Помни их имена

Никита родился в Царицыне, в девятьсот четырнадцатом. Там его семья длилась во многих поколениях на «ов» и «ев», людей порой простых, порой сметливых и изворотливых, крестьянских и купеческих, к двадцатому веку совсем городских, привязанных не к пыльной степи, а к магазинам, рынкам и распивочным — это всё со стороны матери. Её родня глубокими корнями оплетала весь город и окрестные сёла. Все были свои, здешние, пшеничные и сильные. Фамилия же «Драгович», как слышно, чужда льну и горицвету. Кажущаяся неправильность и иностранность оттолкнула бы от обладателя, будь он беден и беспомощен. Но эту фамилию с неподражаемым изяществом нёс офицер царской армии, Лазар Драгович. Богатств у него хватало: красив, высок и статен, воспитан и загадочен, с прекрасной выправкой, умением держаться в седле, играть на пианино, говорить по-французски и прочая, прочая. Его происхождение вилось каменной тропкой из Восточной Европы, из чуть ли не дворянского рода, недостаточно могущественного, чтобы навсегда устроить судьбу своего молодого представителя, но внешне вполне солидного, чтобы впечатлить наивную волжскую буржуазию. Семья Лазара вскоре после его рождения обеднела, покинула родовые поместья в туманных предгорьях и перебралась на службу к Российской Империи. Графский титул гарантировал достойное место в армии и молодые львы, волей-неволей этим пользуясь, неотвратимо оседали в уездных русских городах, где их фамилия, иностранные повадки, сербский выговор и смутная память о прошлом постепенно терялись. Первую свою родину Лазар почти не помнил, но с детства обучался языку, а вместе с тем воспитательницы старательно прививали ему национальное самосознание, гордость изгнанника и чувство собственной обособленности. Это принесло свои плоды: в молодости на службе у него случалось немало проблем. В силу возраста он был горяч, отчаян и безрассуден. Кончилось тем, что он промотал всё, что имел, ввязался в очередную историю с чужой женой, растратил казённые деньги и в итоге едва избежал разжалования, суда и позора. Лазар был изгнан из семьи и столицы, но влиятельные родственники пристроили его. Так он оказался на дремучем юге, в Царицыне, на скромной должности и почти без гроша. Выбраться из этого положения он мог только благодаря собственному старанию и благочестию, что он и сделал, раз навсегда взявшись за ум. Неприятности пошли ему впрок. За несколько последующих трудных и хороших лет он наверстал упущенное, остепенился, поумнел, повзрослел в мудрой компании и рассудил, что нет резона покидать сытое захолустье. Здесь у него была масса знакомых, уважение на службе, славная репутация порядочного человека и уверенность в завтрашнем дне. Осталось только выгодно жениться, свить гнездо и окончательно осесть. Хоть у него и не нашлось капитала, но на фоне неотёсанных купеческих сынов Лазар слыл завидным женихом. Подвернулась и подходящая партия — на него положила глаз богатая купеческая дочка. Связаться с ней значило уронить свою тонкую голубую кровь в море простое и красное, практически крестьянское, медвежье, малограмотное, но что с того? От предрассудков Лазар был избавлен, а от национальной гордости почти ничего осталось. Забывшаяся родина солнышком перекатилась с востока Европы в запад. Приятно было грезить о родовом замке, который Лазар представлял лишь по рассказам матери и бабки, но возвращаться туда было некому. Многие годы на чужбине изменили душу, дали новое, отняли старое, и чужбиной оказалось прежнее. Вследствие лет люди становятся совершенно не похожими на себя в юности, становятся настолько отличными от прообразов, что имеют больше общего с соседскими современными ребятами, чем с теми ребятами, которыми были безумно давно, когда покидали родину и милых. Попытка вернуться будет равносильна путешествию в неизвестность, а не дороге домой. Лазар забыл язык, которому учили в детстве, и обновившееся сердце отдал народу, среди которого теперь жил. Взаимность не заставила себя ждать. Жена была по-своему, по-русски красавицей, по-своему мудрой, трудолюбивой и расчётливой. Лизавета была не столько подвластна любви, сколько хотела пустить пыль в глаза подругам и кумушкам, а кроме того, по деревенской традиции, опасалась засидеться — её девичьи годы уже подходили, а более достойных кандидатов вокруг не наблюдалось. Обожающие её родители приняли доводы и Лазара одобрили — хоть и иностранец, но, сразу видно, человек толковый. Лизавета пошла замуж с охотой и гордостью, желая как можно лучше сыграть уготованную природой и укладом роль хозяйки и матери. Бесконечная женина родня приняла Лазара в свой радушный круг, поскольку он сам был благожелателен и готов подстраиваться под их обычаи и песни. На приданое купили дом — один из лучших в городе, обзавелись и устроились. Жить бы и жить, душа в душу, процветать, преумножаться и богатеть, праздновать праздники, славить государя и растить чудесных, здоровых и любимых детей… Но как раз в тот год, когда появился первенец, началась война, которую позже окрестили мировой. Никита был первым и единственным ребёнком. Отцу пришлось уйти на фронт и долго мотаться по когда-то родным местам и местам неизведанным, исходить и изъездить всю Россию от севера до Черноморья. Война, потом революция, другая война — годы летели как птицы, и на всём их протяжении Лазар ни дня не проводил без мыслей о жене и сыне. Он с нетерпением ждал писем из дома, ещё больше ждал фотографий малыша, которые потом носил у сердца и каждый день перед сном рассматривал. В мокрых окопах, газовых атаках и артиллерийских обстрелах, в грязи, крови, мясорубке и неразберихе мятежей и гражданской войны он мечтал об одном — что вернётся и прижмёт сына к сердцу. Но чтобы вернуться домой, нужно было сперва дом защитить, оградить на дальних подступах, чтобы страшная война ни коим образом не навредила жене и Никите. Воевать пришлось долго. Благодаря счастливой случайности, Лазар, заручившись поддержкой уважающих его солдат, перешёл на сторону большевиков. Свою верность пришлось тяжело доказать и потом снова и снова подтверждать ранами, стоянием насмерть и выполнением невыполнимых задач. Лазар добился того, что стал своим среди красных командиров. Его боевой опыт и воинские умения нашли применение. Его долго, до самого конца не отпускали. Но когда он в двадцать первом вернулся домой, то вернулся навсегда, вернулся героем, пусть постаревшим не на семь лет, а на семнадцать, но по-прежнему полным сил, воли и упрямой тяги к жизни. При своих многочисленных заслугах он получил высокую должность в своём Царицыне и мог почивать на лаврах. Но растить детей было поздно. Годы ещё не ушли, но нельзя было отчеркнуть пережитого и увиденного. Казни и увечья, разорённые города, выжженные земли, умирающие от голода дети и беспримерная людская жестокость — сердце тоже оказалось разорено и выжжено. Главное, светлое, сбережённое на дне души Лазар сохранил. Сохранил, но уже не годился на роль радушного семьянина, да и окружающая действительность не располагала к беззаботной жизни. Его жена Лизавета тоже, хоть и провела семь лет разлуки в относительном довольстве, но стала другим человеком. Лазар и прежнюю-то не успел толком узнать, а с теперешней, холодной и угрюмой, у него не нашлось ничего общего. Ей волей-неволей пришлось научиться противостоять тяжёлым временам, стать самостоятельной и твёрдой, её сердце тоже окаменело, как и лицо, с навсегда сведёнными бровями. Но и у неё единственное и главное сохранилось в целости — отчаянная любовь к сыну. А друг друга они не то чтоб разлюбили, но встретились посторонними людьми, каждый со своим ранами, тайнами и скорбями. И всё же остались вместе — ради сына, связующего звена, драгоценного, прекрасного сокровища, ради жизни которого стоило убивать и умирать. Никите было семь, и он, тщательно укутанный от разрывавших страну ужасов, не пострадал и оказался одним из тех немногих, кто был в новой России весел, светел, здоров и прелестен. Мама души в нём не слышала, во всём потакала, нещадно баловала и буквально боготворила. Но Никита не избаловался сильно, потому что в нужный момент рядом появился отец, который тоже его безумно любил, но, боясь показаться смешным, навязчивым и слабым, чувства свои сдерживал и внешне был строг. Никита быстро разгадал его камуфляж и к десяти годам научился ловко вертеть обоими родителями, выдавая им то, чего они хотели, по крупицам, чтобы они ценили эти крупицы, а сам всегда добивался желаемого целиком. Мама с Никитой нежничала и задаривала подарками, отец выдавал требуемые денежные суммы и не ограничивал его в свободе. Больших успехов в учёбе от Никиты не требовали, забот у него не было, жизнь лежала перед ним как на ладони — при отцовских связях ему было гарантировано лучшее военное училище, потом блестящая военная карьера. Никита был на это согласен. Согласен и на то, чтобы отправиться, когда ему исполнится четырнадцать, в Ленинград — отец заранее готовил свой перевод, считая, что там, в математической школе и затем в училище, его сын достигнет большего. Никита понимал, что отец хочет для него лучшего и этого лучшего всенепременно добьётся. Пока же Никите нравилось его нынешнее обывательское существование, нравилась школа, друзья и семья. Каждый день нёс с собой что-то интересное и весёлое, и Никита был достаточно проницателен, чтобы замечать, что жизнь других людей и его сверстников зачастую не так беззаботна и счастлива, как у него. Сам Никита по складу характера не был ни счастлив, ни беззаботен. Он всегда пристально наблюдал за происходящим вокруг, рассуждал и делал выводы. Жизнь была по-прежнему трудна, жестока, почти невыносима за пределами его тёплого семейного гнезда. Никита знал об этом и готовил себя к трудностям. Звонкого смеха от него не слышали, излишней искренностью и наивностью он не страдал. Должно быть, пойдя в отцовскую древнюю кровь, он был маленьким тигром, прирождённым хищником, которому природой и судьбой положено быть безжалостным и строптивым. Он был эгоистичен, хитёр, скрытен и на всех глядел с презрительной усмешкой. Родители этого не замечали — для них, как и для многочисленной родни, Никита с лёгкостью играл роль всеобщего любимца. Но его дворовые друзья знали, что ему палец в рот не клади. Его юные враги знали, что с ним лучше не связываться, лучше не переходить ему дорогу, лучше его не задирать. Он был здоровее, выше и сильнее всех в своей компании, но сам в драки не ввязывался. У него ловко получалось манипулировать и заставлять драться других. Все его уважали и побаивались, все девчонки были, скромные — влюблены в него, гордые — уязвлены им, а сам он слишком любил себя. А это и значит, что для любви ему требовался объект не ниже статусом, чем он сам. Сердце его было большим, надёжным и сильным — Никита знал об этом из книг, знал от отца и от матери. Это рубиновое сердце могло вместить земной огонь и ледяную пропасть, вселить и испытать чувства огромные и тайные, не выставляемые напоказ: большую любовь или большую ненависть — и с тем или с другим всю жизнь бороться и в конце выйти победителем. Как ни печально, в жизни нередко происходит так, что большие, сметающие, словно ураганы, чувства взваливают на себя люди слабые и впечатлительные, робкие, несмелые и ранимые, такие, каким многого не выдержать. Они тоже борются на пределе сил, терзаются, льют слёзы, жалуются на несправедливость и в конце, загнанные в угол судьбой, погибают бедными, одинокими и печальными. А люди, чей душевный потенциал способен перенести большое чувство и вытерпеть большое горе, этого чувства так и не испытывают. Должно быть, потому, что могут оградить себя от трат и от ран. Так и живут всю жизнь целыми, загадочными, никем не задетыми и со спокойной совестью не считают, как об этом думают слабые, что лучше быть тем, кому причинили боль, чем тем, кто причинил. Никита выглядел старше своего возраста. Неброско одетый во всё добротное и чистое, всегда спокойный и довольный, всегда знающий, куда идёт и чего хочет. Он не страдал юношеской порывистостью, беспокойством и хрупкостью полевого вьюнка, даже подростком он выглядел вальяжным и представительным. У него было много друзей, школьных, соседских, из других богатых домов и приличных семей Сталинграда. Были девочки, на которых он при встречах, прищурившись, поглядывал. Были элементарные задачи, заключающиеся учёбой, необременительной помощью по дому и поручениями матери. Но было и кое-что ещё. Маленькая для него, но огромная для кого-то слабого и несчастного, тайная страсть. Увлечение, милая погоня, животная игра. Это началось в двадцать седьмом году, когда Никите исполнилось тринадцать. Тем летом он обрёл право перемещаться по городу самостоятельно и в свободное время идти, куда вздумается. Отец Никиты был влиятельным человеком, мать — родственницей и знакомой всем известным семьям, поэтому и самого Никиту всюду узнавали и проявляли к нему, как к его фамилии, пока ещё ироничное, но уже заметное уважение. Для прогулок Никита мог легко добыть себе свиту из таких же молодых, наглых и чувствующих себя всюду хозяевами оболтусов. Их компания не производила впечатления банды юных разбойников лишь потому, что их служившие в Красной армии отцы сами были такими же разбойниками, которых одна строчка в газете отделяет от звания героев и спасителей России. Но за этой строчкой в газете стояла власть, реки пролитой крови, иерархия и строгие рамки закона. Никита принадлежал к богатым и именитым разбойникам, которым разбойничать не зачем, которых вечерами ждёт уютный светлый дом, а в перспективе — уютное светлое будущее. Но в городе имелись, да что там, кишели тучами, и другие разбойники, для которых домом служили подвалы и общежития, у которых отцы не герои, у которых отцов-то нет, а может никогда и не было: простое хулиганьё, трусливая и мелкая, гадкая и грязная уличная шпана, рано или поздно ступающая на путь преступлений. Эти две касты редко пересекались. Хоть они ходили по одним улицам и друг друга знали в лицо, но были совершенно разными. Одни из страха и пренебрежения, и другие из того же — избегали конфликтов. Богатеньким не хотелось мараться, бедным не хотелось в каталажку. К этим дворовым волчатам-ублюдкам относился и Виктор Резнов. Они сошлись среди пыльного жаркого лета. Выгоревший и обласканный ветром, Никита таскался с приятелями по городу и окрестностям, пил литрами разливной квас и один раз в день по порции пива — отец ему уже позволил, но Никита сам понимал, что от большего ослабеет, и не увлекался. С друзьями Никита перекидывался шутками, играл в карты или стаей преследовал, провожая до дома — то ли оберегая от шпаны, то ли нагоняя ещё большего страху — приглянувшуюся знакомую девчонку. За день нагулявшись, он обыкновенно избавлялся от друзей и в вечере захаживал в дома бесчисленных родительских знакомых и родственников — пил там чаи, любезно разговаривал, отдыхал и всюду утверждал свой авторитет. Бабушки и дедушки души в нём не чаяли, радовались, когда он приходил, угощали и задаривали. Никита был уже слишком взрослым для подобной роли, но пока не тяготился этой несложной обязанностью. Одним вечером сходя со знакомого крыльца, Никита впервые заметил, почувствовал, словно тигр шкурой, что за ним ведётся наблюдение. Непостоянное, прерывистое, едва заметное, но учащающееся день ото дня. Неделя ушла на то, чтобы обнаружить слежку. И ещё немало недель, чтобы научиться выискивать её именно тогда, когда она есть, а не тогда, когда оглядываешься напрасно. Ещё через неделю удалось заметить преследователя на противоположной стороне широкой улицы. Это был парень одного с Никитой возраста, где-то когда-то уже встреченный. Никита знал всех в этом городе. Этим парнем, виденным издалека, — припомнилось слетающее с крыш имя — оказался Виктор Резнов. У них были общие знакомые. Из того же далека, из окна, другим летом, Никита видел, как с Резновым разговаривает один из приятелей, с которым Никита общался тоже… Что этому чёрту надо? Виктор не приближался и не обнаруживал себя. Он таскался иногда следом по неизвестным причинам, преследовал и провожал, то ли оберегая, то ли чем-то грозя. Чувствуя его волчий и алчущий взгляд, Никита шёл под ним, как под сияющим куполом, приосанясь, торжествуя, расправив плечи и наслаждаясь бьющим в спину закатным солнцем. Порой не получалось сдерживать улыбку, порой терпения хватало лишь для того, чтобы скрыться в нужной парадной, а там уж, воровато оглядевшись, под прикрытием стен разулыбаться во весь рот, а то и рассмеяться, засвистать и пуститься вприпрыжку по лестнице. Было в этом что-то неизъяснимо радующее… Неизъяснимо ли? Никита привык разумно оценивать свои чувства. Не составило труда разобраться и с этим волнением. Как ни был Никита самолюбив и презрителен к людям, особенно к сверстникам, но здесь он признал — Резнов был великолепен. Стоило навести справки среди приятелей, стоило принять на веру желаемое, и превосходные рекомендации стали истиной. Этот Резнов якшался с хулиганьём и пользовался у них большой популярностью, но сам он не вор, не шалопай, и вообще не такой бестолковый и грубый, как другие мальчишки его племени. Стоило начать выяснять, и открылось, что Резнова уважают и многие мечтают с ним подружиться. Но он неуловим. Чудо, тайна, авторитет — этот ореол делал Резнова привлекательным донельзя. Делал чем-то похожим на миф, легенду, оторванную от мирской жизни, ведь никто не мог сказать, где Резнов живёт и чем занимается. О нём говорили с повышенным вниманием, с придыханием. И Никита понимал, почему. Виктор был почти столь же великолепным, сколько великолепным Никита почитал себя сам. Виктор такой же гордый, такой же опасный, хитрый и неприступный. Они были одной породы. И Резнов был красив, потрясающе красив — Никите так показалось, а поскольку интерес был подогрет слежкой, эти скромные факторы: волчья репутация Резнова, его красота и его лестный интерес к Никите — дали в сумме очарованность, которая может вспыхнуть от одной искры и так же легко угаснуть… Этот Резнов вечно пялится — значит его очарованность Никитой ещё больше, значит Виктор покорён и прикован. Эта теоретическая победа тешила Никиту куда больше, чем беззубая, беспомощная и слишком легко достающаяся девчоночья покорность. Да что там девчонки. Резнов был привлекательнее всех, обольстителен диким, резким и свободным образом. Никита знал, что от самого понятия красоты веет смертельной скукой, унынием, при котором идеально красивому человеку нечего простить. Чувство же хочет непременно что-то прощать, иначе оно, зевая, отворачивая. Чтобы восхищаться совершенством, нужно любить всё образцовое, а это вовсе не прерогатива мятежной молодости и злости. Резнов был красив агрессивно, вызывающе, как дикий пёс, прижитый от волка. Весь светлый, рыжий и голубоглазый — глаза были потрясающими, и весь он тонкий, долгий и стремительный, цепляющий, сверкающий, как сталь, и как сталь на морозе, обжигающе холодный. Он был удивительно гармоничен и сообразен с яростной весенней природой, с грозой, с чистым ветром, с ледяной водой, со звоном, грызущим лёд. Он держался на расстоянии, не приближался, скрывался в листве и траве, поэтому воображение Никиты дорисовывало всё невидимое ему самому же желанным образом. Немного фантазии, гордость от того, что покорил степного зверя, — и вот уже Никита готов был приписать ему совершенство. Уж не влюбился ли он? Определённо нет. Но кровь вскипала от восторга. Ночами долго ворочался, в школе было не до уроков, сердце билось часто, сильно и размашисто от обещаний, которые Никита сам себе давал. А сколько ещё невероятного впереди, сколько принесёт их знакомство, их дружба и близость, какую душу Резнов бросит к ногам, и пусть этот негодяй только попробует оказаться не столь идеальным, сколько Никита о нём напридумал! Пока же его и малое дразнило, распаляло, сводило с ума: восхитительная надежда и медленный поворот головы в ту сторону, где он ожидал увидеть Резнова. Если не было, то Никита испытывал настоящее разочарование, обиду, почти боль и, поскольку никто не смел причинять ему вреда, он злился и говорил себе, что расквитается с этим гадом, и ещё как. Но если его ищущий взгляд встречался с ясным волчьим взглядом, то происходило невероятное. Окуренное ладаном осени, грезящее городское солнце начинало печь во много раз сильнее, жарило крыши и асфальт так, что те трескались под ногами, даже в ушах от этого грома свистело и выло. Становилось невыносимо душно и весело. От улыбки распирало горло, кружилась голова, и было больно от желания обнять весь мир, весь мир и, где-то в его золотой пылающей середине, ровно между молотом и наковальней, его, молодого волка. И за эту боль, хоть она и сладка, тоже нужно было отомстить когда-нибудь. Как только Никита, разъярённый и обрадованный волшебством и молнией через улицу, срывался с места, чтобы подойти к своему поклоннику и, наверное, потрясти его за шкирку, а то и морду начистить, тот мигом исчезал. Никита отлично знал свой Сталинград и знал, как в несколько больших тигриных прыжков пересечь чёртову улицу, дабы оказаться под той аркой или в том проулке, куда Резнов успевал ускользнуть, но изловить его не получалось. Виктор растворялся, как солёная вода в воде пресной. Никита только осматривался и видел, что на асфальте на теневой стороне улицы не осталось никаких следов. Никита чертыхался, ерошил волосы, улыбался и обещал, что скоро его, поганца, поймает и поквитается. Прошло не меньше месяца, наступил не меньше, чем октябрь, когда Резнов подобрался ближе и ступил на опасный лёд. Местом их встреч стала одна забегаловка на старой площади — что-то среднее между рестораном, трактиром и пивной. Располагалось это заведение в историческом центре, возле набережной, в которую упирался проспект, заканчивающийся небольшим парком с фонтаном посередине. Никита сотни раз за свои годы бывал здесь, захаживал к родственникам, живущим в одном из богатых высоких домов. В универмаге одежды на этой площади мама заказывала ему костюмы. В одном из административных зданий неподалёку работал его отец. Да и в самой этой пивной Никита бывал. Она состояла из двух небольших залов, сообщающихся дверью. В залах были стойки и столы, поддерживалась славная атмосфера охотничьего домика, порой топили старый камин. Вечерами здесь собиралась заводская молодёжь, к которой ни Резнов, ни Никита пока не относились. Заходить в пивную мог кто угодно, но пьяниц оттуда быстро вышвыривали. Под потолком стояли весёлый гомон, дым папирос и политические споры. Там собирались друзья и назначали встречи возлюбленные — потом идти было недалеко до сквера с фонтаном и скамеечками. По вечерам на патефоне включали пластинки, и под «Бирюзовые колечки» и Морфесси парочки неумело топтались на освобождённом пространстве. Чаще всего именно так, в осенних сумерках, под милую музыку, у горящего камина Резнов его ждал. Никита сталкивался с ним горящими глазами от порога и медлил несколько секунд, прежде чем войти. В отсветах огня бледное и острое лицо Резнова украшала тонкая приветственная ухмылка. Той незабвенной осенью Никите казалось, что эта волчья диковатая красота ему выпала, как выпадает человеку судьба. Впрочем, Никита тут же встряхивался, шёл взять себе кружку квасу, посмеивался и напоминал себе, что уж он-то сам никому ни в руки, ни в лапы, ни на клыки не дастся, никому своей свободы не уступит, и вообще, скоро уедет в Ленинград и оставит с носом этого подлючего Резнова, чтобы он там о себе ни воображал. Там, потом, в другом городе и с другими заботами, можно будет что-то сделать с переменчивой судьбой, с предначертанностью, с тоской расставания. Они с Резновым расстанутся и разойдутся непременно, по противоположным сторонам земли — это не подвергалось сомнению, этого Никите хотелось не меньше, чем грядущей, неисправимой и наверняка незабываемой, отравляющей навсегда близости с ним. На протяжении последующих, прекрасных и удивительных взрослых десятилетий память, ассоциации и выдающее себя ускорившимся стуком сердце будут то и дело выхватывать из идущих мимо толп людей тех, что будут хоть немного похожи на этого Резнова. Только такие люди будут сердцем считаться красивыми. Красивыми сообразно тому идеалу, что закладывается первым увлечением, острым, как первая любовь, и всю жизнь, как нательный крест, несётся. Храбро и весело Никита выпивал кружку и уходил, поскорее разгоняя в себе знакомое головокружение, от которого хотелось пошатываться на ходу, запрокидывать голову и улыбаться белёсому родному небу. Резнов крался следом, всё ближе и ближе с каждым днём, в конце концов настолько наравне, что приятели Никиты, становившиеся удивлёнными свидетелями подобных прогулок, стали считать его и Резнова друзьями. Чтобы стать кем-то вроде друзей, им необходимо было пройти путь, для них двоих особенно долгий. Оба были горды и самолюбивы, обоих тянуло друг к другу и с той же ретивой силой отталкивало. Разговоры начались с насмешек и перебранок, потом стали более мирными, житейскими и, хоть темы были избиты и очевидны, очень приятными для обоих. Простые слова, простые улыбки и согласия будоражили кровь. Никита ясно видел, как всё это мелко и глупо. С кем-либо другим из своих приятелей он не стал бы тратить время на пустой трёп, но здесь, с Резновым, витала в воздухе тайна, неизвестный ингредиент, магнит, который не давал соскучиться. Никита не стал долго обманываться насчёт того, что не слова им обоим нужны, а то, что за ними — взаимный восторг и упоение, животная игра, глаза и руки, улыбки и дыхание, возня и потасовки, затеваемые по любому поводу. Не зря же Резнов водил его по заколоченным домам и окраинам, по заводским территориям и берегам Волги. Стоило остаться одним, и Никита, сам не вполне понимая, что делает, лез к нему с шутливой дракой, переходящей в упрямое объятие, а затем и с отчаянными поцелуями со вкусом воды и снега и неумелой лаской. Виктор отвечал ему тем же, хоть был более стыдлив и краснел и пыхтел вдвое больше. В ясные вечера гуляли до второго часа. В дождливые ночи скрывались по чердакам. Потом Резнов провожал его до дома, они расставались, и жар прекрасного свидания грел ещё долго — вплоть до следующей встречи. Даже день в те золотые времена казался маленьким годом со своими временами, летним светом и зимней теменью. Что уж говорить о беспримерно долгом месяце, наполненном частыми и радостными свиданиями. Ближе к зиме они спускались в лесистые овраги, что прорезали город к реке, и там, под укрытием заснеженных деревьев, на проложенных лыжниками тропинках брались за руки и шли так. В холодном воздухе ладони не замерзали от взаимного тепла. Иной раз они накидывались друг на друга и валялись снегу, а потом, смеясь и охая, выгребали снег из-за шиворота и из рукавов. Устав, лежали на снегу, привалившись, тихо разговаривали, смотрели друг другу в глаза. Никита уверял себя, что он находится не в положении того, кто любит, а в положении того, кто позволяет любить. Это защищало его от смятения и печали, но это же лишало его счастья, которое, в сравнении с тем, что выпало Резнову, казалось крохотным и недолговечным. Виктор же увлёкся сильно. Натянут был, как струна, и тонок, как лезвие, вспыхивал от любого движения и готов был на всё. Можно было сделать его своим охранником, своим псом и рабом, сказать ему слово — и он пустился бы на преступление, убил бы, если бы Никита дал понять, что кто-то его обижает. Благо Никите ничего не было нужно. Забавно было наблюдать. Забавно было относиться к страсти Резнова легко, в мыслях посмеиваться над ним и праздновать свою победу. Но он всё ещё был красив в зиме и своей негасимой любви. Его рыжеватые светлые волосы мелькали среди белого и серого, как огонь лета. Когда его волосы намокали, они не гасли. Глаза его сверкали как звёзды, когда он падал в снег, легко и упоённо дышал, румяный, усталый и весь будто из мрамора… Но понапрасну, мальчик, ходишь, понапрасну ножки бьёшь. Ещё день — и он больше не был равен Никите по силе духа. Ещё неделя — и он стал слаб и уязвим. В декабре Никите пришлось налечь на запущенную учёбу. Отец хмуро требовал исправить двойки. Да Никита и сам понимал, что уроки для него важнее, чем очередное бесполезное болтание по холоду. В один вечер выбор был сделан. Никита знал, что в месте их встречи Виктор ждёт и пропадает напрасно. После они ещё несколько раз встречались, кидались в овраге снежками, целовались. И одним вечером у Никитиного крыльца расстались как обычно, но навсегда. Виктор ушёл, спина и плечи скрылись во вьюжной ночной мгле. Никита не сказал ему, что уезжает — с какой стати? Может и хотелось, чтобы он всегда был рядом, но что-то подсказывало, что ещё рано, что оба они мальчишки, что ещё должны пройти годы и годы жизни порознь, и только если они снова встретятся в другой стране и в другом городе, увидят друг друга изменившимися и прежними, то тогда, в тот, другой, раз… Но и это мгновение прошло, как только затих шум в ушах, ускользнуло, запечатлеваясь в памяти, как последний час детства. Вскоре Никита уехал. Без каких-либо унылых объяснений и бессмысленных затянутых прощаний с этим потерявшим привлекательность Резновым. Сталинград показался вдруг надоевшим и скучным, большой деревней, затхлым болотом, а северные столицы виделись новыми, неизвестными и много обещали. Мама не хотела покидать родной город, но и она признавала полезность переезда для Никиты. Так и ушли на долгих поездах, утопающих в январских синих метелях и ледяных туманах. Всё-таки немного переживая из-за прошедшего, Никита в дороге раздумывал и мысленно не соглашался, что причинил Виктору вред. Резнов наверняка разобидится, сочтёт себя оскорблённым в лучших чувствах, использованным и брошенным, но что с того? Дурак сам виноват, что оказался наивен и доверчив. Первая любовь, если это была она, не принесла ничего плохого ни тому, ни другому. Только хорошее. Но довольно об этом. Полно, Машенька, убиваться. Раз настало времечко расставаться. Никита стал взрослым, стоило степи за окном завернуться с небом в круг. Пришлось, конечно, не раз вспомнить, всерьёз пожалеть и покаяться. Первая любовь вернулась бумерангом и больно ударила во второй любви. Собственные безразличие и неприступность были отплачены в стократном размере в Ленинграде. Ирина его измучила, и нередко Никита замечал в ней черты Резнова. Он удивлялся, но понимал, что лишь сам их выдумывает, сам приписывает, сам отчего-то помнит Виктора, хотя был уверен, что выкинул из головы. Но, видимо, некий след на сердце остался. След меньше и легче, чем та глубокая рана, которую нанесла Ирина. Но вся наша жизнь из тяжёлых следов. Эти многолетние, трудные, словно затяжная болезнь, страницы пролетевшей в горе молодости Никита предпочитал переворачивать скопом. Его сердце было сильным, созданным для ураганов, поэтому оно вместило в себя и Ирину Кравченко, и её смерть, и потом не перестало стучать ровно. Полно, Машенька, убиваться. Вторая любовь тоже осталась в прошлом, и Никита не давал ей себя терзать. Вместо неё в лирические минуты он охотнее обращался в памяти к своему счастливому детству и к любви первой и детской. Пусть то, в сравнении с Ириной, была не любовь, а ерунда, но она была чиста, невинна и безболезненна. Ирина отошла от царствования лишь в начале новой войны, в сорок первом. Никита по долгу службы вернулся на малую родину и участвовал в обороне. Любимый город детства, пыли и найденной красоты, город дорогой и оставленный. Лишь по детским воспоминаниям город чудился сказкой и лишь эта иллюзия отогревала душу родным теплом. С каждым годом Сталинград в памяти становился тем милее, чем дольше и безразличнее разрастался по душе Ленинград и другие столицы… И вот, двадцать лет спустя, довелось вернуться на обожжённые ледяные руины. Так же, как его отец когда-то на срок военного похода вернулся в свою Восточную Европу, Драгович вернулся совершенно другим, с багажом иногородних историй за плечами. Поэтому не вернулся, а посетил заново. Ненадолго и без особых сердечных терзаний, благо ничего нельзя было узнать. Он почти не удивился, столкнувшись в Сталинграде с Виктором Резновым. Это казалось закономерным, казалось наградой и непременным атрибутом дорогого города. Память и редкие сны крепко связали Виктора со Сталинградом. Резнов город не покидал, а потому не изменился. Конечно он вырос, постарел, заматерел, озлобился и стал солдатом. Но Драгович моментально узнал его и, под слоем грязи и незначительных перемен, нашёл в нём прежнего прекрасного мальчишку. Сильно было чувство, будто он знает Виктора слишком хорошо. Пусть Резнов обтрепался и потерял свою притягательную молодую повадку, но внутри он остался тем же брошенным ни за что недопёском, милым, но нелепым, как и всё, что, взглядывая с высоты прожитых лет, было с первой любовью связано. Самые яркие и особо хранимые воспоминания слагаются в детстве, в том периоде, когда душа слаба и впечатлительна, но уже полна смелости и готовности начать жить. Не важно, было ли произошедшее чем-то по-настоящему значительным или же свершилось внутри и бесшумно. Крохотный инцидент, песчинка, которая для взрослого человека не стоила бы ничего, произойди она с ним не в прошлом, а в настоящем, но Драгович испытывал огромную нежность к этому игрушечному прошлому. Всё припомнилось: кружения по городу, как сам взбегал по лестницам, счастливый, и как сияло сентябрьское солнце. Осенний лес в оврагах, в сумерках шелестели листья, бирюзовые колечки, укутанный лыжами снег, и его намокшие волосы не гасли, и его глаза сияли, как волчьи огоньки в степи под звёздами, «ты ушла и твои плечики скрылися в ночную мглу…» Лишь потому Виктор был хорош, что быстро, как сирень, его божественность отцвела. Но она была первой. Первой ушла на дно души и всё, что легло поверх могилы, невольно и нечаянно повторяло форму первого рельефа, даже Ирина. Может, это не Резнов в ней узнавался, а она чем-то изначально напомнила его, тем и приворожила себе на беду. Драгович был теперь намного выше Резнова званием, положением и возможностями, был давно и прочно хозяином жизни. Его отец умудрился пережить времена репрессий и теперь занимал высокий пост в Генеральном штабе. Не удивительно, что его сын, будучи двадцативосьмилетним, был уже полковником. Был ли Никита сам хитрецом и негодяем или же дальновидным талантливым военачальником, не так уж важно. Резнов всё равно смотрел бы на него с одинаковыми презрением, возмущением и свирепостью все те дни, что они воевали среди тысяч людей вместе. Драгович был тыловым командиром. Резнов был снайпером. Встречались они редко. Драгович не раз намекал на свои сентиментальные чувства, которым мог бы дать волю, но мечущие молнии взгляды Резнова явно отвергали воссоединение. Вряд ли только потому, что Резнов и впрямь считал тыловых командиров манипуляторами, а тех, кто по причине немцев в городе не смог прийти на помощь, оппортунистами. Даже хоть чуть-чуть предателем Драгович не был, априори не мог им быть и не смог бы стать даже при желании, а потому такие обвинения, которые Резнов откуда-то выдумывал и не преминал оглашать среди солдат, могли только расстраивать и злить. Но Драгович их прощал, с хитрой ласковой улыбкой попустительствовал. Смешно конечно, что всё это делается в отместку за то, что много лет назад Драгович, уезжая в Ленинград, перед Виктором не отчитался и не простился как следует, но, видимо, Резнов был обижен именно этим — что его оставили за бортом. Что бросили, что растоптали гордость и пренебрегли бережно преподнесённым волчьим сердечком, что он остался в дураках. С годами детская обида переросла в отторжение и ненависть. Но может, отведя злость, он переменится? Может Никите ещё удастся наладить с ним контакт, снова стать друзьями? Он даже прикрывал порой Резнова, когда тот заходил слишком далеко в своей военной отчаянной самостоятельности — конечно в тайне от Виктора, а то бы он совсем с ума сошёл… Нет, понапрасну, мальчик, ходишь, понапрасну ножки бьёшь. Потом он перестал быть одинок. Где-то среди развалин Резнов откопал и демонстративно принялся таскать с собой какого-то мало соображающего детину дремучего вида. Никита лишь посмеялся над своей послушно проснувшейся, даже несколько приятно покалывающей горло ревностью. Конечно этот шуганный пёс и в подмётки не годился Никите. Но как-то вечером пришли и отказались уходить досадные мысли: эти сталинградские осенние дни есть та самая, когда-то предвиденная встреча. Долгожданное, хотя не ждал и не чаял, много лет спустя свидание с милым другом, пронёсшим сквозь бури память об общем прекрасном и печальном. Тот самый «другой раз», когда они могли бы снова сойтись и уже не расходиться… Сейчас они друг от друга далеки, как далеки звёзды, но прошлое их роднит крепче любых иных уз. Стоит только сделать обоюдное усилие, как то усилие, что легко далось им в детстве, когда они вели пустые, несколько унизительные для гордости, но столь радующие разговоры… Но Резнов глядел волком и на всякую попытку подружиться лишь огрызался. Под напускной любезностью Драгович скрывал раздражение, невольную и постыдную обиду, нанесённую чувству, которое должно было остаться неприкосновенным. В вечной памяти оно таким и оставалось бы. Но в реальности родная, как ни крути, душа отвергла его порыв. У Резнова полно поклонников, он вертит ими, как хочет, и портит наивные крестьянские головы, наверное, всё той же дурью, какой заразился в детстве — той самой, какую Драгович почитал своей собственностью. Утешение самолюбию можно было найти только в уверенности, что сам Резнов в повторениях пройденного не находит искомого. Никого похожего на того, кем был Никита. Виктор не испытывает тех восторга и спешки, тех льда и воды, что были у них на двоих. Вот Резнов и топчется на месте, вспоминает с другими о неповторимости первого, но толк едва ли выйдет. Толк выйдет только если он отделит землю от огня, тонкое от грубого, осторожно и с большим искусством, и придёт к единственному верному выводу… Он не был Никите безразличен. Он был всё ещё красив, к нему, стоило прислушаться к сердцу, ещё тянуло, как ни к кому другому.