Помни их имена

Алекс вернулся осенью шестьдесят пятого. Чёртов Хадсон сообщил Фрэнку об этом только через месяц, видимо, тогда, когда все другие способы привести Мэйсона в нормальное состояние были испробованы. Фрэнк был рад и взволнован услышать о возвращении Алекса. Рад, взволнован, зол и немного напуган. Сюда же примешивалось лёгкое чувство стыда, вины, тягостной благодарности и то таинственное, беспокойное, что теперь каждый раз просыпалось внутри от мысли об Алексе: болезненная тревога, нежность, беспомощность, подавляемые желания, сожаления и снова стыд. Это было уже второе исчезновение Мэйсона. В первый раз, когда он, пожертвовав собой, попал в плен на Кубе, Фрэнк не смирился с его смертью. В глубине души он верил, что Алекс жив. Не так-то просто убить таких, как они. Они всё преодолеют и из любой адской заварушки выберутся… Но всё же Алекс остался на Кубе. Фрэнк переживал. Потеря друга не то что бы подкосила его, но от жизни будто отняли половину всего светлого и хорошего. Да, рана не смертельная. Для Вудса нет такой раны, которая была бы смертельной. Он мог бы спокойно жить дальше. Так же отправлялся бы на задания, срабатывался с другими коллегами и топил одиночество в горячке боя. Он понимал, что сможет и даже должен шагнуть вперёд и жить дальше, и потому, прежде тем отпустить память о лучшем друге, старался тщательно ею упиться. Он ездил на Аляску, в Анкоридж. Дважды. Адрес был ему известен. Алекс родился и вырос не в Анкоридже, большом и многолюдном городе, а в маленьком, сонном, занесённом снегами медвежьем Фэрбанксе. После того, как Алекс покинул дом, его родители переехали в город покрупнее. Иногда, когда приходилось к слову, Алекс в скупых выражениях рассказывал о родине — в чудесные минуты отдыха у костра, на задании, или в Америке, по возвращении, в не менее чудесные минуты, часы и вечера сидения где-нибудь в баре или тесной дружеской компании сослуживцев. Алекс как-то упоминал, что его отец на войне с Японией участвовал в битве за атолл Макин и был награждён орденом Пурпурного сердца. Алекс раз рассказывал, как ходил с отцом на лосей и гризли, как, будучи десятилетним, потерялся на лыжной охоте и, испуганный волчьим воем, ночевал на дереве. Ещё он говорил о своей бесконечно доброй матери, о милых сёстрах — обе младше Алекса, Марион — замужем и с двумя детьми, и Дот, ставшая врачом. Алекс говорил о родных без особой нежности, но Фрэнк заслушивался. Чужое детство, хоть и в снегах Аляски, пусть с гризли и волками, но зато с любящей семьёй и настоящим домом, казалось ему сказкой. А собственное казалось бедным и пустым, как смятая пачка из-под чипсов. Вудсу нельзя было отказать в показной чёртствости, во внутренней стойкости и в силе воли, но порой и у него случались минуты печали и меланхолии. Тянуло изредка пожалеть себя, погоревать, что к нему жизнь была не щедра, а только лишь равнодушна. Фрэнк родился в Филадельфии, в бандитском пригороде, на бедной окраине. Семью вполне можно было назвать неблагополучной. Отец пил, курил траву, находил работу где-то на складах и заправках, через неделю терял работу и снова пил, попадал в неприятности и оказывался в участке за мелкие правонарушения. Фрэнка и двух его старших братьев он воспитывал тумаками, бранью и своим гадостным примером. Матери Фрэнк не помнил. Её место занимала пёстрая череда сменяющихся неопрятных и скверных женщин, которых отец приводил в дом и затем с шумом вышвыривал. Хозяйством заниматься было некому, и Фрэнк и его братья росли, как придётся, как дикий виноград на старой кирпичной стене. Ходили в обносках, сами заботились о своём пропитании, дрались, хулиганили и понятия не имели о смене постельного белья, расчёсках и нравоучительных книгах. И всё-таки выросли здоровыми, сильными и способными к жизни. Поскольку за каждый кусок еды и клочок имущества приходилось конкурировать, с братьями Фрэнк не ладил. Он хотел бы иметь в их лице союзников и покровителей, но эти мечты жестоко разбивались раз за разом. Он вечно был слабее и меньше их, и оттого они с ним не считались и награждали его только затрещинами и издёвками. Все друг другу мешали, всем было тесно и неудобно. Отец тоже чуть что начинал кричать и драться. Старший сын, Джейк, как подрос, стал давать ему сдачи. Этому со временем научились и два других брата. Джейк вообще во всём был отцовской копией и со временем стал точно так же пить, бестолково болтаться по округе, бедокурить и водить в дом уличных девок. При том на основе духовной общности и идентичных интересов у него с отцом установились по-своему близкие отношения. Они без конца сварились, но и любили друг друга, скорее не как навязанные случаем родственники, а как нашедшие и избравшие друг друга друзья. Средний сын, Энтони, отличался от них, но тут была другая беда. Энтони вовсе не был чувствительным, на тот момент он не следил за своей внешностью и ни имел ни с кем предосудительных отношений. Он так же дрался и бродяжничал, но была у него какая-то история — Фрэнк по малолетству уже не помнил, в чём суть, да и никто не помнил, однако и отец, и Джейк всегда зло подтрунивали над ним и отпускали в его сторону грязные гомофобные шутки. Фрэнк в детстве тоже, послушно хохоча, их повторял, радуясь поводу поиздеваться над вредным братом хотя бы так. Энтони реагировал остро, затеивалась очередная склока и мордобой. В конце концов, Энтони, кое-как закончив школу, сбежал из дома в неизвестном направлении и долго не давал о себе знать. Фрэнк плохо учился в школе. Он был способным, легко схватывал материал, но не учил уроков — его никто не заставлял, да и места у него для этого не было. Всё время он проводил на улице, где развлекался и бедокурил, и там же учился быть сильным, смелым и неуязвимым, учился рассчитывать только на себя и находить выход из любой ситуации. Защищаясь от враждебного мира оскаленными клыками и колючками, он всегда был готов дать сдачи кому угодно, ничего не боялся, никого не уважал и сызмальства усвоил, что никому нельзя показывать своей слабости — этим воспользуются и окончательно задавят. Приятелей у него было много, но друзей — ни одного. Его презирали за бедность и вместе с тем побаивались за отчаянность. Он же ни с кем не сближался, никому не доверял и не раскрывал своих обид и горестей, ни перед кем не снимал удалой брони веселья и озорства. Но всё же он никогда не был жесток и глух к тому, что ему говорили. Ему повезло. Один из хороших, неравнодушных учителей взялся за него и в нужный момент втолковал, какое будущее его ждёт, если он не возьмётся за ум. Фрэнк и в десять лет понимал, насколько ниже других он поставлен и как пагубна среда, в которой он обитает. Чуткое, горячее и отзывчивое сердце было спрятано надёжно, но всё же оно билось. Никогда этого не испытав, он в глубине души тосковал по материнской нежности, по заботе и теплу. Школьные приятели порой звали его на дни рождения и другие многолюдные праздники. Мельком Фрэнк видел чужие дома, уютные и чистые, красивых мам и добрых отцов, дружных сестёр и братьев, залюбленных собак, кошек и цветы на окнах. Прекрасные картины благополучной повседневности царапнули сердце и навсегда поселили в нём несбыточную мечту: жить в чистоте и покое, жить праведно, жить мирно, оберегая ближних. Любящие родители, порядочность, воспитание, хорошие манеры — Фрэнк знал, что этого лишён с рождения и не пытался дотянуться, но всё же душой он тайно льнул к идеалу. Тот неравнодушный учитель обрисовал его нерадужные перспективы и предложил единственный для Фрэнка вариант. Колледж он не потянет, а значит, ему стоит пойти в армию. Главное, вырваться из растлевающей среды, выправиться, и он непременно станет человеком. Так оно и вышло. Пришлось приложить небольшое усилие, чтобы переступить через себя, отказаться от свободы, которая была не так уж дорога, и раз навсегда принять суровые правила. Фрэнк не был изнежен, армейские стеснённые условия были лучше чем то, что он оставил позади, и он не пожалел о своём выборе. В армии Фрэнк почти сразу попал на Корейскую войну и досыта нахлебался. Он несколько лет прослужил в Корпусе морской пехоты, затем его завербовали для работы в ЦРУ: тайные операции, военные вмешательства, шпионаж и разведка на государственном уровне. Такая разбойничья жизнь его устраивала. Он был обеспечен всем необходимым, был избавлен он мелких мирских проблем и сложностей. Не нужно иметь дом и семью, платить счета и быть частью общества. Можно не переживать о будущем, ведь при такой работе будущее едва ли обозримо. Вудс не был склонен к жестокости и убийствам, но напряжённость, действия на пределе возможностей, смертельная опасность, а главное, чувство, что он нужен, что он важен и необходим — всё это находило отклик в его душе. Он проходил различные обучения и в свободное время занимался самообразованием. Всё, что могла ему предоставить служба, он с благодарностью брал. Он постоянно изучал новое, самосовершенствовался, тренировался и был рад чувствовать себя мощной, хитроумной, непробиваемой и непотопляемой машиной. Ему даже нравилось не принадлежать себе. Не иметь своих мыслей, не переживать, не страдать. Любовь, семья, машина, собака, домик в пригороде, нарядная кухня и барбекю по воскресеньям — он питал к обывательскому существованию затаенную нежность, ласковое и сакраментальное уважение, но это были понятия крайне далёкие от него. Сам он был оружием, которое защищает мирную жизнь хороших людей. И не очень хороших тоже. Детские травмы были в своё время проработаны у штатного психолога. Фрэнк научился смотреть на всё объективно, в том числе и на себя, на своё прошлое. У него было не слишком счастливое детство, но ведь и это было детство, его личное неразменное сокровище. «Ни на что не променял бы» — не та формулировка, но поменять невозможно, а значит нужно принять то, что было. Так самому будет легче дышаться. Его дом, ветхий, грязный и шумный, но и это был дом. Туда, в свою нечистую берлогу, в общую с братом комнату, на свою продавленную лежанку когда-то было славно возвращаться непогодным осенним вечером. У него была неполноценная и ненормальная семья, но ведь и это была семья. Могло бы не быть и этого. Отец пил, братья были грубы, но всё же эти несовершенные люди были рядом, когда Фрэнк рос, всё же кормили, воспитывали и сделали таким, каков он сейчас. Это его прошлое, другого не обрести. Бывало, на заданиях, в горящих джунглях, при ранениях, в окопах, под обстрелами, на краю гибели — жизнь была кошмаром, и тогда несчастливое детство на бедной окраине казалось раем, тихой покинутой гаванью. И отца Фрэнк вспоминал в тяжёлые минуты, и братьев, и свой ветхий дом, свою бедную улицу, места, по которым гонял на старом велосипеде, и школу, где проводил весёлые дни с приятелями, которые, хоть и были богаче и благополучнее, но зато не так свободны как он. Он был благодарен за хорошее, а плохое щедро прощал, потому что стал сильным и мудрым. Правда, новые посещения родных мест приносили мало удовольствия. Отец всё так же бесчинствовал, брат Джейк сидел в тюрьме за разбой. Ветхий дом совсем запустел. Фрэнк редко туда ездил, но иногда подкидывал престарелому, совсем опустившемуся отцу деньги, хоть знал, что пойдут они на выпивку. В своё время не составило труда узнать предсказуемую правду о матери: она была отцу под стать, с кем-то сбежала, когда Фрэнк был совсем мал, и через несколько лет погибла под колёсами грузовика в другом городе. Из этой печальной истины Фрэнк, хоть и с трудом и внутренним противоречием, но постарался вынести причину, чтобы быть благодарным: отец его не бросил и так или иначе поднял на ноги. Благодаря своим служебным связям, Фрэнк разыскал в Нью-Йорке и своего второго брата, Энтони. Фрэнк встретился с ним и, к своему разочарованию, увидел, что Энтони и впрямь оказался геем, причём, на взгляд Фрэнка, самого омерзительного пошиба: нигде не работал, спал со всеми подряд, наряжался в женщину и воинственно отстаивал свой бесполезный и порочный образ жизни. Фрэнк вырос в гомофобной среде, с чётким пониманием позорности, низости и смехотворности подобного. В армии закрепили это мнение. Геи были объектом унизительных насмешек и брезгливости. Конечно, в кругу товарищей отпустить сальную шутку было порой забавно, но сам Фрэнк старался держаться подальше от этой мерзости. Ему был противен сам факт, и он невольно вспоминал о брате-извращенце. Однако с женщинами у Фрэнка дела тоже не ладились — он просто не умел с ними общаться, не знал их и сам был далёк от понятий свиданий и романтики. Его потребности сводились к редким визитам к проституткам — и то противно и стыдно. Любовь, нежность и искренность — всему этому не было места в его злой судьбе. Фрэнк постарался свести к минимуму контакты с семьёй, но всё же не отказывался от них, и за это платил нетрудную дань: снабжал деньгами отца и вытаскивал из неприятностей братьев. Такие досадные факты, как брат-уголовник и отец-пьяница не могли испортить Фрэнку репутацию. За годы службы он зарекомендовал себя как идеальный полевой агент, один из лучших во всём управлении. В пятьдесят восьмом в жизни Фрэнка появился Алекс. Вудсу было двадцать восемь, Алексу — двадцать пять. Сперва казалось, они не заметили друг друга, просто оказались в одном подразделении и постепенно, среди общих разговоров познакомились, сблизились и подружились. Лишь потом, годы спустя, в первый и во второй, а потом и в третий раз потеряв Мэйсона, Фрэнк всё чаще и точнее припоминал, что был-таки первый раз, первый взгляд и первая встреча, незабываемая, хоть и забылась. Может, потом во снах пришло и приходило вновь и вновь с точностью, заставило запомнить: в осенний тёплый день он появился из рыжего солнечного света, похожий на охотника и хищника одновременно. Переливчатый шёлк драгоценной шкуры, мужественное, но чем-то неуловимо беззащитное и мягкое лицо и зорко блеснувшие, зеленоватые рысьи глаза… Сердце у Фрэнка кольнуло восторгом и отчаянием. Сердце пропустило удар, вспомнила тебя душа моя. А может, этого не было. Может, лишь через неделю, через месяц, через год это стало заметным, стало свершившимся фактом: Алекс затронул что-то внутри, чем-то привлёк, навсегда приманил к себе взгляд и внимание. С первого дня или нет, но Фрэнк осторожно, исподволь, от себя самого тайно приглядывался к нему. Алекс ему нравился. Фрэнк тогда был крайне далёк от оценивания мужской красоты, но если бы взялся судить, то, оглянувшись на прошедшее с любовью, нашёл бы Алекса красивым. Разрез глаз, расположение бровей, линии носа и губ, ресницы, родинки, морщинки и старые царапины — когда находишь любимого, нагромождение генетических случайностей обращается совершенством. Могло бы быть по-другому, но другого уже не надо. Общепринятые понятия правильности и обыкновенности были Мэйсону присущи. Он был симпатичным, и оттого милее казалась его щенячья серьёзность, сосредоточенность и насупленность. Вместе с тем у них Фрэнком было много общего: телосложение, рост, цвет кожи, повадки и привычки. А влечёт всегда к похожему и лишь немного отличному. У Фрэнка были темнее глаза и волосы, он был выше, массивнее, старше, опытнее, грубее — во всём немного превосходил свою улучшенную копию и оттого питал к ней ещё большую, покровительственную и родственную нежность. Фрэнк уловил в нём прекрасный задел на будущее, обещание дружбы и крепкой на всю жизнь связи. К Алексу его потянуло, но это вовсе не значило, что он кинется, сломя голову. Их сближение происходило постепенно и естественно, со случайными пересечениями — разговорами только на третий раз и на пятый раз взаимными приветственными ухмылками. Выманить у Алекса улыбку было очень непросто. Он был неразговорчивым и строгим вплоть до нелюдимости, почти угрюмым, но и это Вудсу в нём нравилось. Алекс не нуждался в этой дружбе и не делал ответных жестов, и всё же чем-то он Фрэнка приворожил. За пару лет совместной службы они через многое вместе прошли, но через столько же Фрэнк мог пройти с другим товарищем. Но никто другой не вызывал у Вудса подобных чувств. Что такого было в Алексе замечательного? До задания на Кубе Фрэнк не мог бы ответить с уверенностью. Но и до того, как Алекс пожертвовал собой, Фрэнк знал, что этот человек ему дороже и ближе всех. Может, по прихоти воображения или по зоркости сердца и безошибочного чутья, Алекс показался сосредоточием, вершиной того благополучного, чистого и светлого, недоступного и хрупкого мещанского мирка, о котором Фрэнк когда-то в детстве мечтал. Так ли уж счастлива была жизнь Алекса? Фрэнк не знал, но, видимо, хотел в это верить и сам подпитывал свою иллюзию короткими обмолвками Алекса о гризли, об Аляске, об отце на атолле Макин и об умницах-сёстрах. С самому себе смешным восторгом Фрэнк ловил порой на своей одежде его самый лучший и приятный человеческий запах или снимал со своего плеча его волосок. С Алексом ему хотелось быть рядом, хотелось проводить время вместе, дурачиться и воевать тоже вместе. На заданиях хотелось оберегать его. Мэйсон не нуждался в опеке, и всё же Фрэнк находил необъяснимое удовольствие в том, чтобы присматривать за ним и заботиться в мелочах: самому обрабатывать его мелкие раны, проверять его амуницию, подсказывать, что делать дальше. Алекс справился бы сам с любыми трудностями, но он с молчаливой благодарностью, впрочем, может, лишь с безразличием, принимал эти знаки внимания. Поначалу чистосердечно не находя в этом ничего предосудительного, Фрэнк трепал его по голове и спине, похлопывал, приобнимал, толкался. Всё это было обыкновенным мальчишеским братством, принесённым из детства. В детстве у Фрэнка не было настоящего друга, а теперь, вот, нашёлся. Алекс такие жесты принимал благосклонно, дарил иногда улыбкой, фыркал и бодался в ответ, и этим его взаимность ограничивалась. Именно такое, сдержанное, холодноватое и горделивое поведение было Вудсу по душе. Фрэнк бы не позволил, чтобы было иначе — чтобы с ним так возились и нарушали его личное пространство, когда он этого не хочет. С другой стороны, порой размышляя о природе своей привязанности, Фрэнк находил ещё одно объяснение. Всё-таки ему было уже немало лет. Работа занимала силы и помыслы, но сама природа подталкивала его к приятным, в какой-то мере родительским хлопотам, к попечению и уходу за дорогим существом, к служению прекрасной цели, может даже к ухаживанию, тогда ещё совершенно невинному. Впрочем, иногда Фрэнк ловил себя, да и сослуживцы не без осторожности подтрунивали, что Фрэнк вокруг своего друга явно увивается. Вудс добродушно отшучивался, но ему на ум тут же приходил вызывающий отвращение образ непутёвого брата, погрязшего в пороке и потерявшего человеческий облик. Фрэнк вздыхал, сердился, но тут же убеждал себя, что его нежность к Алексу — дружеская, платоническая и она никогда не перейдёт границ благоразумия, во-первых, потому что сам Фрэнк этого не сделает и ни за что не испортит столь дорогой ему дружбы. Во-вторых, Алекс неприступен и горд, он никому не позволит себя унизить. Но вот в их жизни случился апрель шестьдесят первого и самое на тот момент важное и ответственное задание в их послужном списке — убийство Кастро. Позже Фрэнк тысячи раз спрашивал себя, почему он не спрыгнул с того проклятого самолёта на секунду раньше, чем спрыгнул Алекс. Как так вышло, что Мэйсон пожертвовал собой, хотя вся их дружба строилась на противоположном… Алекс оказался в лапах врага. Вудс приложил, какие мог, усилия к его розыску, но след обрывался в Советском Союзе. Фрэнк не верил в смерть друга, но ничего нельзя было сделать. Конечно, Вудс мог бы дезертировать, пробраться в Россию и лично обыскивать её степи и тундры километр за километром, но глупость такой жертвы была бы оскорблением тому подвигу, который совершил Мэйсон. Фрэнк обязан был отплатить ему тем, что разумно пользуется даром: живёт, работает и помнит… Через несколько месяцев, когда боль и горечь чуть улеглись, Вудс поехал в Анкоридж. Адрес был ему известен. Он знал, что Алекс рос не в этом доме, но всё же дома родителей хватило сполна, чтобы убедиться в верности сентиментальных иллюзий. Это был именно тот прекрасный дом из грёз: вычищенный до блеска, скромный, светлый и опрятный, как храм. Это были именно те идеальные родители идеального сына с идеальным детством, прямым и совершенным результатом которого стал Алекс. Идеальное детство в понимании Фрэнка не означало избалованности вседозволенности. Наоборот, идеальный отец Алекса был сух, суров, взыскателен и справедлив: герой войны, воплощённое мужество и аскетичность, благородство со стальной сединой и ледяным голубым взглядом. Не удивительно, что Алекс — его копия. Услышав о том, что Алекс попал в плен к русским, отец только нахмурился. Его лицо дрогнуло и он отвернулся. Через несколько секунд он обронил, что был к этому готов. А если бы не был готов, не отправил бы сына на военную службу. Он даже не спросил о подробностях. Лишь о том, честно ли Алекс исполнил свой долг, в чём Фрэнк искренне его заверил. Мать Алекса беззвучно плакала в платок. Не переставая плакать, она, робко выспрашивая душераздирающие детали подвига, напоила Фрэнка изумительным чаем с домашним печеньем на чудесной, прямо-таки волшебной в своём порядке и изобилии кухне. Пусть Алекс не рос здесь, но Фрэнк будто наяву видел его, маленького, но уже серьёзного и благоразумного. Сладкого ему не полагалось, и даже когда мама или сёстры его угощали, он с потаенным вздохом не брал. Он затемно поднимался, ходил на пробежку по снегу, нырял в прорубь, затем отправлялся в школу, сидел за уроками, читал указанные книги, а в другие дни отец брал его на охоту. Алекс много тренировался и ездил на соревнования по стрельбе — каждый год, до тех пор, пока не выиграл. Но смешной детский кубок и медальку вовсе незачем выставлять на каминную полку в строгом доме, где для гордости требуются более веские причины. То, что угадывалось в лице Алекса милого и беспомощного, шло от матери — её уязвимый и нежный разлёт бровей и каряя прозелень глаз, не больше. Она была счастлива увидеть и обнять лучшего друга своего сына, а Фрэнк — счастлив услышать, что Алекс в своих редких письмах упоминал о нём. Отец с угрюмым видом ушёл пройтись по метели, и мать была рада показать гостю альбом детских фотографий Алекса. В худеньком и чуть болезненном мальчике Фрэнк без труда узнавал его, благодаря отцовскому воспитанию выправившегося, окрепшего, ставшего большим и сильным. Тут же были фото его сестёр, красавиц и умниц. Фрэнк не успел себя одёрнуть, как возникла смешная мысль — если жениться, то на такой. В итоге он, утешая мать Алекса, сам растрогался чуть не до слёз, чего никогда не бывало, и под вечер ушёл от них с облегчением на душе, но вместе и с только растравленным страданием. Алекс теперь стал ещё прекраснее, ещё лучше, и оттого ещё больнее, обиднее, несправедливо до невыносимости было его потерять… И каково же было, когда через два года Алекс вернулся. В шестьдесят третьем Фрэнк тоже узнал об этом не сразу, а лишь тогда, когда Алекса уже подвергли многочисленным допросам, проверкам и опытам. Мэйсона отдали в лапы проклятого всеведущего Хадсона. Джейсон Хадсон одинаково хорошо справлялся и с полевой работой, и с кабинетной. Чёрт знает, сколько государственных секретов и тайных планов вмещала его башка. Фрэнк прежде пару раз сталкивался с ним по службе и сразу невзлюбил. Безошибочное чутьё подсказало: этот парень будет твоим союзником, а через день, когда ему отдадут другой приказ, станет врагом и обманет, использует, убьёт без сожалений. Фрэнк не был наивен и понимал, что именно так в ЦРУ дела и делаются, но всё же разделял людей на «своих» — друзей и товарищей, которым он мог доверять вне зависимости от поступающих приказов, и «чужих» — к которым не стоит поворачиваться спиной. Хадсон был из последних. Но, по крайней мере, можно быть уверенным, если Хадсону поручили присматривать за Мэйсоном и курировать его возвращение в строй, он сделает именно это и Алексу не навредит. Хадсон знал об их дружбе, но тогда не счёл, что присутствие Вудса необходимо. Но у Фрэнка были свои каналы и знакомые в разных отделах разведки и контрразведки. Он узнал, что Алекс вернулся — будто так и надо, прибыл на корабле из советского Мурманска. Проклиная всё свете и бросив прочие дела, Фрэнк выяснил, где Алекса держат и кто заведует следствием. Фрэнк нашёл способ связаться с Хадсоном и потребовал встречи с Алексом. Фрэнк ликовал и благодарил небеса. Его друг вырвался из плена и вернулся, всё теперь будет хорошо, всё будет отлично, как прежде… Реальность быстро его осадила. В допустимых выражениях, без грамма лишней информации, Хадсон объяснил, в чём дело. К Алексу имелась масса вопросов, на которые тот не отвечал. Как Мэйсона провёл два года в России, как сбежал и кто ему помог? История, которую Алекс путано рассказывал, не выдерживала критики. Не специально ли его отпустили? Может, он завербован? Алекс явно чего-то недоговаривал, скрывал. Или что-то скрывалось в нём. Не вызывало сомнения, что он подвергся психологическому воздействию, и насколько глубоко повреждена его психика, только предстояло выяснить. Что он рассказал под советскими пытками, и были ли это только пытки, а не хитроумные методы покопаться у него в мозгах? Неприятно было всё это слышать, но Фрэнк, отпустив на раздумья лишь десяток секунд, твёрдо решил: что бы там ни было, он от Алекса не отступится. Фрэнк не предаст его, не бросит в беде и останется с ним, на его стороне до конца. Даже если русские замучили Мэйсона и сломали, свели с ума и запихали в его голову какую-то дрянь, даже если его неким образом завербовали — тогда тем более. Чтобы с Алексом ни сделали, он остался самим собой — бесстрашным мальчиком на снегу, сыном идеальных родителей из Анкориджа, любимым другом. Если весь мир ополчится против него, Фрэнк будет драться за него. А если окажется, что Алекс введён в заблуждение врагом — тогда тем более. Рядом должен быть друг, который не усомнится, который вернет его на правильную сторону и прикроет в случае опасности, защитит, вразумит и спасёт, как подобает отплатив ему за его жертву… Фрэнк понимал, что опереди он Алекса тогда, на Кубе, хоть на секунду, и он сам оказался бы на его месте. Мог бы сам быть сведённым с ума, запутавшимся, загнанным в угол. Вырвавшись из ада, он вернулся домой, а тут его встречают подозрениями, допросами, враждебностью и новыми пыткам. Нет, не будет больше пыток, пока у Алекса есть друг! Пока они оба есть друг у друга. Фрэнк заверил Хадсона, что будет действовать согласно его указаниям и приложит со своей стороны все усилия, чтобы докопаться до правды. Это действительно могло сработать. Единственным близким другом Алекса был Фрэнк, а значит, в его присутствии Мэйсон скорее придёт в себя и разговорится. И вот, наконец, наступила долгожданная, вернее, нежданная благословенная минута. Фрэнк увидел его. Увидел и взвыл мысленно, а затем и сквозь плотно сжатые губы. Что с ним сделали! Невооружённым глазом было видно, что его и впрямь пытали физически и морально. Должно быть, много били. В плену он плохо питался, болел, страдал, выживал в крайне тяжёлых условиях. Это было написано на его измученном, осунувшемся и потерявшем краски лице. Наверняка Алекса уже не раз тщательно отмывали, и всё равно он был каким-то грязным и потрёпанным, словно затасканная, пропитавшаяся уличным ветром вещь, которой, как её ни чисти, не вернуть свежего магазинного лоска. Погасшие глаза, унылое и злое выражение, посеревшая кожа, а главное, что-то сломленное в позе, в болезненном, затравленном напряжении, накрепко сковавшем его исхудавшую фигуру. Ни следа прежних украшений: уверенности в себе, смелости и самодостаточного спокойствия, гордой осанки, мощи и тяжёлой львиной грации плавных движений. Казалось, даже волосы его потускнели. Прошло два с половиной года, а Алекс постарел лет на десять… Фрэнк поспешил себя уверить, что это ерунда, что стоит Мэйсону отъесться, подлечиться и отдохнуть как следует, пожить пару месяцев в комфортных условиях, и он станет прежним… Кого он обманывал. Прекрасного друга уже не вернёшь. Но и этот, разбитый и искорёженный, был Фрэнку безмерно дорог. Все эти мысли промелькнули в голове и улетучились. Вудс бросился к Алексу, налетел на него и сгрёб в объятья. Пахло от него тоже иначе — чуже, постороннее, как от больной собаки. И его сжавшееся тело тоже показалось незнакомым. На мгновение Фрэнка кольнула зловещая мысль, что это не Алекс, а лазутчик, взявший его личину… Но нет, быть не может. В ЦРУ не дураки сидят. А ещё через секунду пришло спасение. Алекс, сначала замерший, словно запуганный пёс от громкого звука, вдруг очнулся. Он вспомнил друга, он узнал! Мэйсон на удивление крепко обнял в ответ, заскулил, задёргался, и Фрэнк с удовольствием отметил, что в этом измождённом теле осталось ещё много сил. На жизнь хватит. А если не хватит, Фрэнк поделится своими. Не сдержавшись, Фрэнк принялся трепать его и радостно болтать, вываливая на него потоки слов и новостей. Алекс, видимо, половину не слышал и пребывал в прострации, но всё же он смотрел на Фрэнка, узнавая, бессильно скалился и кивал. На минуту оторвавшись от него, Фрэнк отошёл, чтобы поговорить с Хадсоном. Тот признал, что имеет смысл поместить Алекса в обстановку, что прежде была ему привычна. Пусть отдохнёт, придёт в себя. Фрэнк с жаром заверил, что возьмёт на себя заботу о нём и будет следовать расписанию предстоящих Алексу допросов и проверок. Конечно, ни о каком возвращении домой речи не было. Ещё очень далеко было до Анкориджа, а другого дома у них нет. Да и Хадсон хотел всё контролировать и требовал отчёта о каждом шаге. Мэйсона переправили в Вашингтон, Фрэнк устроил его в одной из тех служебных берлог, что являют перевалочную базу и место недолгого отдыха агентов, отправляющихся на задание и возвращающихся с него. Как позже оказалось, иллюзии мирной жизни было отпущено всего две недели. Но Фрэнк ещё не знал об этом. Ему думалось, ничто им не грозит, впереди у них месяцы, годы для восстановления Алекса, для кропотливой работы над его выздоровлением и возвращением. Как ни был Мэйсон плох, Фрэнк не сомневался, что своим участием и братской нежностью сможет помочь ему, что вместе они преодолеют те травмы и ужасы, что сейчас придавили Алекса невыносимой тяжестью и лишили разума. Они с Алексом и прежде, бывало, жили вместе, деля безликую служебную берлогу. В ней они только ночевали, а дни занимали подготовка к заданиям, брифинги и тренировки. Фрэнк и сейчас постарался вернуть прежний распорядок. Он осторожно выводил Алекса на пробежки, в столовую, просто погулять по округе и на беседы с психологом. Но больше всего Алекс спал, порой целыми сутками. Фрэнк терпеливо дожидался его пробуждения и бережно кормил нехитрыми самодельными завтраками. Конечно, стоило поговорить, узнать обо всём том, что с Алексом сделали в Советском Союзе, но Фрэнк не знал, что ускользают сквозь пальцы считанные дни. Он собирался осторожно спросить не раньше, чем через месяц. А пока это будет губительно, ведь сейчас Алекс балансировал на грани. Таблетки, уколы и врачи ему не помогали, да и не могли помочь так скоро. Алекс часто выпадал из реальности. Он застывал, его глаза стекленели. Он часами оцепенело пялился в стену, а потом вдруг начинал беситься, неразборчиво бормотал по-русски, кричал. Его ни на минуту нельзя было оставить одного. Фрэнк был с ним постоянно, хоть Алекс бывал с ним лишь изредка. Куда чаще Алекс разумом отсутствовал, и Вудсу оставалось заботиться хотя бы о его теле, истощённом, израненном и иссиненном — живого места нет. В остальное время Алекс молчал и ни на что вокруг не реагировал. Вечерами Фрэнк укладывал его в кровать и поначалу сам уходил спать в другую комнату. Но не было единой ночи, чтобы Алекс не поднимал крик. Никогда бы Фрэнк не подумал, что окажется в роли сиделки. Но в случае с Алексом он никому бы эту роль не доверил. И потому сам успокаивал его, ловил, упрашивал, вновь и вновь укладывал. Тогда-то, одной дождливой бурной ночью он впервые среди яростного бормотания разобрал повторяющееся имя. Тогда оно ещё ничего не значило, ещё не пугало, не уничтожало, не разбивало сердце. Виктор. Виктор, Виктор, Виктор — Алекс выкрикивал его, когда было больнее всего. Фрэнку казалось, будут ещё сотни таких ночей — когда он сидел на полу у двери в комнате Алекса и прислушивался к его беспокойному дыханию — и потому Вудс не ценил их, как единственные. Потому сам задрёмывал вместо того, чтобы, ещё не чувствуя за собой вины, ещё не ведая ни о каком Викторе, крепко обнять Мэйсона, прижаться губами к его загривку и, глубоко вдыхая, с облегчением ощутить, что прежний, когда-то знакомый, родной и бесконечно милый человеческий запах возвращается. Может, это был не столько запах Алекса, сколько аромат и воплощение их общей жизни… До какого бы то ни было возвращения на службу было ещё дальше, чем до Анкориджа, но обстоятельства неумолимы. Хадсон даже при желании не мог рассказать, в чём дело. У Фрэнка не было допуска. Одним утром Хадсон пришёл и увёл Мэйсона. Но хотя бы сказал, что скоро вернёт. Алекса действительно возвратили уже через день. Сам Мэйсон туго соображал, пришлось Хадсону приоткрыть завесу тайны — лишь после того, как и Фрэнка утвердили в качестве исполнителя для следующего задания. Миссия была очень важная, крайне опасная, немыслимая. Диверсия на советском космодроме и устранение влиятельного русского генерала — Никиты Драговича. Фрэнк уже слыхал это имя. Влиятельная шишка, Драгович ворочал большими делами на международном уровне, но сам оставался в тени. Военные вторжения, подрыв деятельности Соединённых Штатов, диверсии и шпионаж — Драгович был замешан во многим. Хадсон рассказал ещё одну дикую историю. Что было с Алексом в плену? Удалось частично выяснить: Мэйсона отправили в далёкий северный город за полярным кругом, в Воркуту, в советский исправительный лагерь. По данным разведки, этот лагерь был связан с деятельностью Драговича. Там проводились какие-то секретные испытания и эксперименты. И в этом месте Алекса подвергли пыткам, а может и неким экспериментам. Позже Алекс непонятным образом освободился и вернулся в Америку. Мэйсон не сразу рассказал об этом — просто потому, что был невменяем, но вскоре стало ясно, что Алекс лично видел этого самого Драговича. Вторая часть истории: на советском космодроме Байконур будет в назначенный день происходить подозрительный запуск неизвестной ракеты. Этот проект тоже связан с деятельностью генерала Драговича. Сам Драгович будет присутствовать — такие данные поставляет разведка. Это редкая возможность выследить и устранить Драговича, а для ЦРУ это первостепенно. Так решили на самом верху, так высоко, что Вудс шею свернёт, если будет заглядывать. На той же непостижимой высоте решили, что на задание отправят Мэйсона. И Вудса тоже отправят — чтобы он, кроме прочего, присмотрел за Алексом. Также в команду войдёт ещё несколько агентов — всё люди Фрэнку знакомые. Вопроса о том, хочет ли Вудс отправиться на это задание, как всегда не стоит. Он отправляется через пять дней. И за эти дни ему лучше бы привести своего приятеля Мэйсона в чувства. Так сказал Хадсон. Фрэнк догадывался, куда возили Алекса — в Пентагон, на некую проверку или на встречу с кем-то из правительства. Как ни удивительно, Мэйсон их устроил и его утвердили. Что ещё удивительнее, после этой короткой поездки Алекс заметно пришёл в себя. Его взгляд наполнился осмысленностью, в нём словно активизировались скрытые до этого силы, напряжение и решимость. Он был воодушевлён предстоящей миссией и рвался в бой. В предыдущие дни Алекс не говорил об этом, но теперь вдруг открылось, что это правда про Драговича. Фрэнк аккуратно спросил об этом имени, и Мэйсон стал яростно его повторять вместе с другими именами: Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть, он ненавидит их, он убьёт их… Всё это было странно и очень нехорошо. Самоубийственное задание, на которое отправляют больного, нагромождение необъяснимых совпадений, спешка, недосказанность, секретность. Едва ли выйдет толк. Но отказываться, спорить и кому-то что-то доказывать бессмысленно. Фрэнк знал правила игры и давно принял их: если он станет не нужен, если он станет опасен, им пожертвуют. Одна, или две, или сотня человеческих жизней ничего не значат для правительства, когда на карту поставлена национальная безопасность, чья-то высокая воля или чья-то дорогая война. Пусть он ценный полевой агент, пусть он многое знает и может, но один неосторожный шаг — впрочем, можно и без шага. В любой момент за него могут решить, что его следует устранить, или он может оказаться пешкой и разменной монетой для достижения иных целей. Он ничего не сможет с этим поделать. Такова его жизнь. Такова их с Алексом работа. И если их посылают на смертельное задание, задача Фрэнка — выполнить, что от него требуется. И хорошо, если от него требуется уберечь Алекса. На это он более чем согласен. Миссия на Байконуре была сущим безумием, но пусть бы она была ещё безумнее. Главное, Алекс вернулся в строй, включился в работу и стал хоть чуть-чуть похож на себя прежнего. Он был всё таким же изнурённым и хворым, он теперь он хотя бы слышал, когда к нему обращались, и понимал, что происходит вокруг. Они шли в бой вместе, как на заре их дружбы. Фрэнк, как и прежде, не отводил от него глаз, постоянно с ним разговаривал, подталкивал, указывал, что делать и куда двигаться, и Алекс с восхитительной послушностью всё выполнял. Он не был беспомощным и не забыл, как стрелять и драться, опасность и выстрелы взбодрили его, и какое-то время он действовал наравне с товарищами. Ещё одно невероятное безумие: их миссия прошла успешно. Их отряд сорвал запуск ракеты. Убедиться в смерти генерала Драговича не удалось — они взорвали его машину, но был генерал там? Их теснили враги, в подземных лабораториях они подверглись действию какого-то газа, всех рвало, они едва отстреливались, а Алекс под конец совсем валился с ног и бредил. К счастью, эвакуация пришла вовремя и Фрэнку удалось и самому спастись, и Алекса дотащить. Весь отряд вернулся в целости, как ни удивительно, и ещё через сутки они оказались дома, в Вашингтоне, в своей берлоге. Фрэнк никогда не ждал, что получит за свою работу награду, даже если работой было перевернуть мир вверх тормашками. Медаль, публичное чествование, повышение в звании — этого было ему не нужно. Но награждён он оказался сверх меры. Так ему показалось в первый момент, когда он увидел, что произошло с Алексом. Алекс был ранен на Байконуре. По возвращении домой Фрэнк сопроводил его в служебную больницу. Там его за пару дней зашили и подлатали. Скрутивший его жестокий приступ безумия миновал. Алекса чем-то обкололи, он проспал сутки мёртвым сном и очнулся обновлённым. Доктора, психологи и даже Хадсон — все были удивлены. Не стоило радоваться выздоровлению, улучшение могло быть лишь временным, но перемены были на лицо. Мэйсон пришёл в себя. Физически он ещё не окреп, выглядел всё таким же несчастным и потрёпанным, но говорить и действовать стал совсем как нормальный. Исчезли провалы и оцепенения, он реагировал и на обычные физические раздражители, проверяемые врачами, и на обращённые к нему слова. Движения снова обрели стремительность, выражение лица стало собранным, даже глаза заблестели. Правда, Алекс о своём пребывании в Воркуте ничего нового рассказал. Но Хадсон отчего-то отстал от него. Тогда Фрэнк не понимал, почему, лишь недоумевал и не знал, радоваться или опасаться. Хадсон вдруг отменил все проверки, допросы и беседы с психологом. Мэйсону была предоставлена почти полная свобода. Но вскоре стало ясно, с Алексом что-то не так. В явном улучшении крылась другая непонятная болезненность. Он снова стал похож на хищника, но раньше в нём не было бесшумной злости, которая ощущалась, словно электричество, разрядами и искорками пробегающее по его жёсткой шерсти. Безошибочное чутьё говорило Фрэнку об опасности, но он не мог угадать, откуда она придёт. Вудс старался вести себя как прежде, также заботился об Алексе, но в те две ночи, что они провели в одной квартире после Байконура, Алекс в опеке не нуждался. Кошмаров у него не было. В течение двух дней он, словно в деловом ожидании новой миссии, отправлялся в тир и тренажёрный зал. Он пребывал не в лучшей форме, но меткость его стрельбы была на высоте. Из уважения Фрэнк не стал ходить за ним хвостом и тоже предоставил ему свободу, сам же занялся своими незначительными делами. Но сердце было не на месте. В растревоженной душе, словно не решаясь, не спешила зажечься надежда на восстановление нормальной жизни. Что-то заставляло Фрэнка беспокоиться, что-то давило, будто предчувствие грядущей беды… Но он уже запутался в своих предчувствиях, запутался в Алексе — лучше ему или нет, нужна ему забота или он хочет быть один, и чего он вообще хочет, куда он рвётся… Затем произошёл один из двух странных эпизодов, что перевернули Фрэнку душу, а вместе с ней и всю дальнейшую жизнь. Они пересеклись на выходе из их берлоги: Алекс уходил, а Фрэнк возвращался. Алекс был таким же напряжённым, яростно готовым к чему-то: лихорадочный блеск глаз и бледность лица, лёгкая дрожь и что-то чужое, нездешнее — впору было подумать, что он принёс из России, словно из преисподней, демона, спрятавшегося между рёбер. Фрэнк поймал его взгляд и почуял недоброе… Но не успел он сформулировать вопрос, как оказался схвачен, окогчён. Алекс внезапно метнулся к нему, дёрнул за руку и крепко обнял. Словно отзываясь на его порыв, по телу Фрэнка прошла игольчатая волна мурашек. Его самого тряхнуло и опалило счастьем, жалостью, испугом и отторжением. Алекс привалил его к стене, весь прижался, забормотал, да ещё как: Фрэнк чувствовал властительную близость его лица, горячее касание сухих губ к своему оглохшему от внутреннего грохота крови уху. Мэйсон что-то неразборчиво бормотал. Наконец-то. То были слова благодарности и нечаянно прорвавшейся жалобы. Фрэнк был рад, что Алексу лучше, что Алекс понимает, что происходит, понимает, что находится в надёжных руках. Да, да, конечно, Фрэнк сделает всё ради него, пройдёт по краю пропасти и умрёт ради него. Потому что они друзья. Алекс должен это знать. Словами этого не объяснишь, да и горло жестоко сдавило, и потому Фрэнк, высказываясь ясно, ещё крепче сжал его и даже оторвал от пола. Объятие длилось и длилось. Фрэнк ослабил хватку, а Алекс не отцеплялся. Сквозь слои одежды ощущалось торопливое, жадное и голодное, как у тигрёнка, биение его сердца. Это было прекрасно и искренне, но становилось некомфортно. Ругая себя за испытываемое неуместное смущение, Фрэнк слегка двинулся, высвобождаясь из оплётших рук. С разочарованным вздохом Алекс отпустил, но не отстранился. Испытывая неловкость, Фрэнк хотел потрепать его по щеке. Но она была колючей, серой, изрезанной таинственными ветрами востока. Получилось только беспомощно погладить. Алекс подался за ладонью, доверчиво ластясь, как пёс, подставляясь под неё как можно дольше. Фрэнк окончательно смутился. Ещё не дав происходящему названия, он уже чувствовал, что неумолимо краснеет и задыхается. Что-то безумное происходило, неправильное, немыслимое, невозможное… Резкий переход от ярости к нежнейшему, как у котёнка, порыву. Наклон головы и взгляд, вдруг ставший виноватым. Никогда бы Фрэнк не подумал, что Алекс умеет стрелять глазами, но это было оно. Он сперва уронил опалённые ресницы, а затем быстро глянул, грустно и просяще. Взмах ресниц — и короткий обман распался, взгляд стал лукавым, вызывающим и ясным, но вместе с тем таким же уязвимым, стыдящимся, умоляющим… Светлая, с рыжинкой и снежной просинью, зелень его печальных глаз была словно создана для этого: для откровенного, сдающегося и нападающего взгляда, в котором всё было ясно написано даже для не умеющего читать сентиментальные романы, даже для слепого, даже для невинного. Алекс смотрел на него со страстью и лаской, с надеждой и страхом быть отвергнутым. А может, всё это лишь показалось? Может, и Алексу показалось. Чёрте что. Он явно стушевался, отвернулся и быстро ушёл, ничего не сказав. Фрэнк долго топтался на месте, пыхтя и соображая, что это было. Это истина прорвалась сквозь извечную броню холодного равнодушия? Неужели глубоко внутри Алекс… Влюблён в него? Смешно судить на основе такой мелочи. Вся прежняя жизнь говорит об обратном. Вот именно, что прежняя. А теперешний Алекс ему неизвестен и полон секретов и демонов. Может, Мэйсон просто придуривается, шутит, разыгрывает друга? Но до шуток ли ему сейчас… Как Вудс ни пытался оградиться, на ум лез старший брат, погибающий на злых улицах Нью-Йорка. Этот гадостный образ перекрывал всё и путал, не давал здраво размышлять. К Алексу эта мерзость не должна была иметь никакого касательства… Фрэнк пребывал в смятении. Не зная, куда себя деть, он напился и крепко уснул, а на следующий день с болезненного пробуждения забегал, как безумный, выдумывая дела, лишь бы занять голову. Ему дважды звонил Хадсон, спрашивал, куда подевался Алекс, но сказать в ответ было нечего. Фрэнк и известие о выстрелах в Далласе пропустил мимо ушей. До него только с третьего раза дошло: в Кеннеди стреляли, президента убили… На следующий день объявился Мэйсон. Где он пропадал, что делал? Дома он не ночевал, удрал от Хадсона, пропал с радаров. Фрэнк конечно не стал бы его допрашивать. Какие могут быть допросы. Едва Фрэнк увидел его, и сердце бессильно ухнуло вниз, в бурный океан раскаяния. Но за какие грехи? В чём-то Фрэнк чувствовал себя ужасно виноватым. Быть может, за это самое мгновение, когда Вудс, увидев Алекса, вдруг поймал себя, словно невольного вора, и осознал, что, старательно не думая о произошедшем объятии, только им и жил. Только его и жаждал снова. Обнять Алекса, прижать к себе — Вудс всё бы за это отдал. Почему? Несчастный подлый образ брата-извращенца снова полез на глаза, но у Фрэнка ещё были честность и самоотверженность, чтобы от него отмахнуться. Он не такой. Фрэнк не станет под дружбой коварно прятать вожделение, даже если оно естественно, даже если оно присуще ему… Но едва допустив эту мерзкую догадку, Вудс тут же обжёгся об неё, как о страшное унижение. Но Алекс сам полез ему в руки. Фрэнк встретил его словами о Кеннеди. О чём ещё говорить в такие горестные дни? Алекс обеспокоенно забормотал о возможной связи между убийством президента и их заданием на советском космодроме. Алекс переживал, что его могут в чём-то заподозрить. Фрэнк высказал уверенность, что Мэйсону ничего не грозит. Пока он это говорил, Алекс подобрался к нему вплотную. С неприличного расстояния стал настойчиво заглядывать в глаза, уже как будто не с робкой просьбой, а с ласковым требованием. Но чего? Фрэнк готов был сквозь землю провалиться. Смотреть на Алекса было почти больно, потому что сейчас, в этот неловкий момент, он, несмотря на болезненность своего внешнего вида, а может и благодаря ей, казался как никогда уязвимым и трогательным. Вудс чертыхнулся мысленно, но не смог избавиться от этого слова. Красота. Его, Фрэнка, милая и смешная тайна, его собственная, сокровенная, им найденная и принятая на дно души красота: в зеленоватых глазах Алекса, в его опьяняющей человеческой близости, в аккуратном и ладном полукруге ушной раковины, в обветренных, изрезанных губах, в прошивших виски проблесках ранней седины. Его решительный взгляд под схмуром мягких бровей, его упрямый рот, манера причёсывать волосы, убирая их назад, — всё было Фрэнку дорого. Но сейчас ценность сокровища ещё более возросла. Фрэнк любил его, об этом кричало колотящееся в горле сердце. Любил как друга, конечно. И как друга хотел погладить по голове, обнять, поблагодарить и обогатиться коротким и целомудренным братским поцелуем… Что за дурные мысли лезут в голову! Фрэнк униженно отвёл глаза и снова почувствовал, как предательски загорается кожа. Тот, прежний Алекс, холодный и неприступный, строго воспитанный на Аляске, тот который был его другом до Кубы, — тот бы и близко к себе не подпустил с подобными глупостями. А этот, вернувшийся из русского плена, нездоров, ненормален, сломлен. Должно быть, эта странность поведения — последствие пыток. Чёрт побери, у Алекса просто-напросто давно не было секса, вот он и лезет к первому попавшемуся! И как же Фрэнк подло поступает, что вместо поддержки и помощи поддаётся сомнительным грязным фантазиям, как будто и сам тоже рехнулся… Но Алекс был близко. Тепло его дыхания невыносимо чувственно касалось кожи. Столь же ощутимо было неотрывное, пронзительное касание его глаз, которыми он отправлял Фрэнка то ли на костёр, то ли в оледенелую степь. Алекс сказал, что поедет домой, в Анкоридж. Борясь с желанием отойти, а то и отскочить, Фрэнк ответил, что это отличная идея. Алекс затеял какую-то возню — прижимался, теснил, обнимал. Фрэнк отступал, но отступать было некуда. Алекс буквально повис на нём, и при всех возможных допущениях это беспомощное объятие уже никак нельзя было записать в разряд товарищеских. Это было — из того, нью-йорского, пропащего разряда. Фрэнк ещё пытался делать вид, что всё в порядке, но Алекс поцеловал его. Уж точно не братским благородным поцелуем, а нежным и лёгким, девчоночьим, лепестковым, пастельно-розовым — в душе колыхнулась смутная память о школьных годах, счастливых, как бы там ни было… И тут в голове произошёл взрыв. Тревога. Ураган. Нельзя отрицать очевидного и нельзя дать непоправимому произойти! Это отвратительно и неправильно. Фрэнк должен защитить от проклятой ошибки себя, должен защитить Алекса… Но сделанного не воротишь. Вудс оттолкнул его, вырвался и закружился по комнате, словно ужаленный. Было до головокружения неловко, стыдно, ужасно! Что теперь с их дружбой? Её нет. Она разрушена. Можно ли ещё свести всё в шутку, забыть, выкинуть из головы? Да, но от горького осадка разочарования уже не избавиться. Что же Алекс натворил, зачем он всё испортил! И как Фрэнк его не уберёг, как допустил до этого… Как теперь смотреть друг другу в глаза, как спать в одной комнате и успокаивать среди ночных кошмаров? Над каждым прикосновением будет висеть подлая тень порока и вины… И откуда эта дрянь взялась! С чего Алекс вдруг удумал, ведь никогда подобного не было. Фрэнк резко остановился, ещё горше ругая себя. Конечно, подобного не было раньше. Но плен, Воркута, пытки — Алекс изменился после пережитого. Кем он теперь стал, что ему теперь нужно? Неужели его там испоганили, превратили в… Нет! А даже если и так! Какие бы номера он ни откалывал, Фрэнк должен защитить его, утешить, а не усугублять, не ранить своим явным возмущением. Алекс нуждается в поддержке и понимании, кроме Фрэнка, у него никого нет, и если лучший друг его оттолкнёт и осудит, что же ему останется? Но было поздно. Алекса уже не было в комнате. Он исчез. Ещё на два года.