: иногда Алекс выпадал из реальности и замирал с остекленевшими глазами. Иногда из его памяти стирался прошедший день или неделя. Его мучили непрестанные головные боли. Он больше не буйствовал — по крайней мере, днём. Ночью же его продолжали мучить кошмары. Уже не такие шумные, но, видимо, ещё более душераздирающие. Фрэнк спал в соседней комнате или возле его постели, на диванчике, и чуть не каждую ночь слышал о Викторе. Проклятом Викторе Резнове. Чем дальше, тем больше… Одержимость Алекса развивалась стремительно. Сразу после возвращения он мог сойти за нормального, но отчего-то привычная мирная обстановка не исцеляла, а наоборот, ухудшала его состояние. Фрэнк знал, как пагубно для служебных псов безделье, и видел беду именно в этом. Доктора, лекарства и тревожные сны — такой стала жизнь Мэйсона. Ему было нечем заняться, не к чему приложить взбаламученные и кипящие душевные силы, вот его воспалённый мозг и избрал объектом своей одержимости генерала Драговича. С каждым днём Алекс со всё большим жаром говорил о нём. О Драговиче, Кравченко и Штайнере — трёх людях, которых Мэйсон должен убить. Фрэнк вскоре выучил эту нехитрую схему. Сбиваясь и задыхаясь, Алекс путано рассказывал ему и Хадсону, и вообще любому, кто готов был слушать, рассказывал и по ночам, брыкаясь и вскрикивая. Драгович — влиятельный советский генерал, руководящий тайными военными операциями, Лев Кравченко — его помощник. Фридрих Штайнер — нацистский учёный, после войны пошедший с ними на сотрудничество. Эти трое были там, в Воркуте, все трое пытали Алекса — звучало фантасмагорично, но и этому Фрэнк, решив верить всему, поверил. Трое злодеев были повинны в каких-то военных преступлениях времён Второй мировой. Об этом Алекс знал от Виктора Резнова. Проклятого Виктора. Насколько Фрэнк понял, этот чёртов Виктор был заключённым в Воркуте. Виктор помог Алексу бежать, а сам погиб. Теперь Алекс был одержим им и тремя людьми, которым и Виктор хотел отомстить… Чёрт знает что. Но хотя бы подоплёка безумия Алекса чуть прояснилась. Алекс горел идеей выследить Драговича, но что он мог? Доступа к секретным базам данных он был лишён. Теперь уже он сам без конца атаковал Хадсона просьбами и запросами. Но совладать с Мэйсоном было достаточно просто. Алекс выпрашивал у Хадсона какие-то досье и свирепо изучал, исчерчивая листы и рисуя схемы на доске для заметок. Он путался, у него болела голова, он злился, скрывал доску со стены и швырял её, падал без сознания, а на следующий день не помнил, что было, и ещё через неделю снова выпрашивал те же досье. В конце концов, Хадсон составил для него несколько безопасных наборов, которые по очереди выдавал ему, конечно без всякого толку. Вообще Хадсон был согласен с тем, что выследить и устранить Драговича — цель благая, и для неё любые методы хороши. Он потворствовал Алексу, а тому только это и было нужно. С нечеловеческим, попросту безумным упорством, забывая о сне и еде, Мэйсон перерывал доступные ему архивы, изучал и рассортировывал данные, в которых когда-либо упоминался Драгович, Штайнер, Нова-6 и вообще вся немецкая химическая промышленность и русские военные операции. Объём проделываемой им работы был немыслим, но он работал впустую. Из-за провалов в памяти Мэйсон мог убить месяцы на разработку какой-то теории, а через полгода взяться за неё заново с ещё большим рвением. Бывало, Алекс бросался читать. Мания заводила его к английским поэтам — по его словам, он находил там какие-то отсылки и подсказки. Он перечитал всего Шекспира и Шелли и едва ли хоть что-то вынес. А то вдруг он удивлял Фрэнка русскими книгами, которые брал в библиотеке и читал целыми сутками, а через пару дней не мог вспомнить языка. В другие дни он бредил числами: обхватив руками голову, говорил, что повсюду слышит и видит цифры. Это было мучительнее всего. Порой Алекс пытался эти цифры записывать и испещрял их колонками целые тетради… Состояние его становилось всё хуже. Фрэнк всерьёз опасался, что рано или поздно Алекса придётся закрыть в палате с мягкими стенами. Вудсу приходилось признать, что куда спокойнее и приятнее ему было грустить по Алексу, когда его не было, чем в непосредственной близости бороться с сумасшедшим. Который всё же был Алексом. И потому приходилось терпеть. Совсем трудно стало в шестьдесят шестом, когда затянулась невыносимая для Фрэнка переписка. До этого он несколько месяцев уговаривал Алекса, чтобы он съездил в Анкоридж, навестил родителей. Ловя нечастые проблески осознанности Мэйсона, Фрэнк вновь и вновь убеждал его и упрашивал, твердил, что его мать очень любит его, что она больна, что дома его ждут, и что он должен, обязан, что он очень пожалеет об этом, когда придёт в себя и поймёт, что натворил… Чаще всего Алекс не реагировал, но иногда он всё же воспринимал услышанное. Но так было только хуже. Он злился, кричал, что никуда не поедет, что у него есть дела куда более важные — найти Драговича, и посылал Фрэнка куда подальше. Стоило заговорить о поездке домой, и Алекс, если понимал, о чём речь, форменно слетал с катушек. Сколько Фрэнк ни бился, не мог этого изменить. Вудс твердил себе, что дело не в бесчувственности Алекса, а в том, что он сведён с ума и болен. Лучше родителям вовсе его не видеть, чем видеть такого… Но эта жестокость разбивала Фрэнку сердце. Он без конца терзался — правильно ли поступает? В конце концов, после долгих раздумий, он как можно осторожнее написал родителям Алекса письмо, в котором рассказал, что Алекс жив и вернулся, но у него серьёзные психологические проблемы. Легче не стало. Тут же полетели ответные письма на адрес до востребования. Отец Алекса негодовал и требовал его любым, писал, что мать Алекса смертельно больна, на краю могилы, и единственное, что может ей помочь, это увидеть Алекса, в каком бы состоянии он ни находился. Видимо, отец Алекса со всей настойчивостью стал атаковать всех подряд, и получил от какого-то официального лица ответ: Алекс действительно вернулся, его никто нигде не держит, он волен в своих перемещениях. Слава богу, хоть адреса не сообщили, благо не имели такой информации. Единственным каналом связи с Алексом оставался Фрэнк. Забывая о гордости и холодном уважительном тоне, отец снова и снова писал, требовал хотя бы телефонного разговора. Алекс об этом и слышать не желал — он швырнул бы трубку, в этом не было сомнения. К своим письмам отец подключил дочерей. Полетели конверты, наполненные красивым и ровным почерком ещё и от них. Они тоже переживали искренне. Они не были столь категоричны и требовательны, как отец, но бесконечно грустно и робко обращались к незнакомому человеку, зачем-то Алекса скрывающему, писали, что для всей их семьи, и в первую очередь для матери, очень важно увидеть Алекса хотя бы одним глазком, хоть услышать его… Фрэнк чувствовал себя ужасно. Он уже не отвечал на письма, но и не читать их не мог. Вудс ненавидел себя за то, что прячется, как трус, и боится телефонного разговора. Порой тянуло послать эту смехотворную конспирацию к чёрту: пусть они приедут и полюбуются на своего Алекса! Но тут же Фрэнк одёргивал себя. Нет, это бесчеловечно — ещё один удар для матери Алекса и для его отца, благородного и честного героя, которого Фрэнк уважал. Пусть уж лучше они винят его, Фрэнка, чем страдают от той горчайшей истины, которую вынесут из поведения Алекса, если увидят его: что их сын бессердечный подонок, беспричинно отказавшийся от семьи. Фрэнк не сможет им объяснить (да они и слушать не станут), почему Алекс такой — не сможет, потому что и сам не может понять. Иногда ему хотелось набить Алексу морду — так сильно хотелось, что оставалось только сбежать из дома и смертельно напиться… Трагическая и безответная переписка оборвалась с последним письмом, не от отца, а от одной и из великодушных дочерей. Её звали Марион. Она и теперь не винила ни брата, ни человека, который его прячет. Она с печалью сообщала о том, что их мать умерла, и если Алекс захочет, он может прийти на похороны. Алекс не захотел. Ещё она написала, что отец очень расстроен и едва ли простит его, но если Алекс захочет, он может приехать к ней в Рейнир — дверь её дома всегда открыта, она всегда будет рада видеть его. Какое Алексу было до этого дело? Одно оставалось неизменным: ночью — стоны о Викторе, днём — Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть. По крайней мере, Алекс больше не сбегал, никуда не рвался и неделями отказывался выйти на улицу. Несчастный и беспомощный в своём безумии, весь он был как на ладони. Он покорно беседовал с психологами, выполнял какие-то письменные задания для них. Кто-то из психоаналитиков пытался разобраться, кто такой Резнов. Доктор уговорил Алекса вести дневник и записывать мысли, касающиеся Виктора. Фрэнк позже прочёл этот перепутанный опус, что начинался как школьное сочинение и переходил в безумный поток сознания. Алекс называл Резнова героем и своим другом. Тут же мешались повторяющиеся горестные слова о том, что Виктор его использовал и бросил. Какой-то генерал Амсель, Сталинград и Берлин, каша из мест и имён. Часто повторялось имя некоего Дмитрия, который в военные времена был другом Резнова. В другом месте Алекс называл Дмитрием себя. Тут же упоминался и Драгович, Воркута, строчки скакали и сливались в расплывчатой неразберихе, на которую что-то капало, вновь «он использовал меня» наскакивало на «он был моим другом». Фрэнк старался зазывать в гости прежних товарищей Алекса. Хадсон оставался всё таким же непроницаемым, но и он постепенно привыкал к Мэйсону и, наверное, по-своему привязывался. Кроме того, Хадсон в какой-то мере заразился идеей выследить Драговича и временами помогал в поисках. Все старые друзья сочувствовали Алексу — Джозеф Боумен, Терренс Брукс, Григорий Уивер. Возвращаясь со своих заданий, они навещали его, выслушивали, подбадривали. Большинство других оперативников, близко с Мэйсоном не знакомых, сторонились и побаивались его, но некоторые им интересовались. Один раз Уиверу пришла в голову якобы замечательная идея: Алексу надо развеяться. Фрэнк не знал, каким образом, но Уивер уговорил знакомую девушку, тоже работавшую в управлении и когда-то с Мэйсоном видевшуюся, сходить с ним на свидание. Идея оказалась провальной. Уивер устроил их встречу, но Алекс до смерти напугал девушку: невинный разговор быстро перешёл у них в яростные выкрики насчёт Драговича. Фрэнк был рядом и переживал за Мэйсона, но потихоньку начинал тосковать по приключениям и путешествиям. Опасность и тяжесть оружия были нужны Вудсу как воздух, сил было в избытке и их тянуло применить по назначению, к тому единственному, что Фрэнк умел делать хорошо. Уже год он был прикован к Алексу и то, что сначала виделось благородным служением дружбе, теперь оказывалось унылой и неблагодарной каторгой. Да, конечно, это был Алекс, любимый друг, и Фрэнк пошёл бы на всё ради него. Но Фрэнк видел, что Алекс в нём не нуждается. Ему и один на один хорошо со своим наваждением. Алекс порой даже не замечал присутствия Вудса. Днём он возился со своими бесплодными поисками, а ночи проводил с Виктором и его именем. С ним Алекс разговаривал, его в чём-то убеждал, у него на коленях глухо плакал. А если Фрэнк, забеспокоившись, вторгался в их единение, Мэйсон смотрел на него, не узнавая, и прогонял. Фрэнк понимал, что может злиться, но не в праве ревновать. Нет у него никаких на Алекса моральных прав, несмотря на всю любовь и преданность, а у этого скверного старого разбойника, давным-давно мёртвого — есть, и это разбивало сердце. Нетрудно сложить два и два и понять, в чём тут дело. Ночные кошмары Мэйсона не всегда ужасны, звуки и крики, которые он издаёт не всегда наполнены болью, вернее, всегда, но изредка в ней слышится откровенное наслаждение. Какая мерзость. Алекса пытали, запихивали в его голову какие-то цифры, но проклятый Резнов больше прочих повинен в его сумасшествии. Может, потом он и помог Алексу бежать, но в первую очередь этот Виктор был насильником. Русский ублюдок, уголовник, который воспользовался слабостью Алекса и пользовался на протяжении всего плена… Алекс прошёл через всё то страшное и унизительное, что делают с неспособными защититься в тюрьме. И это Алекс, Алекс — тот, прежний, гордый и неприступный, semper fidelis, идеальный сын идеальных родителей из Анкориджа, один из лучших агентов ЦРУ. Его красота и сила, таланты и преданность делу, стремительность и зеленоватые рысьи глаза — ценность, которую Фрэнк почитал святой, была осквернена, походя растоптана в грязи каким-то русским гадом. Но тут, сердясь, Фрэнк со стыдом признавал, что и сам, пока Алекса не было, бог знает до чего дошёл в своих мыслях: до того, что любит его, что нет ничего плохого в том, чтобы стать любовниками, если Алекс выразит такое желание. Но надо смотреть правде в глаза, желание возникло у самого Фрэнка, пусть он и избегал себе в нём признаться. Так не лицемерно ли с его стороны клеймить неведомого Виктора? Но нет, тут дело совсем в другом. Ублюдку Виктору было плевать на Алекса. Алекс был для него куском безвольного мяса. А Фрэнк его любил. Возможно, если бы Алекса не испортили в тюрьме, между ними не возникло бы плотских отношений. Но, с другой стороны, разве Фрэнк подсознательно не жаждал этих отношений? Если это нашло в нём отклик сейчас, значит рано или поздно проснулось бы. А раз так, проснувшись и не отрывая от Алекса зоркого взгляда, Фрэнк был бы трепетным и терпеливым завоевателем. Он бережно обращался бы с тёмной душой Алекса и с его земной сутью, ценил бы его человеческое великолепие и сам бы охранял его независимость. Он взял бы на себя ношу пусть даже сокрытой любви и нёс бы ответственность за свою нежную тайну. Алекс достоин самого высокого отношения. А Резнов его опоганил и вышвырнул. Алекс этого не понимает, потому что неимоверно запутан, выброшен на берег, как загарпуненный китёнок, и ничем ему не помочь, ведь он никого не услышит. Там в Воркуте у Алекса была не любовь, не отношения, а издевательства. Именно это повлияло на Мэйсона фатальным образом. Человека, прежде сильного и гордого, кинули в положение тряпки, о которую вытирают ноги, и заставили этим положением наслаждаться. Как же это было тяжело, если он, такой смелый и стойкий, сломался, сдался, покорился этому ублюдку Виктору и принял его в своё сердце и разум, стал им одержим столь мучительным и страстным образом. Не трудно догадаться, что Алексу снится и видится, что не даёт ему покоя, когда он без конца повторяет имя Виктора. Да и тот нелепый поцелуй после убийства Кеннеди — мелочь, которая Фрэнку всю жизнь перевернула, для Алекса эта мелочь — лишь краткий порыв, бесплодная попытка напомнить себе о другом, о любимом в его понимании, а по факту — о злодее. Насилие, которое Виктор над ним совершал, противоестественное и извращённое действие, дополненное психологическим насилием, кажется Алексу любовью. Его согласие на неё обусловлено вынужденной покорностью и бессилием. Чем тут можно помочь? Как вырвать Виктора из его сердца? Кто может это сделать, не рискуя собственным… Не поможет тут ни грёбаная романтика, ни обезоруживающая искренность, ни честный разговор по душам. Так что же? Быть может, решительные действия? Но нет, нет. От этого станет ещё хуже, да и Фрэнк не способен так с Алексом обойтись — тоже воспользоваться им, обмануть его доверие. Даже если полностью отбросить собственную выгоду — да её ведь и нет, успокоить свою совесть бескорыстием и поверить, что он делает это только ради Алекса, для Алекса подобное самопожертвование очевидным не будет… Алекс и так был истерзан происходящим у него в голове беспорядком. Усталый и испуганный, он изредка приходил в себя, у него случались просветления, и он ненадолго становился прежним, вполне себя контролирующим. В такие моменты он сознавал, что творит и как ведёт себя. Он беспомощно смотрел на Фрэнка, но только мрачнел и запирался. Вместо благодарности он грубил и просил оставить в покое. В его мутно блестящих глазах стояли злые слёзы бессилия. Он никого к себе не подпускал. Но потом снова на их угрюмую берлогу падала ночь, Алекс рушился на кровать и засыпал мгновенно. Виктор приходил к нему позже, чтобы нещадно казнить на протяжении многих часов. Фрэнк не решился бы уничтожить соперника методом становления на его место, но эта мысль вновь и вновь приходила в голову вечерами, вместе с раздражением от бесполезно промелькнувшего пустого дня и тягостным возбуждением, от которого никуда было не деться. Фрэнк чувствовал, что сам сходит с ума, что сам устал и истерзался, что должен вырваться из этого плена и вдохнуть свежего воздуха дальних путешествий. Но как оставить Алекса? Фрэнк не нужен ему, но ведь кто-то должен следить, чтобы он ел и не забывал принимать лекарства. Прежде Фрэнк клялся себе, что не бросит его, никогда не отступится. Всё закончилось маленькой катастрофой, которую Вудс откладывал как мог, но понимал, что рано или поздно она произойдёт. Он и сам извёлся от постоянного нахождения рядом с Алексом, и Алекс не мог найти выхода для сводящего с ума напряжения. Весь день они провели вместе, разбирали теорию, о которой Фрэнк уже в третий раз слышал. Алекс был таким оживлённым, таким близким и тёплым, невыносимо притягательным в своём надломленном телесном совершенстве, и в то же время таким недоступно далёким. За долгие месяцы, проведённые рядом с ним, Фрэнк привык к нему, сроднился с ним, научился угадывать его привычки и распознавать движения, словно свои собственные. От постоянного нахождения рядом стёрлась неловкость, обособленности не осталось, смешались запахи, перепутались вещи и одежда, но вся эта внешняя близость только дразнила и изводила. Магнетическая тяга влекла, но не давала слиться. Их разделяла внутренняя пропасть. Порой казалось, что эта пропасть исчезнет, стоит крепко его обнять… Но это едва ли помогло бы. Лил дождь. Тяжёлый ливень поздней осени. В непогодные ночи Алексу становилось особенно тревожно. Он снова метался и выкрикивал имя, ставшее для Фрэнка синонимом отчаяния. Вудс научился угадывать по интонациям, что Алексу снится, но в этот раз позволил себе ошибиться. Проснувшись, он подумал, что Алексу очень плохо и, вздыхая и чертыхаясь, пошёл его успокаивать. Мэйсон сидел на кровати и неразборчиво бормотал. Несмотря на открытое в бурю окно, от Алекса так и веяло жаром. Часто его кошмары сопровождались лихорадкой. Фрэнк знал об этом, и потому тут же на столе всегда стояла миска со льдом, чтобы намочить компресс и приложить к его лбу. В воспалённом сознании мысли мечутся как угорелые, и от них не уснуть… Алекс вскинул лицо и окликнул проклятым именем. Нередко ночью Алекс принимал Фрэнка за Виктора и обращался, говорил и веселился, порой ловил за руки и тянул к себе, просил. Так же и сейчас. Обычно Фрэнк упирался, включал свет, тряс его за плечи, хлопал по щекам, но в этот раз не смог. То ли руки Алекса были слишком горячими и упрямыми, то ли его дыхание срывалось в стон, то ли блеск глаз ловил дождевые отсветы. Он умолял не уходить, и Фрэнк не смог уйти. Не так это должно было произойти — Фрэнк твердил себе, что не должен уподобляться русскому насильнику и свою нежность к Алексу марать горячечным бредом. У Алекса это не любовь, не искреннее желание, а наваждение, а Фрэнк для него — то же, чем сам Алекс был для своего злодея… Но не получилось устоять. Фрэнк иногда задавался волнующим вопросом, каково это будет. У самого Вудса опыта было немного. Весь опыт составляли несколько позабытых подружек, да проститутки, которых не хотелось целовать. Но Алекс, увы, был испорчен в проклятой тюрьме так изощрённо, что даже у безумного, даже у больного — у него опыта хватало. Бросив с ним вяло бороться, Фрэнк поддался поцелую, долгому, страстному и жадному, и совсем скоро забыл, как всё это неправильно. Голову охватило огнём, который лавиной пробежал по всему телу. Кем бы этот испорченный русский Алекс ни был, целовать его было так приятно, что всё внутри сжималось, напрягалось до дрожи и затем распадалось, даря мгновения сладостного бессилия. Алекс утянул его к себе в ворох одеяла и, спеша, срывая обломанными ногтями царапины, принялся хватать и гладить, обнимать, сжимая отчаянно и до боли. К счастью, имя Виктора он больше не произносил, но зато среди поцелуев с его колючих, горячих и солёных губ сыпались, словно ракушки, волчьи слова благодарности, радости и любви — Фрэнк немного понимал по-русски. Фрэнк не мог оставаться безучастным. Если бы он ещё обратился к разуму, то остановился бы. Но благоразумие уже дотлевало, съеденное огнём звериной тяги и утоляемой, наконец, тоски, такой же острой, как вымученное счастье обнимать это столь дорогое для него тело. Всё-таки это был Алекс — его знакомое до последней чёрточки лицо, его мягкие волосы, его притягательный человеческий запах. В другом мире, при иной, более благополучной и мирной судьбе, разве мог бы Фрэнк рассчитывать на нечто подобное? Проклятый Виктор хорошо его обучил. Словно повторяя заученный урок, не отрываясь губами от кожи, Алекс метнулся вниз, и здесь пришёл конец рациональному восприятию действительности. Его податливый мягкий рот был ещё горячее рук, ещё нежнее и плотнее, чем только можно представить. У Фрэнка и без того давно не было близости, и теперь казалось, что он умрёт от того, как ему хорошо. Но Алексу было необходимо другое. Он и тут сделал всё сам. Перевернулся на живот, притянул к себе, подставился. Фрэнку осталось только вцепиться в его плечи, навалиться и двигаться, задыхаясь от ощущений, от его жара и болезненной узости, от его скользящей под рукой мокрой кожи и перекатывающихся под ней львиных мускулов, от его протяжных стонов, заглушаемых его же рукой, и рывков навстречу. Фрэнк совсем потерял голову. Не то что в его жизни не бывало такого секса, это было вообще вне категорий. Тело перехватывали судороги, но и они приносили удовольствие. Преодолевая боль и накатывающее бессилие, он двигался как машина, жестоко вколачиваясь в то, что уже не было Алексом, а только причиной, объектом его невыразимого, бьющего повсюду наслаждения. Когда всё закончилось, он упал на Алекса совершенно без сил. Эйфория набегала волнами, в ушах звенело так неистово, что он не слышал собственного дыхания. Медленно, лениво возвращались голову мысли: хорошо ли было Алексу, не больно ли ему… Глубокий и вязкий сон охватил сознание. Проснулся Фрэнк совершенно счастливым, великолепно отдохнувшим и приятно уставшим, но это длилось лишь несколько секунд. В сером свете пасмурного утра он сразу понял, что натворил. Стоило шевельнуться, и Алекс тоже проснулся. Фрэнк не успел ничего ему объяснить, да и что тут скажешь. Даже если у Мэйсона отшибло память, боль, которую он испытывал, ясно дала ему представление о прошедшей ночи. Он захрипел, забарахтался, глаза его наполнились обидой и яростью. Может, со сна он неверно воспринимал реальность. Может, произошедшее представилось ему насилием, обманом, может, его первой мыслью было, что он изменил своему разлюбезному Виктору и предал его память. Так или иначе, он никогда Фрэнка не щадил, никого не стремился понять, не страдал милосердием. При всех мучениях, которые Алекс перенёс, он никогда не посчитал бы виноватым себя. Сжимаясь в клубок, он откатывался всё дальше. Зашипел сквозь зубы: — Какого чёрта тебе от меня надо… Что ты наделал… Не прикасайся ко мне… Уйди… Убирайся прочь… К счастью для себя, Фрэнк не стал оправдываться. Всё было кончено. Он виноват. При всех провалах в памяти, этого Алекс — тот, прежний Алекс, ему не забудет и не простит. И он прав. Глупо было предположить, что этим можно уничтожить соперника. Фрэнк ведь думал, что это будет лекарством, обжигающе горьким, но успокаивающим, приносящим облегчение. Но оказалось ядом. Он навредил Алексу, потому что поддался своим животным инстинктам и явно переусердствовал. Навредил, потому что торчит тут с Мэйсоном целый год, теряет время попусту, мучает себя и стесняет его, когда ещё год назад должен был оставить Алекса в покое. Фрэнк ничем не может ему помочь… Но ведь он клялся, что не отступится от Алекса? Да, от не отступится, никогда. Но Алексу он не нужен. Давно следовало это признать. Для Фрэнка имелось иное лекарство. Правда, и оно было ядом — об этом всё время говорили по телевизору и радио, писали во всех газетах. Но Фрэнка оно излечило бы. Вьетнам — вот где он должен быть уже давно. Война в Юго-Восточной Азии набирала обороты. Ещё в шестьдесят четвёртом в ЦРУ было сформировано специальное подразделение с базой в Кхесани для действий в регионе, охватывавшем так же Лаос и Камбоджу. Всё то же самое: саботаж, дезинформация, разведка, спасение пленных и некоторые другие специфические операции, которые нельзя поручить обычным военным. Фрэнк ещё тогда хотел войти в спецгруппу, но медлил, заканчивал другие дела, а потом вернулся Алекс… Теперь во Вьетнаме становилось всё жарче, туда его взяли бы без вопросов. Дома его держал только Алекс, а ныне наоборот от Алекса нужно было сбежать. Сбежать в самое пекло, чтобы там, среди огня и боёв новыми физическими страданиями заглушить те раны, которые Алекс невольно ему нанёс. Утверждение и отправка не заняли и недели. В первые дни шестьдесят седьмого года Фрэнк оказался во Вьетнаме и вздохнул с облегчением. Он написал Алексу лишь одно короткое неловкое письмо — и то электронное, где позволил себе обронить лишь одно ласковое слово. Ответа не ждал, ведь у Алекса есть дела поважнее — Драговича выслеживать. На другом краю земли стоял дикий бедлам: грязь и кровь, рёв танков и звериный вой первобытной жизни среди смертельных ловушек, хищников, ядовитых насекомых и бриллиантовых ливней — всё это было Фрэнку необходимо. Так легче. Каша, чтобы расхлебать, задание, чтобы выполнить, как будто после выполнения всех заданий он однажды вернётся в заснеженный сонный город, в маленький уютный дом среди сосен, в свой угол, к книге и милому мальчику. Этого не будет, но за это стоит сражаться. Далеко от дома, под сквозным чёрным небом, в вертолётной пыли и гуще жары… Брось через барьер своё сердце и последуй за ним.