Помни их имена

Ночи слагали дни, мелькали числа перед глазами и на календаре. Один из психологов дал Алексу совет: носить в кармане ручку и почаще записывать на руке дату и время — сверяться с этими данными и давать себе отчёт в том, сколько прошло и помнит ли Алекс, чем был заполнен прошедший отрезок. Действительность ускользала. То ли туманный вечер, то ли седое утро. Ход дней вновь слился в рябую сумеречную полосу, когда унылую квартиру покинул старый друг. Фрэнк вечно приставал с завтраками, с лекарствами, с какими-то распорядками, которые только сбивали Алекса с толку. Он наконец исчез, и Мэйсон, бросив лекарства и методики, блаженно отдался во власть пронизывающего, ледяного ветра, что уже давно бил в запертые ставни и ворота, желая ворваться внутрь и со всех столов смести бумаги и предметы. Голова болела. Болело всё внутри, но, слава богу, с глаз исчезала надоевшая квартира, серые стены и мутные окна. Алекс не хотел ничего видеть, потому что слишком много видел в своих беспокойных снах. Сны перешли и на бодрствование, заполонили светлые часы, так что Алекс, бродя по своей клетке, видел не её, а дали. Стоило не записать на руке числа, и уже ничто не могло уверить его, будто он не в России. Волчьим намётом не гонит вьюжную зиму. Грань между реальностью и иллюзиями к февралю совсем истончилась. В Волгограде Алекс жил, не замечая, как. Безошибочным чутьём избегал встреч с милицией, кое-как питался на маленьких базарах, воровал по мелочи, бродяжничал ночами по заводским кварталам, городским пустыням, трущобам и выметенным волжским берегам, а днём, словно пёс, забивался куда-нибудь и в долгом тревожном сне видел всё то же, чем были полны мысли. В редкие минуты просветления Алекс припоминал, что Резнов рассказывал о Сталинграде, о Дмитрии, о Чернове и Драговиче. Стоило взглянуть на заснеженный город, и эти скупые рассказы заслоняли сознание, оживали и складывались сами собой в истории, обрастали подробностями, деталями, звуками и старыми ранами. Словно наяву, Алекс видел кинофильмы чужой жизни, на следующий день стирающейся, чтобы уступить место следующей. Дмитрий, или только его призрак, бархатной кошачьей побежкой бесконечно спешил вглубь любимого города в поисках площади с фонтаном. С упорством одержимого Алекс исследовал город вдоль и поперёк, но того фонтана не нашёл. Может, площадь сровняли с землёй война и годы, но может, её и не было никогда, как и их с Резновым встречи. Может, вся короткая судьба Дмитрия Алексу только привиделась, и он придумал её, не желая расставаться со сном… Алекс знал об этом ещё в Воркуте. Он напомнил Резнову Дмитрия, и это была одна из первых причин, по которой Виктор его спас и взял под своё орлиное крыло. Поэтому Дмитрий, известный и неизвестный, такой простой, но ускользающий по оставленным в Сталинграде следам, занимал мысли Алекса. Только ли во внешнем сходстве дело? Или же есть что-то ещё, глубокое, душевное и древнее, чего даже Резнов не мог разгадать, но мог почувствовать. Дмитрий умер, когда Алексу было двенадцать. Мэйсон старался припомнить те времена, но собственная ранняя жизнь на Аляске, лица отца, матери и сестёр, выстрелы в горах и хребты на рассвете, леса до бескрая, изумрудные всполохи северного сияния — всё было погребено под слоем торфа, угля и железа. Иногда в дневных бдениях виделось, будто у Алекса не было позади других лет, кроме тех, трудовых и тоскливых, что он приписал Дмитрию и вместе с ним прожил в крестьянской глуши, о которой не ведал. Озарившая детство иллюзия, звезда полей и обещание любви — увиденные раз и потерянные, носимое в душе желание сбежать — осуществлённое, но не принёсшее радости, вновь встреча с иллюзией, погоня за несбыточным, накрывающая пучина тьмы и бед и освобождение для новой дикой неволи, золотого одиночества и потребности вернуться к дорогому в оледенелой мгле — прощай и ты, прощай. Не дай Господь, чтобы жизнь твоя показалась тебе лёгкой… Может, Дмитрий не погиб в Арктике, а приехал обратно в Сталинград. Смерть в любом случае не была бы ему помехой, он был здесь, потому что здесь был Алекс. К счастью, не навсегда. К счастью, дороги вели всё дальше. Часто Алекс думал о Драговиче — так же, как о нём думал Резнов, но с поправкой на время и молодую душу под тонкой кожей. Клокочущая внутри ненависть затихала, когда её заглушали странные, неумело-нежные чувства, что цвели когда-то в юности. Но, опять же, цвели ли? Рассказывал ли Резнов что-то подобное в Воркуте, или Алекс только уловил между строк и напридумывал небылиц? Но на чьём-то забытом примере Алекс точно знал, что самая острая и беспокойная ненависть может вырасти лишь на почве когда-то бывшей трепетной привязанности. Порой Алекс был близок к тому, чтобы взглянуть сквозь Резнова и среди слепящей волчьей злобы понять Драговича, того, который звался Никитой — увидеть его жизнь в перспективе, пусть тоже выдуманную, пусть далёкую от реальности, но всё-таки полную любовью и жестокой красотой. И в этом тоже был Резнов. Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть… Вместе со своими бесплодными поисками Мэйсон искал и, конечно, не находил в Сталинграде их следы. Лишь пережитки чужого прошлого. Двадцать лет прошло со времён войны. Но Резнов помнил всё хорошо. Помнил теперь и Алекс. Образ Резнова через его память обрисовывался всё чётче, становился живее, больше и ближе, но вместе с тем отступал дальше в необозримость. Виктор сливался с тем сильным, переворачивающим душу чувством, которое Алекс к нему испытывал. Чего ещё можно было ожидать от этой поездки? Рано или поздно придётся возвращаться домой. Алекс просыпался в своей измятой жаркой постели и долго не мог понять, где он и почему ему так тревожно, одиноко и грустно, почему сжимается сердце, будто он потерял что-то важное. Он осматривал руки на предмет дат, но находил только стёршиеся. А за окнами, за стенами жил другой город, американский, шумный. Алекс не хотел его видеть. Он наблюдал другие. Из обрывков впечатлений, из картинок и слов перед его закрытыми глазами пролегали траектории военных путешествий. Десятки европейских и русских городов, сотни полей, миллионы лесов, овеянных боевой славой и маленькими, позабытыми в чаще, фанерными звёздами… Он ослаб в России и хотел из неё вырваться, но пока не мог. Досада и бессильная ревность к прошлому гнали в его собственную, внутреннюю Россию, где он был с Виктором по-настоящему. В своих снах Алекс вновь и вновь видел Воркуту. Уже не тюрьму, а родину: ветер, север, звёзды и волчьи огоньки. Бесконечную печорскую железную дорогу сквозь тайгу, по болотам и тундрам, мимо жизни всё более суровой, беспросветной и тяжёлой, расплывающейся по горизонту в безликом холодном просторе. От мысли, что кому-то суждено родиться здесь и умереть, не покидая, стыло сердце, но лето… Зябкое и сырое, по-своему нежное, повторяющее цветами и рассветами оттенок милых глаз — сердце отогревало. Алекс долго бродил вокруг своего лагеря и главной х угольной шахты. В сизом дыму и медленном снеге различались огромные пасти роторных экскаваторов, щеристые вышки и тёмные кирпичные корпуса. В лагере всё по-прежнему. Тот же каторжный труд под осыпающим пепел сумрачным небом, та же похлёбка, играют в карты вечерами в бараках, бьют подъём в шесть утра и, быть может, кто-то из редких знакомых, переживших бунт, вспоминает безумного американца с усмешкой и ругательством. И Резнов тоже там. Прошлое занимало душу Виктора куда больше, чем безрадостное настоящее, но за забором первой шахты он не был героем Берлина. Не было там и Дмитрия, ни полей под звëздами, ни деревень, ни песен, и все пальцы целые. Опутанный цепями волк, но зато такой Виктор принадлежал Алексу. Именно такого Алекс знал и ценил: прибитого к земле, всего серого, припорошённого снегом, золой и стальной пылью, усталого и иногда по вечерам совсем измученного, но всегда надёжного, всегда тёплого и доброго к нему. Алекс и сейчас помнил его так хорошо, что на зубах скрипел угольный песок. Так хорошо, что внутри всё болело. Отчётливо виделся закоулок глубоко под вечной мерзлотой, где в дробном звоне вагонеток и ядовитом тумане от усталости Алекс ткнулся головой в плечо Виктора, и тот, не оборачиваясь, потрепал Алекса по щеке. На мгновение так сошлось, что жёсткие пальцы, скользя, коснулись век. Именно в тот момент Алексу, сведённому с ума числами и оттого едва соображающему, открылось, чем он жил многие дни. Он этого человека полюбил. Из-за выпавших тягот и благодарности за спасение, из-за этого страшного места, но и из-за самого Виктора. Он был добрым. Он был восхитительным. Так тигры любят своих жён. До Воркуты Алекс не знал, каково это. Отца он боялся и не нуждался в матери. Когда-то у Мэйсона были подружки, но каждый раз, когда он возвращался на службу, так выходило, что никто его не ждал. Это его вина, вернее, его решение: он не прилагал усилий, ничем не жертвовал, на первое место ставил свои интересы. С годами это стало привычным положением дел, семья и дети нисколько его не прельщали. Он не хотел брать на себя обязательств, не хотел ни от кого зависеть. Вот и получилось, что к своим двадцати семи годам он ни разу ни к кому всерьёз не привязывался. Никого, по сути, не было рядом с ним. А Резнов свалился на него, как метеорит. Разбил, сжёг и дал начало новой жизни. Всё собой занял, всё стало им полно. Он стал отцом, защитником, учителем, другом и любовником. Он использовал Алекса — да, но в памяти не сохранилось боли. Может, она не шла ни в какое сравнение с теми немыслимыми мучениями, от которых, слава богу, осталась только зыбкая оторопь. Может, крупица ласки стоила дороже, чем вся земная любовь. Может, Алекс был игрушкой в его руках, но он был счастлив. Такие понятия, как мужественность и гордость уже не имели значения, как и вопрос пола. Алекс с наслаждением признал над собой его власть, искренне принял эту роль, потому что полностью ему доверял и любил его, как мог бы полюбить когда-нибудь кого-нибудь, с кем захотел бы провести всю жизнь. И разве важно, что Резнов подобного желания ничуть не разделял и был старше на двадцать лет. Переменчивая злая судьба всенепременно преподнесёт кандидатуру неподходящую. Никакое счастье не продлится долго. Счастьем были минуты — сидения на досках во дворе, сидения у его ног вечерами, сталкивающиеся и не отводимые взгляды, звук его голоса и его очаровательное произношение имени Алекса на русский лад — созвучное со словом «стыд» и его грубоватой и редкой лаской. Никогда прежде подобного не испытывая, Алекс задыхался от разрывающей изнутри нежности и форменно таял от его касаний. Самым необходимым и ценным, самым возвышенным, ведь иного не дано, было то, быстрое и почти жестокое. Резнов его конечно не принуждал. Алекс сам к нему неумело ластился, потому что чем ближе к Резнову, тем дальше от проклятых цифр. Алекс воспринимал как акт любви свои занозы на руках, свою покорность и резкие движения, которые приносили ему удовольствие больше психологически, но это самое важное и есть. Он был с Резновым одним целым в те моменты, когда ловил на своём ухе его дыхание, его смешное милое порыкивание и ощущал его тяжесть. Моменты полной близости с ним Алекс вспоминал теперь с приятной для раненного сердца гордостью и самозабвенной призывной тоской. Уже не отличаясь внешне от какого-нибудь местного забулдыги, а потому не вызывая подозрений, Алекс много дней бродил по бесхитростно переплетающимся железным лентам окрестных дорог. Он отыскал то место, где по человеческим меркам недавно видел Резнова в последний раз. Мягко сияло ранней сединой заполярное пасмурное лето. Бесцветное небо, каменистые холмы, крупная сетка троп, мостов и петляющих по болотам речушек, хлипкие хибары, редкие деревца, исходящие золотой дрожью. В чахлой траве и мху светились россыпями алых капель храбрые цветы. Вот и тот ручеёк, что осенью вился ниточкой вдоль железнодорожного полотна, а затем расширялся, превращаясь в озеро. Сейчас вся местность была залита мутной водой. Подтопленным стоял тот дом, возле которого проехал, в последний раз мелькнув перед глазами Алекса, грузовик. Крыша дома просела, но дверь была крепко заперта. Конечно не нашлось на земле следов. Ни стреляных гильз, ни дырок от пуль в деревьях. Прощай и ты, прощай. Алекс выходил на железную дорогу, на то самое место, где мчался вагон, когда он прыгнул. Алекс помнил, какой слышал звон — колокольчик, перебор таинственных струн. Помнил последние, долетевшие против ветра слова Резнова и своё отчаяние, которое — время лечит — больше не захлёстывало с головой. Тебе, но не мне… Он поворачивал голову и сквозь перелистываемую ветерком листву смотрел на единственный ориентир — на домишко с просевшей крышей. Тоскливо, протяжно и сладко теснило в груди, сердце тянулось, словно защемлённое, но уже не колотилось как бешеное. Именно это ему необходимо видеть. Именно здесь находиться, дышать этим льдистым воздухом. Вслед за поздним вечером пронёсшимся мимо товарным поездом к Алексу пришла мысль, которую он долго не решался озвучить. Может статься, что Резнов не умер. Ведь может? Может, Драгович избавил его от казни. Но, может, всё, что Алекс выдумал о юности Драговича, это только сон и самообман, цель которого — заронить в собственной душе надежду на его сентиментальность, которая в одном случае из миллиона и впрямь могла бы привязать его к Виктору. Бесплодная надежда на дорожном перепутье… Дальше направления расходятся. Даже если Резнов не умер, он в Алексе не нуждался так же сильно, а как Алекс в нём. Если жизнь их развела, то Резнову нет никакой надобности искать путь к воссоединению. Он и так дал Мэйсону самое ценное, что мог — тебе, но не мне. Цифры замолкали и вновь набирали громкость. Предплечья иссиняли разводы чернил. Резнов хотел, чтобы Алекс отомстил Драговичу. Резнов хотел, чтобы Алекс вернулся домой. Алекс и так дома, в ненавистной квартире, но и здесь он в плену. Он не свободен, он нагружен так, что едва выносит… Где-то в Кожыме Виктор спрыгнул с платформы и волчьим намётом исчез в дыму. Где-то в Амшоре бархатной кошачьей побежкой ушёл и Дмитрий. Несчастный, потерянный и больной, Алекс, не покидая берлоги и всё забывая, поплёлся своей длинной дорогой. Блаженное мертвенное одиночество тяжёлым морем разливалось по душным запертым комнатам его берлоги. Не выходя на улицу, не отдёргивая занавесок с окон и не вставая с пола, Алекс проводил бессчётные дни в безумных долгих снах, поддерживаемых алкоголем и лекарствами. Драгович, Кравченко — замысловатые сюжеты так увлекательны, что Алекс, изредка просыпаясь, жалел и злился, что не узнал развязки. Наяву его охватывала апатия, отупляющая головная боль и накатывающие волнами числа… Иногда кто-то приходил, звал его, прикасался. Алекс не реагировал. Но иногда приходил Хадсон и, видимо, перепробовав всё остальное и убедившись, что прочее бесполезно, произносил сакральные имена. Словно поднятый ударом тока, Алекс ненадолго просыпался, вскакивал и принимался носиться по клетке, тряс прутья, мучаясь от тупого и яростного желания действовать, но действовать был не способен. Соображал он всё хуже, у него ни на чём не получалось сосредоточиться — виной этому были его болезнь и поглощаемые им килограммы лекарств. Порыв отступал, и Алекс снова впадал в ступор. Сквозь туман ему мерещились Вудс и Резнов, перетекающие один в другого, как день в ночь. Сколько это длилось, Алекс не знал, но по скупым календарным подсчётам миновал год. Подходил к концу тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Готовилось произойти что-то значительное. В один из холодных декабрьских дней Алекс проснулся с относительно ясным рассудком и твёрдым ощущением грядущей великой опасности. Об этом как будто сказали цифры. Цифры много о чём говорили, но в этот раз гнетущая тревога не отпускала. Какой-то частью сознания Алекс понимал, что проносящиеся в голове числовые последовательности что-то шифруют, передают некую информацию. Алекс слышал их, ощущал не сами послания, но их направленность и важность. Будто одичавший пёс, наблюдающий из укрытия за людьми, он увидел, что людское сборище поднялось, зашумело, пошло куда-то, и тысячелетиями привитая собачья верность заставила и Алекса забеспокоиться и вскочить на лапы тоже. Как-то всё это было связано с Драговичем, Кравченко, Штайнером — они должны умереть, и Алекс ощутил ещё один всплеск потребности искать, бороться и драться. Хоть последние месяцы он просидел взаперти в темноте, теперь он испытал прилив сил и даже какого-то упоительного восторга, радостного предчувствия скорой охоты. Первым делом Алекс связался с Хадсоном и, пусть не смог сказать ничего вразумительного, дал ему знать, что готов вернуться в дело. В какое дело? В юго-восточную Азию — Драговича следует искать там. С чего он это взял? Алекс объяснить не мог. Мысль просто зажглась в голове и за считанные минуты обернулась новой навязчивой идеей. Хадсон сказал, что перезвонит. Через несколько дней он приехал и сам долго и пристально рассматривал Мэйсона, расспрашивал о том, что ему известно. Алексу ничего не было известно, и всё же он что-то знал. Но ведь не мог он знать, какие сведения были недавно получены разведкой? Поступали сигналы о проведении неких секретных военных операций русских в Лаосе и Вьетнаме. В тех дальних краях вовсю шла война между местными, там же великие державы делили сферы влияния. Коммунисты поддерживали и спонсировали вьетконговцев, американцы, не разбирая между северными и южными вьетнамцами, всё глубже погрязали в мучительной, бессмысленной, кровавой и грязной бойне, умирали там, убивали, жгли леса напалмом, тратили бешеные деньги и сходили с ума. Туда добровольно отправились в составе морпехов Вудс, Боумен и многие другие агенты агенты ЦРУ. Во Вьетнаме творился сущий ад, и Хадсон не очень хотел сам туда лезть, но разнящиеся донесения говорили о том, что дела коммунистов связаны с применением нервно-паралитического газа, возможно, той самой немецкой Новы-6. А если так, то это напрямую относится к генералу Драговичу… Откуда Мэйсону обо этом известно? Хадсону не понравилась его взявшаяся из ниоткуда убеждённость, что Кравченко и Драговича нужно искать во Вьетнаме. И ещё хуже — маниакальная уверенность Мэйсона в том, что ставки высоки, что русские затевают что-то грандиозное и смертельно опасное. В Воркуте ему промыли мозги и пытались завербовать — не это ли причина его частичной осведомлённости? Обо всём этом Хадсон своевременно докладывал своему начальству и оно, хоть и опасалось Мэйсона, но, как и Хадсон, оценивало его практическую значимость для разведки. Отправлять его во Вьетнам было риском. Мэйсон мог взбеситься ещё больше, выйти из-под контроля, а то и удрать к русским, прихватив какие-нибудь важные сведения. Однако разведка подтверждала информацию об испытаниях Новы-6, а оставлять это без внимания и медлить было нельзя. Мэйсону позволили отправиться во Вьетнам на поиски, раз уж он на них очень рвётся. Людей там не хватало. Хадсон отвечал за Алекса и должен был его контролировать. Это виделось непростой задачей, но там же, во Вьетнаме, уже почти год загорал друг Алекса — Фрэнк Вудс. Фрэнк сразу согласился присмотреть за Алексом и вообще был всегда готов ввязаться в новую опасную авантюру… Алекс увидел Вьетнам с высоты, когда вынырнул из очередного сонного провала и открыл замутившиеся глаза. Внизу расстилалась тёмно-зелёная пропасть лесов, но какое ему дело до них? Алекс ничего не различал перед собой. Голова раскалывалась. Тяжёлые предчувствия мешались с невыносимым напряжением всего тела и разума. Скорее хотелось начать действовать, но мысли снова разбегались и путались. Со злобой Алекс признавал, что сам никуда не годится. Но минута уныния тут же забывалась, и он заново ощущал себя сильным и способным на всё. Он уже не мог воспринимать чужие страны, их природу, их непривычную красоту, воздух, людей и то, как жестока ко всему этому война. Алекс увидел внизу тонкие ленты рек и разливы болот — всё пролетело мимо. Затем дымные пепелища и силуэты гор, затем снова взгляд заволокла чёрная пелена, в ушах зазвучали цифры, боль вгрызлась в виски, не находящая выхода слепая ненависть захлестнула… Но она была волной. Нашла и откатила. Взгляд прояснился. Три имени вертелись в голове, словно только этими тремя сочетаниями звуков Алекс мог мыслить. Драгович, Кравченко, Штайнер. Они стояли в палатке. Хадсон смотрел на него из-под зеркальных стёкол очков. «Ты в порядке?» Он сказал что-то про Вудса, Алекс не разобрал, но на мгновение замявшееся сердце торопливо откликнулось теплом. Что-то о Вудсе он помнил, но эта память расплывалась. Таяла и ускользала из рук даже тогда, когда с душного пропылённого неба спустился вертолёт и с него, в ритм залихватской песни с орущего радио, спрыгнул Фрэнк. В этих вертолётах, в его движениях и в разводах грязи на его круто загоревшей шкуре было много знакомого, но отошедшего, сродни тому, что чувствуешь, когда видишь себя самого на фотографии десятилетней давности в те времена, когда всё было хорошо и впереди. Вудс был весь израненный и измотанный, прожжённый и истерзанный, но весёлый, счастливый и полный злых бессмертных сил, вылезший из самого пекла боя — как раз такой он был настоящий, волк в цепях… Нет, Резнов… А Вудс… Алекс неумело улыбнулся ему и с какой-то давно оставленной прежней хитрой наблюдательностью приметил, каким долгим, каким ласковым и сожалеющим взглядом окинул его Фрэнк, как, будь его воля, смотрел бы в сотню раз дольше с этой рассеянной ухмылкой и беспомощностью любящего. Из-под слоя гари, пота и мазута не видать тоски и нежности. Зорко одно лишь сердце. Они сказали друг другу совсем немного, но это война. Слова значения не имеют. Вудс сделает ради него что угодно, Алекс знал это. Так и раньше было, а здесь и тем более, ведь здесь Фрэнк находится в своей стихии, тут он может горы свернуть и именно в причине сворачивать нуждался. Что-то доброе и хорошее Мэйсон к нему испытывал, была и какая-то горчинка в их расставании, но Алекс не помнил, что тогда произошло. Кажется, там, в Вашингтоне, Фрэнк какое-то время жил с ним, помогал и заботился, а Алекс вёл себя как неблагодарный мудак. Хорошо, что такая мелочь не способна отразиться на их дружбе. Хорошо, что Фрэнк рядом теперь. Он поможет найти Кравченко и Драговича — сукины дети где-то здесь, это самое главное… Оступаясь на своих мыслях как на тонком льду, но без труда припоминая, как обращаться с оружием, Алекс рывком погрузился в войну. Да ещё какую — взрывы, стрельба, крики, грохот и суматоха… Откуда это всё, кто с кем воюет, Алексу было не важно, но инстинкт гнал его драться и он, на мгновение вспомнив о каких-то неведомых старых добрых временах, пошёл за Вудсом. А уж Фрэнк конечно знал, куда бежать, в кого стрелять и что делать. Шум вокруг стоял безумный, полыхали огни, гремели танки и неслись по воздуху мины, сухая земля под ногами форменно ходила ходуном. Вьетнам разваливался. Алекс был рад. Он не сознавал, что делает, но наградой ему была убеждённость, что он такой же, как Вудс, и что ему тоже, как старому боевому коню, сражения нужны как кислород, ему нужны боль и тяжесть, предел возможностей, опасность, то, что нечем дышать, звон в оглушённой голове, размытая картина перед засыпанными раскалённым песком глазами — он четыре года прожил без этого и почему-то ни разу не подумал, что именно опьянение боем, пусть на время, но заслонит творящийся в его голове мучительный беспорядок… Сражение затянуло, Алекс не обращал внимания на заливающую глаза кровь. Он то скакал по ухабам на джипе и палил по танкам из гранатомёта, то взбирался на выжженный холм, поливаемый пулями, словно дождём. Смутное чувство нереальности происходящего Алекса не покидало. Иногда всё казалось обманом, сном, может быть, похожим на правду, но всё-таки излишне замысловато развивающимся и слишком быстро меняющим различные локации — от леса к пустыне, от сумрачного вечера к распалённому утру… Алекс не успел разобрать, когда всё закончилось. Темнота провала сменилась мглой жаркого вечера, вновь без воздуха, без света и выхода. Всё пропахло ещё не остывшим сражением. Смертью, кровью, гарью, калённым железом и напалмом. Рядом был Вудс. Алекс не сразу это понял, но кое-как узнал его по голосу и потому как он, устав говорить и злиться, налетел, с силой встряхнул, прижал Алекса спиной к чему-то, наверное, к стене окопа. Кажется, это была Кхесань… Кажется, какие-то крики и рёв, но далеко, где война, осветительные ракеты и вспышки. Фрэнк был рядом. Во всей этой грязи, крови и копоти ему было что-то от Алекса нужно. Мэйсон расслышал наконец его невыносимо банальные слова: «Прости меня», «рад, что ты не злишься», «рад, что ты здесь», «мы справимся», «найдём их». Ну конечно. Алекс подумал о Резнове. Подумал и почувствовал его так, будто он и не исчезал, будто был сейчас здесь. «Ты и меня с ума сведёшь, Алекс». Ну конечно. Алекс нехотя повернул голову и в зыбкой темени встретился с его блестящими отчаянными глазами. Фрэнк хороший, он надёжен, бьётся, бесстрашен и прост. Но какое Алексу до него дело? Мэйсон хотел его оттолкнуть, но стало жалко. Его, затем себя, затем больно — от того, как дорого Алексу было бы что-то подобное, если бы это был Резнов. «Я наверное тоже помешался» — Фрэнк продолжал растеряно бормотать. Ну конечно. Так бессмысленно, так глупо и ненужно, что тошно. Всё рушится. «Когда я тебя вижу… Чёрт, Алекс… Посмотри на меня, ты слышишь?» Ну конечно. «Я рядом, где бы ты ни был. Ты знаешь, я тебя люблю». Откуда только что берётся. Он вывернулся из рук Вудса, оттолкнул и пошёл, шатаясь, куда-то. Разумеется, Фрэнк его догонит. Фрэнк о нём позаботится. Хадсон, кажется, ранен, значит теперь Вудс будет с ним носиться. Надо же где-то спать. Надо что-то есть. Надо решать, куда двигаться дальше. Тьма рассеивалась и снова сгущалась. Восемь, девять, десять дней во Вьетнаме. Алекс смутно определял это по всё так же записываемым на защищённую одеждой кожу датам. Почти всегда Алекс видел Вудса. Фрэнк был рядом, стерёг, словно пёс дорогого хозяина. Порой приходя в себя, Алекс замечал его тревожные сочувственные взгляды, бережные прикосновения, его преданность и потребность защищать, держать катастрофическую ситуацию под контролем, во что бы то ни стало. Жаль было его упорного благородства, но каждый раз, когда Алекс взглядывал на него… Особенно здесь, в антураже Вьетнама — на всю эту грязь, магическим образом превращавшую Вудса в волшебную сущность языческих верований, в здешнего земноводного хищника, великолепного, тёмного и мокрого, горящего в жаре чешуи и бездумной смертельной радости. Алекс думал о Резнове. Воссоздавал в памяти его воркутинский образ, испытывал укол злой любви, желания и страха и всё. Фрэнк терял всякое значение. Алекс чувствовал, что близок к истерике, ко сну, к провалу и падал в него. И выскакивая из черноты, снова видел освещённую огнями пожаров ночь, адский гул и скрежет. Кажется, это был Хюэ. Кажется, Алекс сошёл бы с ума (если бы это не случилось уже сотню раз) от мучительного предчувствия. Чего? Алекс едва помнил, как, задыхаясь от жары и распылённой во влажном воздухе отравы, последнюю ночь метался. Чьи-то руки его ловили, прижимали к горячей земле, верёвки жгли кожу под покровом умоляющих и сердитых слов. Но Алекс слышал цифры. Они раскраивали сознание, порождали галлюцинации, толкали к припадкам. Разум захлёстывала смертельная паника, которая снова заканчивалась обмороком и провалом. А тот снова прерывался освещённой заревом ночью. Горящим древним городом. Вертолётом, гулом и сухим ветром. Были, кажется, первые дни февраля. Испещрившие кожу размытые даты обгоняли друг друга, перекрывали и путались. Было безумно жарко. И ещё сильнее, чем невыносимая жара, неизвестность и вонь пожарищ, Алекса захватывало чувство опасности, в этот раз такое явное, что едва получалось держаться на ногах. Что-то должно было случиться. Теперь уже точно. Терзающие Алекса несколько месяцев ощущения нарастали, последнее острейшее напряжение сил должно было закончиться взрывом. Между тем, несколькими днями ранее на связь с американской разведкой вышел русский перебежчик, у которого имелись данные на Драговича. Это было дело высшей важности, спешности и секретности, поэтому переговоры с перебежчиком передали в юрисдикцию морпехов — в руки Хадсона, в первую очередь курирующего это дело, и исполнителей — специально для этого отведённых агентов ЦРУ. Алекса невозможно было к этому не подпустить, он ещё до того, как его посвятили в детали, рвался с цепи. Как только он узнал о перебежчике, то обрадовался, всей душой загорелся и преисполнился уверенности, что с этим-то перебежчиком и связано то важнейшее событие, что сводит его с ума. Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть, и вот, наконец, ведущая к ним нить… С перебежчиком нужно было встретиться и забрать его и досье. Ждать или передавать документы через третьи руки было слишком рискованно в условиях войны и постоянно меняющейся расстановки сил. Перебежчика прятали на американской базе в Хюэ. Туда был срочно выслан отряд. Неожиданное начало вражеского наступления и неминуемый захват города операцию не отменяли. Мэйсон кидался в бой как бешеный, не видя перед собой ничего, кроме зова конечной цели. Он не слышал криков товарищей и не замечал ранений, пламени и разлетающихся от выстрелов вьетконговцев. Частью сознания Алекс понимал, что ведёт себя неразумно — выскакивает прямо в гущу врагов и стреляет, пока те палят по нему. Вудс и Боумен едва за ним поспевали и каким-то чудом умудрялись его прикрывать, а он сам едва соображал. В голове кое-как держался план теперь захваченного врагами комплекса — убежище, где держат перебежчика, находилось внизу, в северном крыле. Но Алексу и не нужно было знать, где оно, его и так тянуло, словно мощнейшим магнитом. Хоть и логично было предположить, что вьетконговцы уже нашли и убили перебежчика — лишь потому, что они убивали всех без разбору, но Алекс шёл бы к нему даже если бы ему самому прострелили голову. Чем ближе, тем отчётливее в ушах звучали цифры. Он рвался вперёд, товарищи отстали, он остался один… Сначала у Алекса ещё были сомнения и множество причин не доверять своим слуху и зрению. Пусть смутно, но он отдавал себе отчёт в том, что подвержен галлюцинациям. Но ведь раньше Резнов не приходил к нему с такой ясностью? Но, с другой стороны, может и приходил, да только Алекс не помнит? Нет, нет, не может этого быть. То, что Алекс знал о своих видениях, ни в какое сравнение не шло с тем, что происходило сейчас. Сейчас, на этом маленьком катерке, стремительно уплывающем из разрушенного Хюэ, Алекс мог как следует рассмотреть Резнова, появившегося так неожиданно, да, неожиданно, но ведь все эти предчувствия, беспокойства и безумства и могли быть его предвестниками? Резнов мог быть их причиной, однако вместе с тем мог стать их следствием — перенапряжённый мозг мог его реконструировать… Но Алекс готов был поверить, что сроднился с Резновым душой так сильно и гвоздём вогнал его в своё сердце так глубоко, что действительно мог интуитивно, каким-то животным чутьём предвидеть его возвращение, ощущать возрастающую с ним близость и потому всеми силами стремиться к нему навстречу. В первый момент Алекс так опешил, что не в состоянии был осознать, что произошло: выбив дверь, он ворвался в какое-то помещение, из прикрытия на него прыгнул вьетконговец и чуть было не вонзил в шею нож. Но нож оказался в спине у врага — Виктор убил его. Виктор! Он подал Алексу руку, поднял, хлопнул по плечу. На его лице не отразилось удивления, ни даже улыбки, лишь блеснули волчьи глаза, лишь: «Мэйсон?» «Рад встрече, друг». Виктор сразу заговорил о деле, о Драговиче, будто они с Алексом расстались только что. Никаких объяснений и излишних приветствий, но в условиях спешки и суматохи боя иначе никак, всё верно: армия Северного Вьетнама вот-вот захватит город, необходимо прорываться и убираться отсюда… У Алекса земля уходила из-под ног и дрожали руки, но усилием воли он заставил себя сосредоточиться. Теперь он уже не мог позволить себе роскошь ничего не соображать и вести себя как сумасшедший. Он так боялся, что Резнов растворится в воздухе, что старался вовсе не смотреть на него — если обман, так пусть исчезнет сразу, не вводя в заблуждение, не дразня обещаниями. Резнов и не давал себя разглядеть, он не стоял на месте и нёсся вперёд, но его голос — это был действительно его голос — Алекс слышал всё время. Сильнее всего на свете Мэйсон хотел поверить этой поразительной иллюзии, но разве можно? Резнов был живой, целый, невредимый и абсолютно достоверный. Воркутинского лета цвет светлых глаз был реальным, точь-в-точь его — таким, какой воображению не воссоздать. Выглядел он спокойным и уверенным, несколько помолодевшим, хотя такое впечатление, скорее, производил порядок в его внешности: новая американская форма идеально сидела на мощной и стройной фигуре, короткая стрижка, открытое и оттого ставшее более чётким и характерным лицо и золотой загар — всё это очень ему шло и в глазах Алекса делало его просто неотразимым. Движения Резнова были резкими и сильными, в них, да ещё в бандитской сутулости, лишь чуть-чуть ощущалась прежняя лагерная повадка, привычная к холоду, осторожная, рефлекторно сжимающая тело в комок, вечно крадущаяся. Резнов стал больше, ярче и выше. Алекс припомнил, сколько ему теперь лет — пятьдесят четыре. Именно таким и должен быть в этом возрасте мужчина: с сединой и морщинами, но несравненно внушительный и стремительный как нож. Ещё не понимая в полной мере, что это значит, ещё не дойдя до этого в мыслях, Алекс уже чувствовал, как снова тает, от одного только его магического присутствия. Резнов не был таким в Воркуте. А ведь будь он галлюцинацией, то был бы прежним, таким, каким Алекс его помнил — обросшим волком в цепях и лагерных лохмотьях. Мэйсон любил его именно таким, так зачем подсознанию его менять и так искусно подгонять под нынешние реалии? Теперь Резнов был ещё лучше прежнего. Многим он походил на Вудса, говорил на исковерканном английском и казался одной с американцами крови. Видимо, жизнь за последние четыре года не слабо его помотала и многому научила. Не в силах поверить, но уже веря, Алекс поглядывал на него и, лишь бы иллюзия не развеялась, не решался задавать конкретных вопросов. Даже если Резнов ему кажется, всё равно это он, действительно он, его злое и гордое прекрасное лицо, его погрубевший голос, его поджарое, как у пумы, тело, изменившееся, но именно так оно и должно было измениться за прошедшие года, если бы он провёл их не в лагере, а в безостановочном беге по миру. Что если он и правда выжил тогда в Воркуте? Достаточно предположить только это. Всё остальное не так уж невероятно. Русское вмешательство в войну во Вьетнаме очевидно, так почему бы и Виктору здесь не оказаться? То, что именно он оказался советским перебежчиком, даже логично. Он разочаровался в своём правительстве, у него зуб на Драговича — наверное Резнов тоже выслеживал его, и не безрезультатно. Вполне предсказуемо, что Виктор, понимая, что не справится в одиночку — ведь за Драговичем вся Россия, перешёл к американцам. Резнов мог не знать, что судьба сведёт его именно с Мэйсоном. Это тоже последовательно. Та любовь, что была у них в лагере, для Резнова является лишь данью обстоятельствам и пережитком прошлого, поэтому теперь он так… Так относится к Алексу — как к союзнику и старому другу, перешедшему в разряд посторонних. Да, глупо было бы спустя столько лет бросаться друг другу на шею. Алекс броситься хотел, но понимал, что проявит навязчивость и этим Резнова смутит и покоробит, да и не нужно этого, никогда в их отношениях особых нежностей не было. Да и потом, будь Резнов плодом воображения, он бы наверняка сделал то, чего Алекс от него хочет. Во всяком, случае, был бы более внимателен и ласков… Но он ведёт себя именно так, как вёл бы настоящий. К настоящему так просто не подступишься. К настоящему не станешь приставать с расспросами. На настоящего не решишься пялиться в открытую. И настоящий, предав свою страну и став перебежчиком, конечно будет подчёркивать свою независимость и смелость в отношении к новым руководителям. Алекс любил его, да, всей душой. И то, как искренне, глубоко и нежно дышало этим истинным, радостно проснувшимся чувством сердце, было ещё одним серьёзным аргументом в пользу реальности Резнова. Иногда мельком он мерещился и раньше. Раньше чего только ни мерещилось… Но даже если Алекс поддавался иллюзиям, в нём не возникало такой восторженной, буквально окрыляющей веры, такого чувства счастья, удовлетворения и спокойствия — именно это Алекс испытывал, когда жил с ним в Воркуте, и испытывал сейчас, когда смотрел на него. Больше ничего не болело и не тревожило, всё было прекрасно и ничто не ранило. Алекс хотел к нему прикоснуться, поговорить, как следует. В душе поднималось и всё остальное — хотелось Виктора крепко-крепко обнять, поблагодарить, наконец, за всё и отныне и впредь жить на ступенях дворцов, где он обитает. Хотелось отдаться ему, полностью с ним слиться. Виктор заключал в себе всё самое дорогое и светлое. Резнов был рядом, и Алекс всем существом тянулся к нему, это было естественно, неодолимо и закономерно. Четыре года, подумать только, четыре года Алекс этого ждал, хоть уверен был, что ждать нечего. Пусть даже он ждал этой долгой и стремительной галлюцинации, пусть! Она выглядит и ощущается такой настоящей, что дикостью будет ей не поддаться. Резнов стоял, опершись о бортик катера. Алекс оглянулся на Вудса и Боумена. Те расположились в противоположной части, где Боумен наспех обрабатывал обожжённое взрывом плечо Фрэнка. Алекс подумал, что, может быть, стоит у них осведомиться, видят ли они Резнова, но сначала решил сам его увидеть. Он повернул голову и снова почувствовал слабость в коленях и протяжное теснение в сердце. Как бы он этой встречи безумно и счастливо ждал, если бы позволил себе такую надежду. Полыхающий раскалённый город оставался позади. Дым и горящий пепельный туман стелились над рекой, так что берегов было не видно. Но наставал рассветный час. Тучи перекрывали солнце, оно поднялось уже высоко и, смешавшись с огнями, окрасило не только небо, но и землю в размытые жёлто-красные тона с оттенком бурого золота. Больше света не падало сверху, а отражалось от мутного древнего зеркала воды. В этих волшебных красках лицо Резнова казалось чем-то инопланетным. Алекс встретился с его глазами. Сейчас они были светло-серыми. А кожа и брови — рыжими. А полоски, складывающие веки, прочертились мягким агатом. Взгляд Резнова был нахмуренным и нетерпеливым. Он снова отвёл его к прячущемуся в дымке берегу, но Алекс счёл возможным подойти. С каждым положенным шагом он видел всё больше и всё беспечнее падал в веру, что это правда. Что эта орлиная бойцовская красота есть только для него. Никто другой её не увидит и не решится её оценить, а значит всё наслаждение ею даровано и поручено ему одному. Дыхания не хватало. Воздух казался пряным. Алекс видел всё даже слишком реально, как при обострении чувств и увеличенной контрастности. Его лицо: широко расставленные глаза, прямые и изломанные линии, все черты крупные и грубые, но в общем случайном и счастливом сочетании они создают картину замечательную, как сами сибирские вёсны. В его волосах Алекс заметил много больше седины, чем было в Воркуте. Но это вовсе не казалось признаком немощи, а наоборот, отдавало серой жёсткой сталью, в то время как раньше его нежная пёсья рыжеватость придавала Виктору бархатность рысëнка. Глаза больше не метали боевые молнии, а остановились на полу палубы. Видно было, что Резнов боковым зрением замечает, как Алекс к нему подбирается. Вряд ли это могло Виктора смутить, и всё-таки он, может быть специально ради Алекса, притих. Выражение его глаз стало таким, какое, как Мэйсон с радостью припомнил, бывало у него в Воркуте: так смотрит волк на своего собрата волка, на своего родственника и друга, одновременно и конкурента, и сотоварища в естественном отборе. Здесь нет агрессии, но волк для злобы создан, и потому подавляемая враждебность выглядит чуть виновато, исподлобья, покорно и робко, будто: «ты уж прости, что я такой опасный». Но друг друга мы не тронем. Это Алекс видел в нём. Да, правда, правда! Ну разве может ему подобное мерещиться? Он видел в Резнове то самое, что его спасло. Виктор и сейчас обречён Мэйсона оберегать и успокаивать. Взял на себя ответственность, так значит навсегда. Кажется, Алекса душила любовь, а не джунгли. Он отрешённо подумал, что если это сделает, то иллюзия, будь это игра воображения, точно пропадёт. Он потеряет великолепный подарок, но попробовать стоит… Алекс нерешительно сократил оставшееся пространство. Хотел обнять, но не вышло. Просто упал вперёд, прижался, ткнулся лицом в его плечо. С тихим щенячьим всхлипом вдохнул. И с тоской подумал, что не способна человеческая память, по крайней мере, та её часть, что служит осознанным желаниям, воспроизвести запах, даже тот, что был тысячу раз знаком. Лишь сейчас Алекс чувствовал, как хорошо, буквально до боли, этот родной запах помнит. Может, раньше в нём было много лагерного севера. Теперь в нём были мангровые леса Вьетнама. Но глубинная человеческая основа, мужская, тяжёлая и военная, была прежней, неназываемой словами и именно его, Виктора. Как же сильно Алекс любил этот запах. Так же сильно, как его самого. Настоящего. Неподдельного. Заставляющего таять, отдающегося биением под кожей, вытягивающего душу как ниточку и нежно режущего сердце тем неповторимым русским мотивом, что Алекс слышал, когда в прошлый раз с ним простился. На севере. На железной дороге. Тебе, но не мне. Хоть это он помнил. Это не галлюцинация. И как жаль, что и тот звук, и этот запах не забрать себе. Стоит только перестать их ловить, и они сотрутся. Так и есть. Любимое неуловимо. Алекс лежал, как агнец под ножом, который жёг ему шею. Рука Резнова, горячая и тяжёлая, гладила его по голове.