Помни их имена

На поезд Дмитрий не опоздал и благополучно вернулся домой. Странное, томительное и возвышенное чувство чужого города не оставляло его долго, но под сменой природных покровов оно постепенно затихло. Размеренная домашняя жизнь снова захватила мысли. Снова бесчисленные заботы, дела и весенние, летние, осенние нелёгкие хлопоты. В следующий раз в Сталинград отправили не Дмитрия. Он надеялся, но спорить не стал. Дома было много дел. Любовь к Сталинграду растаяла. Через месяцы от неё осталась только вечерняя грусть, через годы — красивое смутное воспоминание, как у других воспоминание о дружбе. А дальше годы полетели быстрее. Дмитрий рос и здоровел, к восемнадцати годам он стал уважаемым в колхозе человеком. Ему поручали ответственные задания, награждали грамотами, выделяли, ценили и эксплуатировали как проклятого. Он не был против. Младшие братья и сёстры удирали кто куда — в ближайшие города и в Сталинград, а Дмитрий оставался. У него были дом, дела и охота. Работа вешалась на него со всех сторон, но иногда он умудрялся отвоевать себе день или два, взять ружьё и собаку и уйти подальше. Пусть не так далеко, как хотелось бы. Пусть не навсегда, но чем дальше от дома, тем вернее привычные, одинаковые, скучные мысли всё о тех же делах, об урожаях и родственниках, о хворающей корове Малютке сменялись другими мыслями, далёкими и размытыми — об иной жизни, будто чужой, трогательно и печально пролетевшей стрелой в знакомых пейзажах. На деревенских посиделках Дмитрий вслушивался в бесхитростные слова милых песен. Простые и бесконечно много в себе содержащие, целые истории раскрывались за короткими строчками и неизменно бередили сердце. Шелестели листья и прибивали землю дожди, скрипел под валенками снег, на охоте Дмитрий повторял себе песни и порой много до боли, до слёз много в них находил родного и близкого, но относящегося не к себе, а к умершим, к бабушкам и дедушкам, чьи жизни промелькнули так быстро, так грустно и бессмысленно и ничего не оставили. Об их юности и любви Дмитрий думал как о своих. И о своей жизни тоже думал, что она — лишь случайность, не больше, чем промельк золотого листа по ветру, и кажется она красивой только в минуты задумчивости и солнечной осени. Никому она не нужна и ни к чему не обязывает, и есть она, нет ли — никакой разницы. Так же, как жизнь любого животного или цветка — накрыло снегом в степи, и как будто ничего и не было. Но зачем тогда эта грусть? И к чему сердцу в песнях грезятся расставания и дороги? На их хуторе никому не было дела до творящихся в большой стране событий. Где-то далеко началась война и молодых на неё забрали. Было бы горестно и тяжко, если бы повестка не была единственным событием, билетом на единственный поезд, что заберёт и увезёт далеко от дома. Летом сорок первого Дмитрию исполнилось восемнадцать. Ему повестка пришла одному из первых. Все конечно же плакали, но ничего не поделаешь. Его в любом случае забрали бы на службу. Во многих домах пошли печальные шумные проводы. Дмитрию было жаль бросать хозяйство, но стоило задуматься о том, куда он уходит, и хозяйство — двор и хлев, Малютка и куры — всё обращалось в ничто, в старую одежду, которую он сменит на новую нарядную форму. Всегда занятый работой, Дмитрий не успел завести себе девушки. Впрочем, он и не спешил и не питал надежд, не поддавался и без того едва ли слышимым зовам природы. То, что за этим последует — семья и дети, было лишь следующим звеном в цепи бесконечного труда и жизненной кабалы, которую, как Дмитрию казалось, он разгадал. Расторгнуть цепь можно только лишь смертью. И Дмитрий только лишь ждал её, не торопя и не терзаясь. На войне он умрёт скорее и проще — без долгой старости, без немощи и печальных песен. Это было слабым утешением, но всё-таки с ним было не так горько уходить. Дальше полетели путешествия. Дмитрия отправили в учебную роту сначала под одним южным кубанским городом, затем под другим. Только и видно было, как сотни километров мелькают под грохотом вагонных колёс. Дмитрий сказал на призывном пункте, что хорошо стреляет — его определили в снайперскую школу, но там он через месяц не сдал нормативов и отсеялся. Его перевели в формирующийся учебный батальон воздушно-десантного полка, но там через какое-то время выяснилось, что он недостаточно грамотен. Дмитрий на учёбе как мог, не переходя границ нарушений, отлынивал и слыл лодырем. Воодушевляющие речи его не трогали и пропаганда проходила мимо. Покинув дом, он будто впал в спячку. Будто задремал у холодного, дрожащего окна и лишь сквозь дрёму и ресницы наблюдал, как сменяются пейзажи и казармы. В итоге его определили в пехотный полк, который до лета сорок второго года оставался в резерве. Как и все солдаты, Дмитрий занимался подготовкой. Он научился маршировать, обращаться с оружием, кидать гранаты, рыть окопы и бегать на дальние расстояния. Долгое время его рота была занята постройкой оборонительных сооружений. В эти трудные месяцы солдат плохо кормили и нещадно использовали. За первую свою военную зиму Дмитрий исхудал и ослаб. Жизнь в деревне казалась ему теперь привольной, а здесь были тюрьма и каторга. Словно откатившись назад, Дмитрий стал выглядеть как мальчишка, бестолковый и пугливый, неловкий, робкий, вечно сонный и знающий что впереди: голод, холод, скука, бездействие и несчастная смерть. Впрочем, жизнь была не так уж плоха. Дмитрий приучился быть со своими товарищами одним целым, вместе и дружно спать, есть и работать. Все сильно утомлялись, все были молоды и растеряны, и поэтому не было ни времени, ни сил на разногласия. Дмитрий стал интересоваться новостями с фронта. Всему, что писалось и говорилось, он верил, послушно радовался победам, переживал за оборону Москвы и ненавидел неведомых фашистских захватчиков. Он ещё не проснулся, но уже поддался верному воспитанию. Ему без конца об этом твердили, и он принял на веру, что готов умереть за родину. Но эти слова были чем-то возвышенным и далёким. Здесь же, на земле, пределом стремлений была пайка побольше и сон подольше, письмо домой и письмо из дома. Безумная война грохотала где-то далеко, погибали миллионы соотечественников, но тоже в необозримой дали. Здесь же, в тылу, как ни в чём ни бывало каталось по лугам звёздное лето. Дома наступал новый посевной сезон, рождались телята и зацветали растения — мама руками грамотных дочерей тщательно писала обо всём каждый месяц. Домашние дела делались без Дмитрия, но он будто бы ещё присутствовал в семейном кругу. В июле сорок второго Дмитрий оказался в бескрайней степи под Сталинградом. Его роту, как и тысячи других, отправили сдерживать немецкое наступление. В первом же бою погибла треть переполошённого личного состава от удара авиации, ещё треть — от последующей атаки. Дмитрий своего первого боя почти не увидел. Всё вокруг застилало поднятое своими и чужими танками огромное облако пыли. Дмитрий опрометчиво высовывался из окопа, который до этого полдня рыл, и стрелял в сторону врага, пока были патроны. Кроме оглушающего грохота и дрожи земли, ничто его не коснулось. Боевое крещение прошло успешно. Ту немецкую атаку удалось отбить — отвоевать полдня для того, чтоб собрать с убитых патроны и оружие, поднять на носилки раненых и отступить. Отступление оказалось бесконечным. Люди шли, шли и шли, пока не умирали. Брести по раскалённой солнцем степи, раскинувшейся до края неба, было тягостно, особенно в условиях всюду следующей за людьми грязи, невытравимой усталости и острой нехватки воды и продовольствия. Летнее солнце палило неумолимо от зари до зари. Даже ночью не становилось прохладнее — жар поднимался от пропечённого дёрна. Но ночью всё-таки становилось полегче. Можно было отвоевать у сна десяток минут и посмотреть в мутноватое озеро звёзд, складывающихся в Млечный путь. Небо уже не накрывало родную землю куполом, летело не над ней, а совершенно вне её, в космосе, не касающемся планеты, чужом и неизвестном. Никак было умом не охватить, как это он, далёкий, лежит на ладони так близко. Пепельно-жёлтая Луна светила ярко как днём. Ночью мирно пахло полынью и откуда-то таинственным образом налетал свежий ветер, легко, словно вскрик, рассказывающий о детстве, о лошадях и светящих в тумане кострах. Но ночью следовало не думать, а отдыхать, нажевавшись незрелых колосьев и до крови исколов рот, крепко спать, спать и просыпаться от приглушённого грохота бомб, рвущихся необозримо далеко. Казалось, далеко, но было видно, как там, позади, на западе, за краем земли, вспыхивают осветительные ракеты… А потом снова вскакивало неугомонное солнце и пытка духотой начиналась заново. Раскалившийся воздух, куда ни глянь, мерцал и струился, звуки в нём раздавались до рези отчётливо. Дмитрий родился и вырос в похожей местности, так что от условий страдал чуть меньше тех, кому непривычны были плавящая сухую землю жара и пыль. Дмитрия больше мучили непрекращающиеся стоны раненых, которых несли с собой, покуда те не умирали, принося всем облегчение. И ещё мучили, надрывали сердце издалека мелькающие белыми платками колонны беженцев, которые отступали наравне с армейскими частями. Отступающих к Сталинграду людей было огромное количество. Измождённые женщины, хмурые старики и насупленные дети упрямо брели, хромали, волочились, кое-как ехали на подводах, тащили за собой свой страдающий скот и постепенно оставляли вещи. Оставленного скарба вдоль дорог набирались целые валы. За каждой вещью стояла какой-то человек, история и ценность — не зря же её взяли. До слёз грустно было видеть свалившийся набок громоздкий, потемневший от лет комод или тумбочку, составлявшую богатство и реликвию несчастной крестьянской семьи. Дмитрий знал, что его родной хутор располагается сотней километров севернее, в глухих местах, куда немцам соваться не зачем. Может, они не тронут его, хотя бы потому, что не найдут… И всё же тревожно, волнительно было вглядываться в каждую бредущую колонну. Стягивал душу страх узнать среди людей своих, знакомых — таких же измождённых, потерянных. Возможно, его родные так же уныло бредут по раскалённым до состояния ада дорогам и тащат, может быть, за собой на привязи рыжую корову Малютку. Избалованная любовью и заботой, она и нескольких суток такого пути не выдержит… Лошади тоже не выдержат. Лягут у дороги и прикроют остекленевшие, искусанные слепнями глаза длинными ресницами. Техника не выдержит, перегорит и заглохнет. И только человек живучее всех. Часто их рота получала пополнения из выловленных на дорогах отступающих или сама вливалась в состав другого, более организованного боевого соединения. В таком случае их отправляли в очередную оставленную жителями степную деревню. Там располагался временный штаб, в котором тихие, усталые и злые командиры задачей снова и снова ставили одно — окопаться и замедлить немецкое наступление. Солдат перед боем кормили, снабжали, чем придётся, и давали возможность отдохнуть. Можно было наконец сбыть с рук и отправить на машинах и подводах в санчасть раненных и заняться делом — рытьём окопов и приведением собственной амуниции в порядок. Можно было узнать последние новости: как и где отступают и что захвачено. Писем из дома нечего и ждать. Предстоял новый бой, неотвратимый и уже знакомый, но каждый раз жуткий, хоть страх и бессилие стали лишь поправкой на время, необходимое, чтобы прийти в себя. Сражения приходилось ждать как казни и постоянно прислушиваться, не летят ли вражеские бомбардировщики. Их сытое тарахтение значило, что на голову посыплются бомбы, от которых нет спасения, кроме слепой удачи. Пыльная земля вновь заходит ходуном, как при землетрясении. Повезёт — не засыплет землёй в окопе, не заденет волной взрыва и не разорвёт осколками. Душу затопит задыхающееся счастье, что остался жив на этот раз. Оно прижмёт к земле едва не тяжелее ран и заставит дышать пылью и отчаянно благодарить неведомое. Это только начало. Дальше пойдут танки, которые будут палить издалека и оставаться неуязвимыми против танковых ружей. С обеих сторон зачастят пулемёты, перемелют всё в щепу и кровавую грязь, гром выстрелов сольётся в непрекращающийся грохот, и он будет продолжаться, покуда всё не потонет в смертном облаке. Останешься жив — увидишь, что победили свои. В ином, более вероятном случае не увидишь ничего или попадёшь в окружение, а это и есть смерть, точно такая же, как смерть насущная, ведь неизвестно, что по ту сторону, но известно точно, что оттуда никто не возвращался… Даже если удавалось сдержать вражеские атаки, подбить танки и оставить чужие тела лежать в поле, всё равно после этого приходилось отступать, неся на носилках новых раненных и оставляя позади больше, чем имели прежде. Так продолжалось всё лето, а казалось, тысячу лет. Несколько раз Дмитрий бывал ранен и оглушён, но каждый раз несерьёзно. Он переносил всё на ногах и отказывался от отправки в санчасть, потому что эта волокита грозила ещё большей суетой и неразберихой. В роте он хотя бы был на своём месте и знал, что ему делать, а главное, знал, что будет накормлен. Дмитрий привык бросать бутылки с зажигательной смесью во вражеские танки, стрелять в фигурки людей вдалеке и видеть, что попал. Он прорыл десятком сломавшихся сапёрных лопаток километры окопов, пронёс на носилках немыслимое количество людей. За лето он выбелел и выгорел, до основания костей прогрелся, ещё больше исхудал и высох. В этой источенной хрупкости он приобрёл другую, выносливую и гибкую, сколько угодно гнущуюся, но не ломающуюся силу — не от хорошего питания и здоровой физической работы, но от тупого упорства, жажды и невероятной живучести. Все однообразные, тяжёлые впечатления сливались в один бесконечный унылый день. Но порой невероятные события выделялись из общего плана. В августе Дмитрий видел пожар. Под вечер горело во весь запад от севера до юга огромное пшеничное поле. Его подожгли, чтобы замедлить дышащих в спину немцев. Откуда-то налетел дующий в сторону врага спаситель ветер, и нагруженное почти спелой пшеницей поле полыхало как безумное. Драконовые всполохи огня взмётывались, отрывались от земли и взлетали до темнеющего неба. Ползущие с запада фиолетовые тени окрашивались багрянцем и светились по-библейски, хоть никто таких книг давно не читал. Кроваво-алый закат был раздут пожаром втрое. Словно дьявол в кругу приспешников, красное солнце ярилось в кольце бурых низких туч. Огромное, плотно сидящее на горизонте светило пробивало лучами дым и напоминало жуткого зверя, который рычал и трубил — то визжал в ветре огонь, жестоко пожирающий пшеницу. Вся степь лежала в пожаре, как свирепое от бури море. На него небо кидало сеть сумерек и тащило искорёженный улов — одуревших и обожжённых людей и животных, в смертном ужасе бегущих и в бессилии ползущих от ужасного огня. Но при том на востоке небо было почти обычным. Искрясь и полыхая с одного края, на другом оно мирно засыпало в привычной льдистой синеве. Бредя, из последних сил перебирая сбитыми в кровь ногами, Дмитрий слезящимися глазами вглядывался в восток, а потом оборачивался назад. Позади был ад, но если отрешиться от опасности — а на смерть было уже наплевать — эта величественная и грозная картина напоминала ему давнишнюю, забытую и найденную на глубине: его поездка в Сталинград. Тогда закат был скромнее, но и Дмитрий был совсем мал. А теперь ему девятнадцать, и роковое сияние судьбы гонит вновь вперёд, к неумолимой участи. Снова в Сталинград, закат выворачивает ему душу наизнанку, повторяет старую истину. Кажется, что ноги идут слишком медленно, кажется, они вязнут в пыльном пшеничном месиве и не поспевают за рассудком, который летит, не зная отчего и к чему, но куда бы я ни шёл, я возвращаюсь, по пути извилистому и долгому, прямому и верному — к тебе… Окончательно обессилев, Дмитрий упал и заснул. Проснувшись на утро, встал и побрёл дальше. Мир туманился глухотой, красной рябью в глазах, головокружением и не позволяющей ничего съесть тошнотой, уживающейся в желудке с неотступным мучительным голодом. Голова нестерпимо болела от того, что его снова и снова оглушало взрывами сыплющихся с неба снарядов. Дмитрий не успевал отойти от одной контузии, как подвергался другой — ему не везло или, наоборот, везло непозволительно часто. Его засыпало землëй в окопах и швыряло ударной волной, но осколки, если и попадали в него, то входили неглубоко. Вместо слов Дмитрий мог только реветь и заикаться, но он оставался в строю. Он был одним из немногих из своей роты, кто ни разу не покидал позиций, не был отправлен в санчасть или тыл. Он и его меняющиеся сослуживцы за пятящимся на восток тылом только следовали, беспеременно выполняя приказ прикрывать отступающих. Дмитрию не были свойственны командирские и организационные качества. Из-за вечных усталости, боли и тоски ему не было дела до других. Ему самому спокойнее и проще быть ведомым, так же как изначально привычнее было являться эксплуатируемым, нежели эксплуататором. Он ничего не загадывал наперёд, ни к чему не стремился и просто выполнял приказы, шёл, куда велят, при этом, сам не зная, зачем, старался пожить подольше. Тяжёлым дням на смену рано или поздно приходил день чуть полегче, час отдыха, час рассвета или заката, ужин или хотя бы кружка кипятка — ради этого жить стоило. В опустевшей, всегда гудящей голове засела осколком мысль, что он мог бы не жить сейчас. Мог умереть уже тысячи раз, и ничего бы больше не было, а значит сейчас он живёт зря. За случайным образом сохранённую жизнь можно не цепляться. Всё равно она не продлится долго. В те тяжёлые времена инициативные и решительные бойцы, заброшенные в чужой полк в ранге простых солдат, уже через несколько дней могли стать командирами. Предыдущие командиры погибали, и тот, кто храбростью, удачей и умом заслужил авторитет в бою, должен был занять их место. Дмитрий ничьё место не занимал, никому не был обязан и ничего не боялся потерять. После каждого сражения боевая численность резко уменьшалась, а затем снова разрасталась благодаря приведённым из Сталинграда бестолковым пополнениям из новобранцев и детей. Они были одеты в гражданскую одежду и стрелять толком не умели, да и не смогли бы, потому что от непривычки были смертельно измотаны тяжёлыми переходами. Переходы были долгими, опасности без числа, авианалёты, эхо взрывов, далёких и уже близких. Вьющаяся лентой под ногами бурая полоса мятой пшеницы. Дмитрий плёлся, опустив голову. Дни и ночи слились в одно. Стоило закрыть глаза, скрывая их от солнца, и разум погружался в розовую дымку, она переходила в красный, сгущалась из бурого в чёрный. Разлепить непослушными пальцами склеившиеся от липкой пыли, крови и пота веки — и вокруг темнота. Так на ходу проспал несколько часов, и всё шёл и шёл. На миг в сознание врывалось болезненно яркое сновидение, всё о том же — утоптанная земля под ногами и жаркое ощущение гниющей, расползающейся прямо на теле одежды. Ещё через мгновение очнёшься — и нет этого, и вокруг ночная прохлада. Казалось, лишь несколько часов занял отход до Дона. На долгий, полный ругани и тревог унылый августовский день растянулась переправа. Ежечасно налетали вражеские самолёты, но к ним навстречу наконец неслись наши. Почти без перерыва в небе грохотали сражения. В Дону удалось искупаться, почиститься и напиться воды до звенящего опьянения. По течению шли нескончаемой вереницей трупы людей и животных, но выбирать не приходилось. Вместе с разбухшими телами, в воде крутились кверху брюхом оглушённые взрывами рыбы. Дмитрий успел выловить парочку. Готовить не было ни сил, ни возможности, но что за наслаждением было зубами содрать слой чешуи и вцепиться в мясо с хребта. С обоих песчаных берегов Дон заполоняли люди. На западном берегу слонялись и, если были не в силах преодолеть реку вплавь, обречённо ожидали смерти среди побросанного кучами оружия и скарба, потерявшие свои части, отставшие и дезертировавшие солдаты. Обозлённые, едва держащиеся на ногах от усталости патрули пропускали не всех и чуть что открывали огонь. Там же, на приговорённом пологом западном берегу, стайками купались, ныряли и смеялись бесчисленные дети. На спуске копошились толпы белоголовых беженцев, всё ещё нагруженных телегами и поклажей, — их пропускали медленно, так как приоритет был у воинских частей, которые переходили Дон и тут же оставались на крутом восточном берегу, чтобы строить новую линию обороны. Дмитрий был среди них. Он имел в запасе несколько часов, чтобы отдохнуть, покурить и, наглядевшись на гомонящих крестьян, снова с отрешённой горечью задуматься о своих родных. Вестей от них он не получал давно — нечего было и думать получить, ведь его родной хутор находился на территории, с конца июля занятой врагами. На следующий день переправа была взорвана. К берегу подступили немцы, подвезли артиллерию. Их сдерживали долго и не давали перебраться. Оба берега оказались завалены трупами и изрыты взрывами. Бой продолжался целый день, обе стороны сражались с одинаковым упорством. Но к вечеру стало известно, что враги перешли реку в других местах, перебросили понтонные мосты и, не теряя времени, понеслись на танках и бронетранспортёрах сквозь последние десятки километров до Сталинграда по полям, на которых дороги не требовались. Никто уже не думал об окружении. Линии фронта практически не было, она извивалась, словно двигающаяся боком змея, и была круто разбросана на многие километры. Там, где немцев сдерживали, они приостанавливались, но в других местах прорывались и не разменивались на то, чтобы окружать отдельные сражающиеся островки. Бои прекращались от времени и разрозненным частям Красной Армии, даже если они были всё ещё боеспособны, не оставалось ничего иного, как отходить на восток, чтобы не остаться в тылу врага, ведь новые сражения рвали небо у них за спиной. Через пару дней после преодоления Дона немцы подошли вплотную к Сталинграду. Для Дмитрия шестьдесят километров до города растянулись на пять суток. Его часть отступала медленно, тут и там принимая мелкие бои, разваливаясь на глазах и кое-как собираясь заново. Позади, или теперь уже впереди, простиралась огромная равнина, бескрайняя степь, вновь, как в детстве, немыслимо просторная, раскинувшаяся так, что её охватившие весь мир края, закругляясь, загибались кверху краешками. Нельзя было понять, как она искажает пространство и как на самом деле — далеко или близко — лежит Сталинград. Он виделся словно стоящий на холмах лес, но чем ближе к нему отступали, тем вернее можно было рассмотреть мирную городскую дымку, мерцающее сияние и чёрточки улиц. После пяти лет разлуки встреча Дмитрия с его любимым городом произошла в огне и копоти. Двадцать третьего августа началась масштабная бомбёжка города. Наблюдающие ничего не знали о цифрах и разнообразии сброшенных на город снарядов, количестве самолётов, о потерях, о времени — только видели. И Дмитрий тоже, вместе со своим поредевшим после очередного столкновения с немцами отрядом, шёл, видел и слышал и не мог поверить. Поначалу грохочущие на весь мир звуки запаздывали за вспышками, но вскоре всё слилось в один протяжный свирепый вой: разноголосые сирены, взрывы, свист и тянущий душу из тела гул. С каждым шагом приближения к городу он становился всё громче и всё ощутимее дул удушливый жаркий ветер с северо-востока. В степи сиял ясный, нисколько не задумывающийся о скорой осени день, но на востоке сгустились плотные бурые сумерки. Над городом стояли тучи дыма и пыли, бесчисленные пожары подсвечивали их снизу алым золотом. Небесные потоки уходили далеко вверх, метались и перехлёстывались. Иногда можно было разглядеть, как из красной тяжёлой пелены выныривают точки самолётов. Они оставляли под собой цепочки взрывов. Вспышки света были редкими и короткими, и на их месте вырастало новое, чадящее чёрным дымом пятно. Город словно стал эпицентром невероятной грозы. Было жутко смотреть на это действо. Степь, о которой вражеские самолёты ненадолго забыли, казалась теперь безопасной. От взгляда на безумный пожар города становилось легче дышать. Земля сотрясалась, отдаваясь далёкими взрывами, и от этого шагалось ровнее. Становилось чуть легче от мысли, что ужас творится там, а не здесь, не под ногами. Даже если бы погибшая пшеница вокруг загорелась, в поле было бы лучше. Но она не загоралась. Она покорялась слишком рано наступающему вечеру и склонялась под ветром, к четвёртому часу ставшему прохладным, вновь от того, что в Сталинграде было слишком жарко. Никто не замедлял шаг. У потрёпанного батальона, который теперь не составил бы и роты, был приказ от вчерашнего дня — оборонять подступы к городу. Как именно — они должны были узнать на месте. До места лежали спасительные километры. Все шли и с загоняемым поглубже облегчением понимали, что как бы быстро они ни двигались, когда они подойдут к городу, всё закончится, всё выгорит, и они не разделят судьбу тысяч людей, оказавшихся там. В тот день было два заката. Один, рубиновый и тонкий, изящно завёрнутый в пелерину жёлтых облаков, робко скользил по небу на западе. На него никто не обращал внимания, хоть раньше часто оборачивались, ведь там, на западе, всё время высматривали врагов. Теперь немцы оказались везде, но ещё страшнее и неотвратимее было другое зарево, что жестоко сияло весь вечер, всю ночь и ещё долго-долго. Степь была темна и безлунна, света звёзд не хватало, чтобы рассмотреть что-либо под ногами, а Сталинград, словно экран в кинотеатре, был ярко освещён. Он полыхал красным, словно раскалённые угли в печи, и чуть заметно пульсировал, как безнадёжная рана на теле огромной чёрной кошки. Когда стало совсем темно, батальон остановился. Несмотря на по-прежнему ослепительно-жаркие дни, ночи стали холодными, на пшеницу ложилась тяжёлая роса, а шинели, в которые теперь можно было бы завернуться, побросали ещё в июле. Но в этот вечер насущные дела, такие как борьба с прохладой и устройство, были забыты. Даже о еде никто не вспоминал. Не было обычных унылых разговоров. Отблески пожара на востоке ложились на лица. Освещения огромный сгоревший костёр уже не давал, но всё наполнял души суеверным, благоговейным и трепетным чувством. В ту ночь Дмитрий не спал, жевал колосья и безотрывно смотрел на восток. Кроме всех старых и новых ран, повреждений, ожогов, стёртых в кровь ног, сбитых о песок пальцев, ему было больно ещё и где-то внутри, от физически ощутимой тоски. Сталинград виделся всем местом их назначения, желанной остановкой, финальной точкой, за которой всё или закончится, или пойдёт лучше. Для Дмитрия Сталинград был особо дорог как детское воспоминание о невероятной поездке, о приключении, о любви или только её обещании — о всём невероятном, радостном и таинственном, что потом оставшуюся жизнь вспоминается… И вот он, Сталинград. Даже если на выгибающихся берегах Волги ничего, кроме руин, не осталось, всё равно, идти больше некуда и некого ждать. На утро город ещё тлел, как подёрнувшиеся пеплом угли. Будто в костёр бросали бумажки, тут и там загорались яркие огни пожаров. Грохот взрывов теперь уже не сливался в один утробный гул, но стучал, как выстрелы, и отдавался эхом в туманном утре. Самолёты над городом кружили реже. Серый и разорванный на множество полос хвост дыма стелился на юг. Туда же, на юг, брели окончательно растерянные беженцы. Батальон продолжил свой путь и к полудню вошёл в город. Всё было разбомблено, окрашено сажей в чёрное, завалено битым кирпичом, всё разрушено. Но до взятия города немцами было далеко. Враги стояли на северных подступах и, пока ещё не считая потерь, неуверенно ввязывались в уличные бои. В штабе на развалинах батальон Дмитрия расформировали, потому что от него почти ничего не осталось. Способных держать оружие солдат разбросали по отрядам, которые составляли городские гражданские от мала до велика. В течение ближайших часов их нужно было обучить, как держать оружие, объяснить, кто у них командир, и тем же вечером — на оборону города, в бой, в уличные столкновения, в подвалы и переулки, в канализацию и в лабиринты руин, всё глубже в жестокую войну. В Сталинграде Дмитрий чуть отмылся от проевшей кожу насквозь грязи, впервые за много недель побрился, получил новую форму, одну ночь выспался и один раз досыта наелся. Эта короткая передышка придала ему сил, но не вернула ясности сознания. Дмитрий по-прежнему плохо слышал и туго соображал, не понимал обращённых к нему команд, так что от него многого не требовали. В отличие от большинства своих сослуживцев он на полевое повышение не шёл и не желал никем руководить. Понукаемый и подталкиваемый, он просто полз, куда велят, стрелял, куда стреляли другие и, ко всеобщему и к собственному удивлению, не умирал. Ни пули, ни взрывы не могли до него добраться. В минуты отдыха он оглядывался по сторонам и пытался узнать, найти те улицы, по которым ходил во время своей незабвенной поездки. Слепое сердце во что бы то ни стало желало возвращения в детскую мечту, воплощения смутного сна души, хоть Дмитрий и не мог себе ответить, зачем ему это. Главным ориентиром можно было счесть вокзал, но где он? Дмитрий города не узнавал, тем более что нечего было узнать. Но изредка его настигали вспышки радости, мгновенные надежды, когда в просвете искалеченной улицы ему чудились контуры когда-то виденной перспективы. Вечная память, истончившаяся от времени, но ещё волнующая, а что ещё у него было? Всё прежнее отобрали враги, и теперь его родина здесь — его земля и вотчина, которую он любит. Как будто наивная детская прихоть исполнилась. Он хотел тогда остаться в Сталинграде, и вот, остался. Возвращаться домой не придётся. Одна из улиц проглотит его, словно сом, и он останется. Один из полуразрушенных домов впустит его в себя и не выпустит. Он умрёт и останется, и никто его в этом не упрекнёт. В редкие часы отдыха Дмитрий взглядывал на страшные разрушения вокруг и думал о своих местах — о той площади, о фонтане, о том парне, и ему казалось, что эти смутные и зыбкие до пленительности образы и сейчас существует в реальности, прежние и целые, нетронутые войной. С окраины город облепляли овраги, что пропарывали покров частных одноэтажных домишек с небольшими участками. Северная часть города была большой деревней, и центр из неё не просматривался. Величественные же улицы с высокими домами, площадями, набережными и скверами чудились чем-то волшебным, нездешним и совершенно нетленным — ещё не близко, ещё на расстоянии недель боёв, но уже и не далеко. Туда, в центр города, Дмитрию хотелось, и к нему Дмитрий с каждым тяжёлым днём приближался. За пополнением для своей роты в один из последних дней августа пришёл сержант Далетский. Ему предоставили три десятка имеющих опыт бойцов. Дмитрий был в их числе. Все прежние командиры были для него на одно лицо. Дмитрий не знакомился с ними, не привыкал, не приноравливался. Все умирали быстро, уступая место следующему. Но Далетский должен был вести людей в центр, туда, где, судя по картам, располагался вокзал и окрестные улицы, встречающиеся с маленькой городской рекой. Лицо Далетского тоже не получалось выделить из тысяч виденных в степи и закрепить в памяти, но всё же он стал Дмитрию чем-то близок. Хотя бы потому, что был рядом долго — больше одного дня. И уже к вечеру первого дня Дмитрий стал узнавать его молодой и чистый голос, его красивую фамилию и его милую доброту. Это был первый для Дмитрия добрый, отзывчивый и приветливый командир. Среди всех смятённых, измученных, потерявших человеческий облик и озлобившихся, Далетский был удивительно чутким и внимательным. Вернее, он был обыкновенным, простым, но на фоне творящегося безумия его душевное тепло и покровительство к солдатам воспринимались словно чудо. Он заботился не только о себе и своём деле, не о лично им полученном приказе, но обо всех вокруг. Он не угрожал непокорным расправой и не говорил злого, но всем старался помочь и утешить. Он сам был молод и беспомощен в этой мясорубке, и всё же он один из первых вернулся к тому настоящему, дружескому образу, который все потеряли и к которому теперь тянулись. Далетский был выше званием и имел сотню друзей, но Дмитрий захотел стать его другом тоже. Это было просто. Подойти, протянуть руку, заготовленным словом коротко представиться и неумело, позабыто скривить губы в ответ на его добрую улыбку. А дальше нужно было пойти за ним и умереть. На его лице тоже лежали полосы копоти и грязи, царапины и синяки, а волосы были тоже выжжены. Но он улыбнулся и пожал протянутую ладонь, и это — настоящая улыбка и пожатая рука показались Дмитрию такими непривычными, что он почувствовал себя ребёнком, которого впервые принял всерьёз восхитительный взрослый. Это было чудесно, а Далетский — тоже Дмитрий — уже спрашивал его о предыдущих местах сражений и, поняв, что у Дмитрия проблемы с речью, тут же стал рассказывал сам. Их военные судьбы были схожи. Об отошедшей мирной жизни судить не приходилось. Далетский был из Воронежа, до войны он поступил в военное училище, которое ему без лишней спешки позволили закончить, чтобы сразу после отправить на войну. Он оказался в Сталинграде. Он знал, как сражаться, а не только отступать, и готов был стоять насмерть. Но Далетский был добрым. Дмитрий чувствовал это в каждом его слове, хотя слова были обыкновенными. Но что-то в голосе, во взгляде, в величии души… Дмитрий старался держаться к нему поближе и, хоть знал, что это невозможно, в какой-то иной жизни хотел быть как он. А в жизни этой, под пепельным небом, хотел заслужить и почувствовать его одобрение и доверие, его отеческую командирскую ласку к хорошему бойцу. Всё-таки это большая радость — иметь славного и доброго командира, за которым искренне хочется следовать и хочется подчиняться, которого уважаешь и любишь. Война для Дмитрия только начиналась. То, что было до: отступление, всё проклятое душное лето, раненые, погибшие, вереницы беженцев, да и вся собственная жизнь от смутного детства до мобилизации — всё оказалось дорогой на фронт. Только здесь, на фронте, Дмитрий встретил настоящих товарищей и друзей, и Далетский был первым из них. Дмитрий поверил, что этот человек, в отличие от прежних, не пробежит мимо тенью, не умрёт в ближайшие дни. А даже если умрёт, то оживёт внутри помнящего и там останется. Дмитрий пошёл с ним рядом, словно верный пёс, почтительно отставая на два шага и внимательно поглядывая по сторонам в поисках возможной опасности, отвести которую от командира будет счастьем. Обходя завалы и воронки, они крались по обугленным широким улицам. Постепенно из пригородов они входили в настоящий, в старый, в исторический царский город полуразрушенных особняков. Всюду в воздухе крутился пепел, пахло дымом, залитым дождями пожаром и горелой резиной. Этот запах насквозь проел одежду и кожу. Небо плотно заволакивали низкие тучи, скупо роняющие безжизненный свет. Но город не вымер. На пепелищах копошились измученные, выпачканные копотью люди, не перестающие обречённо ворошить завалы. Все встречные волокли по земле разнообразные кутули. У чудом уцелевших колонок выстраивались очереди, наученные при появлении самолётов бросаться врассыпную. С некоторых улиц раздавался гул турбин и тарахтение моторов. На пустырях и в уцелевших скверах высились холмики могил. Стёкол в окнах нигде не было, как и не было зелени или хоть какого-то яркого пятна. Всё было облеплено мрачной серостью. С севера слышались выстрелы и завывания миномётов. С продвижением в центр эти звуки становились всё отчётливее, а людей на улицах всё меньше. Дмитрий рассеянно слушал Далетского, который говорил о по-прежнему работающих заводах и объектах, которые нельзя сдавать врагу. Когда речь зашла о вокзале, Дмитрий вспомнил, что ему нужно именно туда, ведь там всё началось… На вокзале Дмитрий побывал. К счастью для себя, до того немыслимого дня семнадцатого сентября, когда вокзал четыре раза переходил из рук в руки от русских к немцам и обратно. Но и до того момента вокзал был настолько разрушен обстрелами и бомбёжками, что узнать ничего было нельзя. Лишь перрон, с которого Дмитрий сошёл и на который забрался много лет назад. До поисков ли было? Уличные бои развернулись во всю калечащую силу. Свои и чужие погибали сотнями за каждый двор, за каждый дом, за стену и угол. Смерть стала чем-то настолько обыденным, что перестал быть невыносимым вездесущий запах разложения и сон урывками под грохот выстрелов. Привычным стало вражеское оружие — его даже чаще, чем своё, удавалось перезаряжать. Привычным стал поначалу коробивший приказ — пленных не брать. Далёкие и неизвестные немцы оказывались на расстоянии протянутой руки и умирали быстро. Сентябрь входил в свои права. Его шаги можно было расслышать в ударяющих ночами холодах и в маслянистом мелком дожде, моросящем целыми сутками и размывающему сажу в вязкую грязь. В сером небе шли и высоко, и низко бесчисленные бомбардировщики, которых теперь можно было не опасаться, ведь враг был близок как никогда, и немцы не стали бы сбрасывать бомбы на своих же. Сотни и тысячи самолётов летели всё время на юг, словно заменили перелётных птиц. Из птиц же остались только вороны, чёрные и мокрые, очень громкие и явно обезумевшие от происходящего вокруг. Тоже оглушённые и отравленные, они мельтешили прямо под ногами, ничего не боялись и скакали по трупам и по живым прямо под пулями. Дмитрию казалось, что он стал другом сержанта Далетского. Пусть не близким, но приятно было кому-то принадлежать. Далетский не отправлял Дмитрия на очевидную смерть, не гонял опасными тропами и норами в тыл за водой и продовольствием и вообще берёг. Не обещал наград и не хвалил, но порой отправлял отдохнуть, а после поручал сложные задания. Провести разведку, обойти врага с тыла или отбить со взводом занятый немцами дом. Дмитрий по-прежнему с неохотой соглашался возглавлять боевые группы, но приходилось. Его опыт превосходил опыт всех тех, кто прибывал на городскую передовую и на следующий же день гиб, потому что не знал каких-то жизненно важных мелочей. Дмитрий знал их все. Он чувствовал себя жителем этого города, родившимся здесь в начале сентября и здесь же за бесконечные две недели выросшим, узнавшим и полюбившим свои родные милые руины. Кроме Далетского, Дмитрий не привязывался к мимолётным товарищам и ни о чьей смерти не жалел. Надеялся только на себя и на город, на то, что новый, открывшийся за углом распадок улицы окажется тем самым и приведёт его, но к чему? Город не подводил целых семнадцать сентябрьских дней. Осколками кирпича защищал от ран, стенами закрывал от пуль и рикошета, канализационными чёрными проходами позволял перемещаться, словно призраку, и заниматься своим делом. Дмитрий убивал без страха и без ненависти, даже в рукопашной. Поверженный враг превращался в тряпичную куклу. За две свои геройские безвестные недели Дмитрий стал легендой в глазах новичков. Им восхищались, но с ним вместе идти не рвались. Он неизменно возвращался живым и почти не раненым, когда все остальные погибали. Он никому не был дорог. Только Далетский Дмитрия защищал и жалел. Но тоже сторонился. Далетский спешил сказать ему несколько приличествующих добрых слов, лично принести миску с сомнительной кашей, почтительно похлопать по плечу и уйти. Дмитрий радовался его секундной близости, но при том чувствовал себя самодостаточным, одиноким, сильными и свободным. Выросшим, может быть. И это было именно то, чего он от жизни в тайне хотел? Покинуть дом и идти своей дорогой, длинной и извилистой. Уж не счастлив ли он? Нет, до этого было ещё несколько дней.