Помни их имена

Сентябрьское школьное солнце проглядывало сквозь завесу пыли и дыма. В редких просветах по голубому небу бежали облака. День был тёплым. Дмитрий принимал участие в очередном сражении. Немцы пошли в атаку, и пришлось отступать, что из-за нескоординированности действий превратилось в бегство до укрытий. Два разных суматошных сражения на перекрёстке неожиданно встретились, и поднялась ещё большая неразбериха. Отступающие русские и атакующие немцы с одной улицы смешались с бегущими немцами и преследующими их русскими с другой. В путанице Дмитрий потерял из виду Далетского и прочих бойцов своего отряда, а после, оглушённый, вновь разучился распознавать закопчённые лица. Бой перешёл на небольшую площадь, куда немцы успели подогнать несколько танков и с их помощью умело взяли вытолкнутых на площадь русских в кольцо. На открытой площади укрыться было негде, солдат расстреливали из пулемётов и танками сносили те небольшие островки, за которыми можно было спрятаться. Дмитрий опустошал один магазин, подхватывал с убитого другой, стрелял снова и чувствовал, как вражеские пули пролетают совсем близко от него. Ещё чуть-чуть и дарованная Сталинградом удача не вывезет… Вражеский танк разбил ближайшую бетонную преграду. Дмитрия окатило каменным крошевом и швырнуло назад. Голову переполнил дикий звон, который оглушил, ослепил, разбил на части всё существование и перешёл в глубокую черноту. Выплыв из удушливой тьмы, Дмитрий снова очутился в дробящем голову звоне. Но этот был другой. Перед глазами мелькало что-то белое, Дмитрий дышал через силу, отчаянно держался за жизнь, вслушивался и различал. Новый звон показался ему мелодичным и чистым, спасительно холодным, как положенная на лоб ладонь. Ледяные волны прокатывались по сознанию и возвращали к жизни. Сквозь затихающий звон и гул Дмитрий стал различать отдельные звуки. Он расслышал дыхание. Его собственное и множество чужих, хрипящих, страдающих и умирающих. Словно каждый предмет вокруг дышал, торопясь надышаться. Дальше Дмитрий разобрал карканье ворон, хлопанье мокрых чёрных крыльев и выстрелы, одиночные и неспешные. Затем грохот танка, шорох его гусениц по ломаным камням. Ещё один выстрел прогремел так близко и отчётливо, что Дмитрий разлепил тяжело склеившиеся глаза. Обессилевший, не способный поднять голову, он чувствовал холод воды и крови, в которых лежал, холод осени и лёд застывшего тела. Оружия в руках не было. Прямо перед лицом свешивалась обмякшая человеческая ладонь. Дмитрий сначала рассмотрел её, затем плывущим взглядом различил развороченные трупы, людей, разбросанных вокруг. Некоторые их них шевелились. Это их дыхание было таким ясным. Над ними простиралось серое небо в лапах чёрного дыма, валящего из выбитых окон и разломов тлеющих зданий вокруг. Верхние этажи виднелись над краем бетонной преграды. Покосившийся телеграфный столб с оборванными проводами, сиротливые голые ветви уцелевших деревьев, словно нарисованные, вверху висели десятки чёрных самолётов, строем идущих на запад. Одна отчаянная ворона замелькала у Дмитрия перед лицом. Новый выстрел заставил её разметать угольные крылья и унестись, раствориться в дыму. На разрушенный край фонтана запрыгнул немец. Он выпустил несколько автоматных очередей по поверженным, что выдали себя шевелением. Ещё несколько трупов немец перевернул, пнув ногой, и пошёл дальше. Грохот танка удалился. Немецкая речь осталась. Совсем неподалёку можно было различить уже знакомые лающие интонации… Дмитрий вздрогнул, уловив поворот своих мыслей. Почему он решил, что это фонтан? Серый камень изрешечённой круглой чаши с изломанными краями, чахлые деревца вокруг, обезображенные здания по сторонам площади… Почувствовав прилив сил, Дмитрий повернул лицо. Улыбнулся бы, если бы губы не стянуло кровянистой коркой. Он легко узнал этот нехитрый узор. Лежащие в ряд крестики с кружками на концах. Будто в этом простом узоре заключена тайна. Она придумана людьми, чтобы другие люди, ошибочно измеряя жизнь единицами, забыли, что нет ничего измеримого. Да ведь это тот самый фонтан! Подвластный времени и разрушенный, но такой же милый и дорогой… Сквозь пелену облаков вновь пробилось солнце и ослепило, мигом вернув на землю. Дмитрий с трудом перекатился на живот и огляделся. Везде вокруг него лежали погибшие. Лежали и впереди, у разлома чаши, как раз там, куда минутой ранее запрыгнул немец. Там среди других сидел солдат, видимо, не мёртвый. Немец, ступая по фонтану, прошёл спиной мимо этого бойца и не обратил внимания, иначе расстрелял бы. Его лицо едва заметно шевельнулось. Приоткрылись глаза. Явно преодолевая боль и усталость, он оторвал голову от спины другого солдата, павшего на краю фонтана… Дмитрий мгновенно узнал его. Не мог не узнать. Как не мог не выдумать своей детской встречи, а если она всё же была, не мог не дать в своей смутной памяти тому давнишнему знакомому лицо этого нового друга. Именно это чудесное лицо. Единственное с начала времён, с времён другого сентября. Пусть разумным людям это покажется надуманным и нелепым, но Дмитрий всё бы отдал, чтобы это оказалось правдой. И он отдал. Ломая спёкшуюся на лице корку крови и грязи, Дмитрий улыбнулся. Прикрыл глаза, легко угадывая, каково это — нежные брызги на лице, счастливое смущение, осознание собственной избранности и радостный вздох о лучших днях. Силой воображения, непреодолимой властью прекрасного воспоминания он воспроизвёл тот холодок сверкающей чистоты, тот солнечный долгий сентябрь, своё детское тело, не знавшее настоящей боли и грязи, свои наивные рассудок и сердце. И благодарную любовь, мгновенно вспыхнувшую, озарившую тёмное будущее, как осветительная ракета ночное небо. Драгоценное и хрупкое чувство, тут же хлопотливо унесённое вглубь души, чтобы там, никем не тронутое, оно могло вырасти, расцвести, расправить крылья и вот теперь взлететь за этим человеком. Он сильно постарел, но это ничего не значило, ведь все молодые выглядели в Сталинграде под слоем копоти постаревшими. Его черты лица стали явственнее и грубее, потому что были обведены грязью, словно кирпичными чернилами, углубившими каждый волчий изгиб. Он был в гимнастёрке, тут и там заляпанной кровью, в красноармейской шапке, с перебинтованной ладонью… При прошлой встрече в другой жизни он сказал, что его зовут Виктор. Он медленно поднял замотанную в алый бинт руку и поднёс к своему лицу. Дмитрий почувствовал его взгляд и храбро ответил. Неведомый Господь, которому раньше строили церкви, что стоят теперь среди полей и лесов разрушенные — так же его лицо. Кому какое дело до красоты, когда есть величие. Пусть каменная кладка разбита и изъедена ветрами и дождями, но сердце, как и прежде, сжимается и полнится желанием идти за ним на край света, всюду следовать и жить на ступенях дворцов, в которых он обитает, даже если дворцы будут тюремными бараками и лесными землянками… Не производя ни единого звука, Виктор подтянул ноги, перебрался на них как кошка, поднял громоздкую винтовку и, переползая через тела, двинулся в сторону. Видно было, что он берёг раненую руку, но это, похоже, не причиняло ему неудобств. — Мне нужна твоя помощь… Делай всё что я говорю. Мы отомстим за эту резню, — он произнёс это через плечо, едва обернувшись, приглушив голос, резкий и хриплый от войны. Дмитрий сделал бы что угодно, пошёл бы куда угодно. Даже тело, разрываемое самой разной болью, затёкшее и пульсирующее тут и там, слушалось сейчас охотно, все ресурсы и силы кинув на то, чтобы подобраться к Виктору поближе, будто заранее угадав, что отныне и впредь жизнь неразрывно связана с ним и в его руках закончится. Виктор скрылся за внутренним каменным кругом фонтана, и, тут же затревожившись, Дмитрий пополз быстрее, хоть ползти было сложно. Прошедший бой закончился не в пользу русских, и немцы скинули в фонтан мешающие тела. Произошло это несколько часов назад, и теперь кровь и куски, пригретые ленивым солнцем, источали удушающий влажный запах, к телам лепились десятки сонных мух. На дне фонтана скопился слой густой жижи. Дмитрий чувствовал, как вся его одежда и он сам насквозь пропитались разложением и смертью. Живое внутри протестовало и требовало подняться, но он терпел. К тому же Виктор был рядом, а значит ничего не страшно. — У меня рука ранена, я не смогу прицелиться. Ты должен сделать это за меня, — голос едва был слышен за снова поднявшимися где-то в другом квартале стрельбой и грохотом. Земля едва заметно сотрясалась и по отравленной луже шла рябь. Дмитрий преодолел ползком ещё несколько метров и увидел, что Виктор занял позицию у другого пролома в стене фонтана. Он сидел теперь, разбросав ноги и прижавшись спиной к бетону, из которого тут и там торчала арматура, и держал перед собой винтовку. Дмитрий подобраться к нему поближе. При прежней детской встрече Дмитрий не успел ничего сказать ему в ответ. Молчал и теперь. Ответы Виктору не требовались. Короткий путь закончился, и Дмитрий остановился у его ног. Подошвы добротных немецких сапог, как видно снятых с офицера, убитого совсем недавно и аккуратно — даже вакса кое-где не стёрлась с мутно-поблёскивающих голенищ — находились у самого лица. Дмитрий почувствовал себя псом у ног хозяина. К преданной самоотверженности прилепилось себялюбивое чувство, маленькая обида, какую испытывают глубоко и искренне любящие, когда величие чувства велит им требовать к себе взаимности, а её нет… Слишком поспешно всё взмётывалось в душе. Смерть могла прилететь в любую секунду, а зажёгшееся сердце хотело испытать всё на свете, всё ради чего было задумано — и хорошее, и плохое. Невозможно успеть. Целой жизни бы не хватило. Где уж тут размениваться на слова. Теперь можно было рассмотреть лицо Виктора. Он тоже был грязным и от Сталинграда обросшим — так обрастают мохнатые дворовые собаки. Светлые волосы, выгоревшие брови, ярко-голубые с зелёным и розовым отливом глаза, не иначе как полевые цветы, только с посвёркивающим под рыжими ресницами огоньком безумия и гнева. Лёжа у его ног, Дмитрий смотрел на него снизу вверх и видел, как красиво с такого ракурса его лицо. Никому нет дела до красоты, но всё же лучше и красивее всех городов, рек и лесов. Как когда-то не мог описать себе словами прелесть города, так же Дмитрий не мог теперь описать колючую, волчью прелесть человека, созданного для того, чтобы говорить о нём. Откуда взяться этой способности? Дмитрий книг не читал и не слушал умных людей. У него была только собственная душа, по своей природной скудости и привычке не умеющая любоваться обыденностью. А вне обыденности Дмитрий не существовал. Но только не теперь. Он не мог объяснить, мог только чувствовать, что смотрит на Виктора и внутри, ровно там, где кончаются рёбра, но повыше давно опустевшего желудка что-то растёт. Ширится, раскрывается и того гляди порвёт изнутри лезвиями лепестков. Там, в образовавшемся цветочном пространстве натянуты нити. Их много и они серебрятся, звенят, на них подвешены колокольчики. Всё это гудит пока неслышно, но создаваемые вибрации уже отдаются во всём теле эхом. Что это за мотив, неизвестно, но он прекрасен. Он и есть то самое, что Дмитрий ощущал, когда ему было четырнадцать — любовь, неизбывная тоска, или же последствия ещё одной контузии… Теперь он не потеряет своего сокровища. Теперь сам будет частью чужого восхитительного мира. Виктор отдал ему винтовку и приказал стрелять в немцев. Так началась новая жизнь, наполненная смыслом и нежностью. За первые несколько дней знакомства Дмитрий не сказал ему ни слова. При этом только на второй день понял, что у него что-то с горлом и говорить он даже при желании не сможет. Этого не требовалось. Виктор сам вёл с ним разговоры и говорил за него. Рассказывал о Сталинграде, о войне, о снайперском деле и охоте, о том, что находилось раньше в разрушенных зданиях, прошивающих город оврагах, о союзниках и врагах… Виктор был снайпером. В Сталинграде он жил и до войны и знал здесь каждый угол. Он знал тысячи проходов и лазеек тут и там, мог самым ловким образом пробраться в тыл к немцам и так же незаметно ускользнуть. Дмитрий мог только следовать за ним, выполнять его указания и давать ему контролировать каждое своё действие. Привыкнуть к этому было просто, а отвыкнуть невозможно. Уже через неделю Дмитрий шага не мог один ступить. Любимый город быстро слился с Виктором — с самым желанным, что таилось в детской мечте. Без Виктора Сталинград остался бы только мёртвыми развалинами, из кирпичного лабиринта которых нет выхода. Из-за повреждённой взрывом кисти руки и отсечённого осколком указательного пальца Виктор не мог стрелять из снайперской винтовки. Он таскал за собой Дмитрия и указывал ему на цели, а Дмитрий стрелял так метко, что сам бы себе удивлялся, если бы не знал, в чём секрет. В тот же день, когда он встретился с Резновым, погиб сержант Далетский. После взрыва в магазине одежды и падения из окна у Дмитрия ещё был выбор. Знакомый и милый голос Далетского, его серьёзное и уважительное, по-отечески весомое обращение, такая необходимая командирская доброта и, самое главное, то, что официально Дмитрий был у него в подчинении и провёл с ним две недели, то есть всю свою сталинградскую жизнь, да и вообще Далетский был первым и единственным другом, с которым Дмитрий научился говорить и которого ценил. Но другая чаша весов перевесила ещё до того, как началось взвешивание. Может, не будь сначала Далетского, Виктор потом не оказался бы так ценен. Но тут нечего было решать. Был Виктор, его обмотанная ярко-алым бинтом рука, пять лет ожидания, долгий путь возвращения к нему, его голос и его невесть откуда взявшееся хозяйское, снисходительное и собственническое «Димка», едва услышав которое, Дмитрий понял, что отдал бы за это обращение не только Далетского, но и все свои и чужие родины… Резнов позвал за собой, и Дмитрий, словно на привязи, пошёл, едва успев попрощаться с Далетским. Без слов и рукопожатий, просто посмотрел ему в глаза. Далетский показался ему мальчишкой. Может потому, что сам Дмитрий резко постарел вслед за своим новым божеством. Отряд Далетского вызвал огонь на себя, пока Резнов руками Дмитрия убивал немецкого генерала, за которым много дней охотился. Остатки роты, начинавшей Сталинградскую битву на руинах в начале осени, погибли. Дмитрий видел сверху, со второго этажа разрушенного здания, как умер Далетский — его настигла очередь пулемёта, когда он неудачно высунулся из укрытия. Быстро и трагично. Видеть это было как раз так больно, как Дмитрий опасался, ограждая себя от потерь. Горько и почти невыносимо, оставалось только уткнуться куда-нибудь лицом зареветь. Но рядом был Виктор. Он схватил Дмитрия за ворот и встряхнул, мигом приводя в чувства. Лицо Резнова, его звериные свирепые глаза и вся его суть, всё основание его жизни, до которого ещё предстояло дойти, проступило сквозь слой слёзной мути, и Дмитрий очнулся. Чувствуя себя предателем и приспособленцем, он практически осознанно, торопливо и жалобно переложил свою старательно взращенную преданность и обожание, что оставались к Далетскому, на Виктора. Виктор бы уж точно никогда не умер. Это было решено ещё пять лет назад, и Дмитрий не стал спорить с судьбой. Он хотел быть с Виктором, за ним след в след пройти все испытания и радости, быть его другом, его рукой и орудием. Для всех других Резнов оставался неуловим и неуязвим, и Дмитрий видел, что ему одному выпало счастье великой дружбы. Многие люди жертвовали своими жизнями ради замыслов Резнова, даже если не собирались или не знали о своём печальном предназначении. Виктор принимал эти жертвы как само собой разумеющееся и отплачивал за них жизнями немцев, которых по-настоящему ненавидел. Виктор радовался, убивая врагов. Чем больше, тем лучше. В действиях Резнова прослеживались кровожадность, бесстрашие и садизм. Если у него бывала свободная минута и возможность, то он не ограничивался пулей, а придумывал что-то более изощрённое — ломал кости, вспарывал животы и никогда не был против умыться вражеской кровью. Дмитрий наблюдал за этим и понимал, что если бы сам в глубине души был слабее и податливее, то послушно пошёл бы у него на поводу и тоже чаще использовал нож. Но что-то не позволяло. Он не препятствовал Резнову, но и не становился пособником его жестокости, а Виктор этого отстранённого отношения, казалось, не замечал, или же замечал, но проявлял терпение и уважение, и потому не придирался, хоть от остальных своих подчинённых требовал беспощадности. Дмитрию он давал выбор. Точнее, иллюзию выбора, что было ещё ценнее. Виктор был сам по себе. Куда хотел в своём Сталинграде, туда и шёл, и ни перед кем не отчитывался. Дмитрий только через пару недель после того, как отдался ему в счастливое рабство, увидел их непосредственное начальство. Во время недолгой отлучки в тыл Виктор всё так же чувствовал себя начальником и не перед кем не сбавлял оборотов. С проверяющими документы вездесущими патрулями на поливаемом бомбами берегу Волги он разговаривал смело и так, что они, без суда и следствия расстреливающие дезертиров, его пропускали. Где-то в относительно целом тыловом здании, сидя в сторонке, не мешая и отдыхая, Дмитрий наблюдал, как Виктор на повышенных тонах выясняет отношения с офицером снабжения. Не просто офицером, а каким-то важным командиром, полковником, чистым, сытым, хорошо одетым, высоким и дородным, щерящимся как кошка, но до странности молодым. Этот тигр хитро улыбался и один раз положил руку Виктору на плечо, а Виктор её гневно скинул и потом целый день шипел, скалил клыки и сверкал глазами. Этому командиру он бросил под ноги стопку документов, которые иногда не ленился собирать с убитых немцев, чтобы доказать, что выполнил задание убить того или иного. Резнову обычно давали свободу действий и поручали устранять вражеских офицеров, что он и делал, при каждой возможности цепляя и простых солдат. Складывалось такое ощущение, что Виктора невозможно загнать в рамки устава и подчинения. Резнов никому не принадлежал, но всех знал. Всюду он находил знакомых, со всеми перебрасывался боевыми фразами и всюду приобретал что-то полезное. Дмитрий не чувствовал ревности и обиды, когда видел, что кто-то занимает внимание Резнова. Чувствовать себя обделённым не было причины. Дмитрий постоянно ощущал и находил тому подтверждения, что именно он у Резнова на первом месте. Именно его Виктор, куда бы ни пошёл, брал с собой, с ним Резнов постоянно разговаривал, не давая вставить ответного слова. Его Виктор сделал своей единственной семьёй и неотъемлемой частью своей мятежной жизни. С ним Виктор разделял свои нехитрые обеды — остывшую кашу и куски мокрого хлеба или, если повезёт и удастся увести что-то у фашистов, консервы или даже очерченное немецкими словами вишнёвое вино. Попробованное один раз в октябре вино Дмитрию не понравилось, но от него, как от лекарства, стало легче и теплее. Стоило залпом выпить полбутылки, и потянуло в сон. Выпив остальное, Виктор обнял его крепко, уложил рядом с собой. Жёсткое кольцо его львиных лап горело пожаром. Дмитрий обжёгся, смутился, не понял, а затем, поняв, спрятал испуг и попросил подождать. Виктор с готовностью согласился ждать сколько угодно, и эта тема долго не поднималась. Но с тех пор всегда, когда Дмитрия клонило в сон, Резнов оказывался рядом. Он и его колени, на которые так приятно опустить гудящую от военной усталости голову. Его тяжёлая рука ложилась сверху на волосы и застывала. Чудесные моменты. Сердце стучало часто и гулко. Всё вокруг засыпало. Засенённый ресницами взгляд блуждал по серым стенам выселенной войной и вычищенной холодом комнаты. Они всегда выбирали для своих посиделок и позволяемого раз в сутки отдыха вторые этажи высоких домов в центре. Не только квартиры, но и магазины, ателье и рестораны, даже библиотеки, школьные классы и кабинеты. Не верилось, что жизнь покинула эти места всего несколько недель назад. Казалось, прошли целые годы беспримерного запустения и бездонной глубокой осени. Виктор умел находить безопасные места. Неподалёку завывали взрывы и стрекотали пулемёты, но Дмитрий знал, что если Резнов так рассудил, значит они в безопасности. Ничего плохого не случится. Даже если дождь и ранний снег будут потихоньку их заметать сквозь проломленные крыши, это всё равно. Под изорванными пулями ватными панцирями они оба такие жаркие, что легко могут согреться в мороз. Виктор всегда был тёплым. Его руки, как и сердце, были горячими, как жидкая смола. Они спали по очереди. Дмитрий — головой у него на коленях и никак иначе. Рядом с Виктором выщербленный пол и клок соломы оказывались лучшей постелью. Перед сном Дмитрий вновь обводил взглядом исписанные трещинами стены, проломы и окна. За ними покачивался холодный и тяжёлый Сталинград, перекрытый туманом, который вместе с октябрём заменил дым пожаров и оказался не менее непроглядным. Дмитрий чувствовал руку на своей голове, на коротких волосах, от насыщенности дней удивительно быстро отрастающих. Резнов сам обрезал их ножом, когда считал нужным. Дмитрий чувствовал согревающую ладонь и на щеке — каждый палец, в том числе указательный, обрубленный наполовину и заживший. Дмитрий засыпал сытым, здоровым, счастливым и спокойным, и не представлял, что жизнь может быть ещё лучше. Она могла, когда спал Резнов. Он это делал редко. Казалось даже, что он спит не потому, что ему нужно, а потому, что это — награда для Дмитрия. Когда тот под чутким руководством успевал особо отличиться, Виктор снимал с головы шапку и устраивался где-нибудь у стены. Дмитрий с насупленным видом выслушивал поручение «смотреть в оба» и с душевным трепетом ловил ожидаемое, ласковое «Дима», которое давно уже стало лучшим словом на свете. Этим словом был сам Дмитрий. В голове не укладывалось, как можно так вознестись. Резнов утыкался лбом в его плечо и уже через секунду замирал. Все те несколько часов, что были ему отпущены, Дмитрий не шевелился. Только и мог себе позволить, что повернуть лицо, чтобы коснуться губами его волос, тоже коротко остриженных, жёстких, прямых, светлых и пахнущих трудовой осенью. С удивлением Дмитрий ловил забитым носом, что от Резнова пахнет им самим, Дмитрием. Они стали так близки, что их человеческие запахи переплелись и соединились. Несколько часов подряд убеждаться в этом было ещё одним счастьем. Нельзя было наслушаться своего имени в его диковатом произношении: «Дима», «Димка» — так Дмитрия звали необозримо давно, до того, как ему исполнилось десять, и он был отдан бесконечной работе. В редкие часы отдыха Виктор льнул к нему с этим словом, прижимался лбом ко лбу, опалял дыханием и сиянием волчьих тоскующих глаз. Дмитрий опасался, сам не зная чего, и упорно выказывал свою неготовность. Резнов с этим соглашался без единого упрёка, благодаря его доброте не возникало ни секунды неловкости, так что Дмитрий и впрямь не чувствовал, будто чего-то его лишает. Вместо ответа Дмитрий падал к его коленям и укрывался сном. Сквозь дрёму ему припоминалось, как он в далёких изумрудных вёснах бегал с другими ребятами в рощах. Может, это была одна из фантазий, перенятый у Виктора, но ему слышалось в шелестящем шуме мирного ветра, в молодых листьях и в переплетении нежных стволов, что его ищут и зовут звонкими голосами. Зовут «Димкой», и он видел себя, улепётывающего ради забавы, маленького зверёнка, едва обременённого сознанием, и всё же знающего наперёд о своей любви. Просыпался он в совсем иных декорациях, в иной жизни, в аду, но здесь ему нравилось не меньше. Резнов иногда наведывался в тыл, но не задерживался там. Во всеуслышание он заявлял, что сам знает, как убивать проклятых фашистов, и не нуждается в поучениях. За успехи его уважали и не придирались. А он, нехотя доложившись, снова отправлялся в центр, в котором ориентировался как у себя дома, и там, ползая по снайперским позициям и указывая Дмитрию цели, воевал. Рота, в которой Дмитрий числился, вместе с сержантом Далетским полностью погибла. Дмитрия тоже посчитали погибшим. Потом тыловым бюрократам, каким-то образом сохраняющим порядок, стало известно обратное, его хотели представить к медали, перебросить в другое подразделение, но пока суд да дело, Дмитрий снова тихо исчез, вслед за Резновым растворился в городских развалинах. Красная Армия осталась позади. Война стала своей собственной, личной, дорогой работой на пару с другом. Резнов был рядом, и ничего больше не требовалось. Золотые, в пепле и копоти дни… Жаль, что сказка скоро развеялась. Наступала зима. Дожди сменились крупным снегом, руины обледенели, небо прогнулось ещё ниже и тяжело легло вспухшим брюхом на сорванные крыши. Пожары погасли и самолёты стали летать реже. Немцы гибли от холода не меньше, чем от пуль, особенно тогда, когда их армию взяли в окружение. Советские войска, до этого лишь отступавшие, в ноябре победили. Перелом в войне был пройден. Волгу по-прежнему бомбили, но морозы стояли такие, что лёд быстро сковывал её заново. Виктор тайным путём ходил на другой берег, где умел раздобыть тёплую одежду и еду. В одном надёжном подвале, уже не меняя свои квартиры каждый день, они с Дмитрием отогревались и спали, теперь гораздо больше, чем раньше. Противник перестал быть достойным, он просто умирал от голода и холода. Виктор от этого не ненавидел их меньше. Он стал предсказуем. Дмитрий привык к нему и наизусть выучил его повадки и речи. Благодарность и восхищение наполняли сердце, но случайность — одно какое-то неуместное слово или очередная жестокая выходка, и ощущение любви растаяло. Дмитрий явственно почувствовал, что никогда не будет готов отдаться ему полностью. Дело не только в кровожадности Резнова и противоестественности его желаний. Как бы ни был он хорош и верен, он слишком любил командовать, явно манипулировал людьми и управлял чужой волей. Дмитрий этим не тяготился, прощал и оправдывал, но видел всё яснее, что это бремя не лучше колхозного. Пусть Виктор прав и делает всё ради победы, но всё же его любовь — это плен. Такой же, как и тот, что длился до их встречи. А Дмитрий по-прежнему хотел свободы. Зима пролетела быстро как метель. С русской победой Сталинград закончился. Пошла другая война, а прежней осени, прежней встречи и прежнего Виктора, которого Дмитрий, ещё мало зная, мог боготворить, было уже не вернуть. Прекрасный, таинственный и неизвестный образ у фонтана забывался, стирался под напором всегда находящегося рядом друга, который успел всё рассказать: где в Сталинграде жил, в какой школе изредка учился и где неподолгу работал. В каких разрушенных забегаловках, едва сохранивших уют и память о довоенном времени, встречался с возлюбленными. В какой части города нацисты казнили его отца. Дмитрий чувствовал, как Резнов его любит и бережёт, как послушно ждёт согласия и никогда не поторопит, никогда не даст понять, как огорчён тем, что их чувства и желания не взаимны. Дмитрий понимал, что теперь он сам стал сокровищем, чудом, загадкой и магнитом. Хоть ничего в нём нет сложного и скрытого, но Виктор вглядывается в него с надеждой. И с преданностью волка или же только пса охраняет сон любимого, всегда оглядывается на него в бою, прикасается без надобности и без слов, несмотря на всю свою жестокость и грубость, сотни раз мягко говорит о своей привязанности.