Помни их имена

Дальше летели недели, война шла своим тяжёлым чередом. Сталинград стал для Дмитрия началом земной жизни, и всё последующее отсчитывалось от него. События, люди, города, края и веси, отбиваемые, занимаемые и очищающиеся от врагов, за несметным количеством слились в рябую полосу сродни той, что в сумерках несётся за вагоном по железной дороге. Все одни и те же руины, обломки зданий и пустоши заваленных несчастных улиц, горе, смерть и разруха. Как в древние времена, скорбь и жестокость владели землёй. Боль невыносимая стала выносимой, в том и беда, теперь она не разорвёт на месте, теперь нужно свыкаться, жить и двигаться дальше, таская немыслимую боль за собой. Писались и уничтожались письма, грохотали сражения, погибали товарищи, их место занимали другие, едва ощутимо в жаре, холоде, огне и грязи всё подмявшей под себя войны сменялись времена года. Дмитрий оказался путешественником, который на поездах, машинах и танках, но больше на своих двоих пересёк западную Россию, восточную Европу и дальше, дальше в Германию и на Берлин. Летом сорок третьего до Дмитрия дошли вести, что его семья, не в полном составе, но немецкую оккупацию перенесла и ныне живёт, поднимаясь заново, там же, где и раньше. Значит, ему было, куда вернуться. Но возвращаться Дмитрий не хотел и уже не стыдился себе в этом признаться. Дело было не в священной мести, о которой вечно твердил Резнов. К жизни на войне Дмитрий привязался, как к счастью единственной работы. Покинуть её равнозначно разрыву связи со всем, что приобрёл, и возвращению к отчерченному прошлому, к основам до отторжения наскучившим. Всё сильнее, банально и эгоистично, хотелось «мир посмотреть». Увидеть больше Берлина, больше Резнова и никогда не возвращаться назад. Но рано или поздно вернуться придётся. Наверное, можно было бы ускользнуть, вырваться, после конца войны, если не исчезнуть в Европе, так раствориться на востоке, осесть на юге и скрыться на севере. Да и бежать не надо, Дмитрий не прикован к дому цепью, он может вполне официально, освободившись от службы, перебраться в самый далёкий и удивительный из русских городов, а затем отправиться в другие страны… Может ли? Уже на немецкой земле его неожиданным образом нагнало шедшее за ним много месяцев письмо, настолько затёршееся, что строки были едва различимы. И всё-таки родной, пусть потерянный и позабытый тысячи лет назад голос звал его домой, в его деревню. Угадываемые в расплывшихся каракулях имена семьи падали на сердце ледяными каплями. На один вечер уготованная ему тихая жизнь показалась милой и до слёз желанной: работа, перемена месяцев, поля и реки, любимые песни, понятные и близкие люди… Но уже на следующий вечер снова поманили неведомые путешествия. Что же делать? Известно — покориться судьбе. Что толку загадывать, когда каждый бой может оказаться последним. Как бы жизнь ни сложилась, Дмитрий не представлял её без Резнова. Их отношения за годы укрепились, стали родственными и особенно близкими. Всегда и во всём они были вместе. Не было неловкости и тягости — Резнов смирился и не просил невозможного. Иногда Дмитрий ловил нежную тоску в его глазах, но виновато её отвергал. Резнов его не неволил, и за это тактичное уважение Дмитрий был безмерно благодарен. Он не был бы против, не ревновал бы, если бы Резнов завёл ещё иного друга, но Виктору другого было не надо. Он выпускал пар в драках, отводил страстную силу в кровавых боях, отыгрывался хотя бы тем, что во всём прочем контролировал Дмитрия, управлял им в сражениях и в часы отдыха тоже всегда был рядом. Резнов добывал ему миску каши получше — наравне со своей, подыскивал ему место для сна, сухое и тёплое, рядом с собой. Благодаря Резнову, который ни своего, ни чужого не упускал, Дмитрию доставалось всё самое лучшее. Чем Дмитрий заслужил такую честь? Может, своей ответной полной преданностью и братской любовью. После Сталинграда Резнов стал командиром отделения. Большего начальство ему не доверяло, потому как к концу почти каждого боя из отделения в живых оставались только сам Резнов, Дмитрий да ещё пара везучих человек. Но зато с немногочисленной группой людей Резнов мог провернуть сложнейшее хитроумное задание, выполнить самоубийственный прорыв или организовать вылазку за языком. Секрет их команды был обыкновенен: слаженность действий, правильный выбор времени, наработанное умение стрелять, отбрасывать гранаты и находить укрытия и, отчасти, удача и победный настрой. Резнов умел красиво и пламенно говорить, верно подобранными словами он поднимал моральный дух бойцов до вершин. Отряды его были небольшими, а потому его короткая и яростная речь воспринималась не как комиссарская агитация, а как дружеский бушующий разговор, на который честное сердце не может не откликнуться. А ещё Резнов постоянно, доводя порой крайности, ставил всем в пример своего Дмитрия. Виктор не скупился на похвалы, для него Дмитрий был самым храбрым, самым метким, сильным и выносливым. Чем Дмитрий заслужил такую честь? Может, тем, что оправдывал высокие звания. Словами дело не ограничивалось. Дмитрию Резнов доверял самые трудные поручения. Никто не мог сравниться с Дмитрием в ловкости, везении и парадоксальной живучести. Он один мог подобраться к вражеским укреплениям и убрать пулемётчика, мог заложить под градом пуль взрывчатку или подбить из гранатомёта танк, а при случае мог и сам влезть в танк и атаковать врага — научился, когда жизнь заставила. Не реже, чем при послушных слушателях, Резнов и наедине находил слова ободрения, поддержки и ласки. Так хозяин, смотря ей в глаза и держа расплывшуюся в звериной улыбке морду в руках перед своим лицом, в превосходных степенях нахваливает собаку, когда ему нечем заняться. В сердечные минуты, вечерами и ночами, в утреннем сумраке Резнов называл его «Дима», «Димка», и в этом произношении было не меньше трепетной любви, чем в сокровенных взглядах и касаниях. То были не похвалы боевым качествам, а качествам душевным. Порой искренне недоумевая, Дмитрий оказывался самым честным, самым добрым и красивым, самым дорогим — дорогим ему, Виктору, самым близким и любимым другом. Чем Дмитрий заслужил такую честь? Спал с Резновым спина к спине, укрывшись одной шинелью, согревал, делил с ним ночное дыхание и смотрел на всё его глазами. И на него смотрел. Резнову было уже тридцать. Выглядел он старше, был уверенным, резким и шумным, всеми вокруг помыкал. В образе рачительного хозяина двора он был так харизматичен и убедителен, что нельзя было не разделить его стремлений. Сослуживцы верили в него и подчинялись, но не очень-то любили. Как любить учителя, который уже имеет любимчика и в своём пристрастии совершенно слеп по отношению к другим ученикам? Резнов всегда был подстрижен коротко, так что цвет светлых волос сливался с бледной кожей. Отрубленный указательный палец на левой руке, редкие спалённые ресницы, проявляющиеся только на зимнем солнце жёлтые веснушки, овчинный полушубок, прошедший на его плечах всю Европу — белая овчина и бурый покрой, на ощупь похожий на замшу, которая таинственным образом не рвалась и не пачкалась. Это была далеко не форма, но Резнов, видимо, хотел выделяться среди остальных. Ему за его заслуги многое позволялось. В тайнике сердца Дмитрий хранил прежнего — тонкого и стремительного в день их встречи, в залитой кровью изорванной гимнастёрке и в немецких сапогах. Тот неуловимый иногда снился и грустью отзывался, когда при пробуждении сменялся нынешним, раздобревшим, мощным и чистым, как большая овчарка. Дмитрий чувствовал себя псом, преданным и умным, изучившим все привычки хозяина до последней, но всё же псом, а не человеком, равным человеку. Резнов был слишком эгоистичен и самолюбив, хоть и полон любви к Дмитрию, но думал он только о себе. Он был жесток к врагам и неколебим, твёрд и постоянен, что-то неподвижное, что-то волчье и злое в нём порой заставляло Дмитрия огорчаться. Порой накатывали сомнения: тот ли Резнов человек, тот ли друг, с которым должно провести всю жизнь? Может, не возникло бы подобных крамольных размышлений, если бы не появился «тот» человек. Тот самый, что заменит и прошлое, и Далетского, и Резнова, и когда-нибудь тоже низвергнется с пьедестала… Начиналась весна сорок пятого. Затяжной март и снег с попранных теплолюбивых европейских земель ещё не сходил. Запевали ручьи, пробивались в древесной смерти веток бурые почки. Ежегодное возрождение шло с поправкой на жестокую войну и неудержимо рвущуюся вперёд Красную армию, которая, больше не горюя о разрушениях, ведь разрушения причинялись теперь не родине, сметала всё на своём пути. Немецкие городки, ещё заранее разбомбленные авиацией, превращались в руины, переходы между ними перемалывались танками в месиво. Немецкие люди гибли тысячами. Всё было как Резнов обещал и хотел: горела их земля и страдал их народ. Дмитрий был покорен его ненависти, но вместе с первыми задатками и вестниками весны победы, в их подразделении появился Алексей Чернов. Первая встреча была быстрой — кивок и всё, а последнее душевное объятие не разомкнулось. Чернов был невероятно сильным физически и выше ростом большинства бойцов. Вместе с тем он был ловок, сметлив и быстр. В бою он не уступал даже Дмитрию. Впрочем, это «даже» было лишь культивируемой Резновым легендой. Чернову было около сорока — почти старик по молодецким меркам. До войны он был школьным учителем в далёком сибирском городе. Воевал относительно недавно. То ли его мобилизовали поздно, то ли он провёл большую часть войны в тылах, где образованные люди умеют зацепиться и отправляются на передовую лишь по причине проступков. Так или иначе, подобная репутация чести между бойцов Чернову не делала. Резнов так и вовсе его невзлюбил, а со временем его отношение переросло в презрение, граничащее с ненавистью. Чернов был одним из немногих, кто не слушал Резнова, затаив дыхание. Он не был подвластен грубому обаянию Виктора и его подавляющему влиянию не поддавался. Складывалось ощущение, что Чернов — по-настоящему зрелый человек и живёт сообразно своим, давно и прочно сложившимся принципам. Возможно поэтому он оставался рядовым — у него, как и у Резнова когда-то, не получалось слепо подчиняться приказам. Но нынешний Резнов оставил в Сталинграде склонность к бродяжничеству и свободе и теперь приказам подчинялся именно что слепо и неколебимо. Этого же Виктор требовал от подчинённых и в итоге имел доверие и уважение начальства. Чернов же не проявлял откровенного неповиновения, но всегда сам оценивал правильность действий. Это обособляло его от тех, кто приучен был не думать, это же губило его в глазах большинства и это же портило ему карьеру. Но карьера была ему не нужна. Звания и награды обходили его стороной, хоть он, скорее всего, служил и воевал гораздо дольше, чем о нём высокомерно считали. Об этом говорил его опыт и способность в любой ситуации сохранять хладнокровие, в любом бою выживать, порой давая в этом фору самому Резнову. Виктор тоже ходил по лезвию ножа, не падая, через огонь и воду, но всё же бывал иногда ранен и нуждался в перевязках. Чернова же пули совсем не брали. Он ничего не боялся и вёл себя как боец, прошедший через годы тренировок. Дмитрию приходилось увязывать это со стереотипным представлением о том, как поведёт себя учитель на войне. Всю жизнь он возился с детишками и учил их, что нельзя причинять вред другим людям. Сам Дмитрий уже и не помнил, как изредка ходил в сельскую школу, и тем более не помнил, какими были учителя. Но если они были такими, как Чернов… В перерывах между устным счётом и чистописанием, он учил бы детей, что нельзя причинять вред другим людям. Учил бы хорошему, доброму и светлому. На свете есть много стран и каждая по-своему прекрасна. Люди всех народов имеют право на жизнь, а жизнь удивительна и вовсе незачем тратить её на убийства и ненависть… Как видящий мир подобным образом человек, строгий и справедливый, являющий собой пример для подражания, будет вести себя, когда придёт время столкнуться с бесчинствами чужого народа и когда придёт время побеждать? Он погибнет, сломается? Может быть. Но Чернов являл собой другой пример — он сохранил свои праведность и благочестие в пучине тьмы и бед. Среди несправедливостей и ужасов он вёл себя как рыцарь. Как рыцарь не по отношению к сослуживцам, которые подобного не оценили бы и не одобрили, но по отношению к врагам, которые тоже, безусловно, не заслужили такого отношения и, будь сильнее они, рыцарства не проявили бы. Он был рыцарем для себя и для тех, кто смотрел на него. И Дмитрий смотрел. Чернов вёл себя как честный солдат. Его облик составляла подчёркнутая простота и непритязательность. За плечами он таскал драный рюкзак из мешковины. Его форма была поношенной, грязной и прохудившейся. Он обматывал голову тёмным платком, что делали обычно только зимой, дабы не замёрзнуть. Солдаты насмешливо болтали о Чернове, что он боится простуд, бережёт тонкий слух и заглушает грохот выстрелов. А может, он отморозил уши или был обожжён. Дмитрию казалось, что он разгадал эту тайну. Внутри, по складу своей души и характера, Чернов не был таким же простым и немудреным, как окружающие его солдаты. В нём не было житейской крестьянской грубости. Он был чуток и деликатен по своей природе и был умён, поэтому понимал: если будет проявлять душевное благородство ещё и внешне, ему этого не простят. Он станет изгоем, его окрестят чистоплюем и интеллигентом, а быть таковым невозможно, когда выглядишь, как записной бродяга из дикой страны далеко на востоке. Ему нужно выглядеть похожим на простого солдата, чтобы под этой неприхотливой оболочкой сохранить истину, которой он поделится с учениками. Но аудитории он был лишён, потому как Резнов на корню пресекал его попытки агитации. Те не успевали выйти за пределы озвученных мыслей, но даже в таком обрывочном варианте имели действие. Дмитрий мог судить по себе. Он слышал, как Чернов коротко и спокойно высказывал своё мнение, и сам чувствовал, как внутри тянет отозваться и откликнуться на привлекательность такого образа мыслей, на гуманность его взгляда на жизнь. Это было сложнее, чем примитивная ярость и грубость, и это было приятно, потому Дмитрий, внутренне соглашаясь с Черновым, чувствовал, что поступает вернее, чем если бы соглашался с Резновым, всё строящим на агрессии и враждебности. Сперва Дмитрий был от Чернова так же далёк, как от любого другого человека, кроме Резнова. Из этой дали Дмитрий чувствовал, что его несёт, словно песчинку к сердцу океана. Чернов был противоположен Резнову. Ореол спокойствия и великодушия разливался вокруг него. Он не был добрым, как когда-то бедный Далетский, в нём не находилось нежности и безобидности, но он был мудрым, настоящим и большим, и в этом его доброта казалась природным следствием ума. Когда человек душевно здоров, он с уважением относится к окружающему миру. Даже к такому миру, который, в силу своей молодости и дикости, не желает почтения. Казалось, Чернов знает всё о жизни и благоразумно это скрывает, кутает в драный платок, чтобы не выдать внешним видом, который при благоприятных условиях наверняка соответствует духовному наполнению. Чернов не считал немцев тварями, достойными только смерти, желательно как можно более кровавой и мучительной. Кровожадное отношение к врагам неестественно само по себе, но оно естественным и логичным путём образовалось по причине зверств, которые враги в своё время чинили. Так к ним относился Резнов и все солдаты, слушающие Резнова и находящие в душах легкодоступный отклик на его гневные слова. У Резнова были причины для злости, он видел много ужасных вещей, которые принесли с собой нацисты. Это ожесточило бы даже самого доброго человека. Складывалось впечатление, что Чернов ужасов войны не видел, а потому, не кипя желанием отомстить, оставался отстранённо холоден. По крайней мере, так это понимал Резнов. Виктор злился и спорил. Он быстро перестал пытаться перетянуть Чернова на свою сторону и внушить ему правильные ценности. Поняв, что вразумление бесполезно, Виктор стал нападать на Чернова, ругать и цепляться к нему по всякому поводу. Дмитрий был героем, а Чернов стал антигероем, примером для порицания и объектом унизительных шуток. Несправедливые обвинения в трусости и нерасторопности, бесконечные придирки, и мелкие злокозненности, безобидные по отдельности, но тяжёлые при накоплении: если кому-то можно было ехать на броне, а кому-то идти пешком, то по указу Виктора, пешком шёл Чернов. Ему последнему доставались еда и письма, его отправляли в неудобные караулы. Резнов сделал так, что все были против него. Но Чернов оставался приветливым и находчивым человеком, способным поддержать разговор. Всех остальных Резнов затмевал и затыкал, а так как долго он молчать не мог, то приходилось ему, высказав традиционные похвалы Дмитрию, приниматься спорить с Черновым. На стороне Резнова было общее одобрение, оправданная ярость и много злых бессмертных сил. На стороне Чернова были разумные доводы, умиротворение и непробиваемость. Во время одного такого разговора состав их потрёпанного подразделения, получив вечернее продовольствие, сидел на тёплых от пожаров остатках захваченного немецкого города и отдыхал. Невдалеке, прячась в ранних сумерках, на руинах бесшумно сновало несколько потерявших человеческий облик людей. У всех на виду Чернов подошёл к ним, сказал несколько фраз по-немецки, отдал им свой хлеб и поделился водой. Когда он вернулся, солдаты взглянули на него с сочувствием, поэтому Резнов принялся его бранить и завязался спор, который не раз уже ходил по кругу: «Думаешь, паразиты угощали хлебом детей в Сталинграде? Они угощали их только автоматными очередями». «Это не значит, что я должен поступать также, сержант…» Но в этот раз Резнов свернул в непривычном направлении и решил рассказать о причине своей личной ненависти. Он сказал, что его отец был музыкантом в Сталинграде и во времена оккупации хоть немного радовал сердца людей музыкой, пока нацисты не перерезали ему горло во сне. История была короткой и не такой красочной, как другие истории Резнова, поэтому могла показаться неправдоподобной. Возможно, в скомканности крылось доказательство, что история реальна, по крайней мере, в той степени, в какой Резнов её знает и хранит в сердце. Действительно, его голос непривычно сорвался, он нервничал. Но Чернову не хватило ума деликатно промолчать. Он сделал то, что заставило Резнова его возненавидеть. Чернов смерил его долгим пристальным взглядом, покачал головой и опустил лицо, а когда Резнов возмущённо спросил, чему он ухмыляется, Чернов тихо и вкрадчиво, но так, что все это слышали, высказал свои сомнения на счёт того, что неким нацистам потребовалось перерезать во сне беспомощному старику горло. Если бы он им мешал, они бы мигом его застрелили и не пачкали руки и не тратили время, а если бы он им сильно мешал, они бы повесили его на глазах у любителей музыки. Поэтому, как Чернов заключил, историю о перерезанном во сне горле Резнов, придумал с целью унизить врагов. А это лицемерно и наивно, ведь сам факт того, что по вине немцев погиб отец Резнова — в чём Чернов не сомневается, поскольку даже если отец и не погиб, то и без него погибли миллионы подобных ему, ни в чём не повинных мирных граждан — является преступлением, пусть и не таким красочным, как перерезанное во сне горло. Резнов опешил на десяток секунд, несколько раз хватил ртом воздух, но не нашёлся что сказать, а потому, сцапав за оружие, как волк метнулся вперёд. Дмитрий, сидевший рядом, поймал его, не дал начать стрельбу и каким-то чудом удержал, хоть Резнов вырывался с безмолвной яростью, с какой вполне мог Чернова убить. Чернов тогда и сам понял, что переборщил, и поспешил уйти. Дмитрий был всем сердцем на стороне Резнова, которого прижимал к земле и просил успокоиться. Может, Дмитрий тоже не очень поверил, хотя бы тому, что нацистам была нужда творить зверства под покровом ночи, а не при свете дня у всех на виду — так бы они и сделали, подтверждая свою власть, но какая разница? Резнов — надежда, огонь и опора стольких людей, был расстроен до глубины души. До самых слёз, горячих и красных, опаливших веки и не дававших говорить и дышать. Когда Резнов перестал вырываться и затих, всем стало его жаль. Все встали на его сторону, а Чернова решили прогнать прочь, если ему хватит наглости вернуться. Эффект был, наверное, тот, которого Резнов и хотел, но вряд ли он сделал это специально. Он непритворно страдал и переживал ещё долго. Ещё сутки он ни с кем не разговаривал и смотрел только себе под ноги, и ещё неделю, когда они снова тряслись в скотных вагонах, от него не слышали речей. Чтобы подбодрить его, один солдат во время раздачи обеда во всем известных выражениях стал вещать, что все они должны показать себя такими же молодцами, как Дмитрий. Это сработало, и Резнов кисло улыбнулся и ещё через пару дней стал прежним. Но с тех пор, когда поблизости находился Чернов, Резнов терял запал. Чернов на следующее утро после ссоры вернулся, внешне совершенно спокойный. Никто не говорил ему ни слова, все смотрели на него как на врага. Он подошёл к Резнову и сказал, что сожалеет, что был неправ и что если бы мог, забрал бы свои слова назад, чтобы никто их не слышал. Но поскольку их слышали, он просит у всех прощения и обещает, что больше не будет несправедлив и несдержан. Чернов говорил хорошо и складно, без заискивания и страха. Резнову осталось только плюнуть ему под ноги и бросить «ладно, чего уж там». Эта история пошла впрок и Чернову. Он перестал с Резновым спорить и вообще хоть как-то проявлять своё несогласие. Всё, что он себе оставил, это личное отношение, которое ограничивалось вскользь оброненными словами в осуждение жестокости. Бросивших оружие, раненных или сдающихся немцев всё равно убивали, справедливо это было или нет. Но каждый раз, когда это происходило, где-то поблизости возникал Чернов и, словно совесть, напоминал колеблющимся бойцам, что это нехорошо. Он не препятствовал и не мешал, но его слова влияли на решения. В том числе и на решения Дмитрия. Дмитрий и сам не был склонен к жестокости и, найдя неожиданную опору, перестал убивать без явных на то причин. Едва ли получившим пощаду немцам будет лучше в лагере, чем в земле, но собственная душа останется чистой. Ещё более твёрдо и назидательно Чернов предотвращал мародёрство и насилие в отношение женщин и мирных немцев — в их подразделении не было ни одного случая, и в этом его заслуга. Учительская твёрдая речь Чернова и весь его образ был наполнен великодушием, осознанием ценности жизни, которую так легко нарушить и невозможно восстановить. Резнова не получалось представить в мирном времени, а Чернову только там было место. Но и на войне он оставался самим собой и не давал боям и смертям себя изменить. Может и война тут ни при чём, и в Чернове говорило что-то куда более глубокое, то, что не даёт нормальному человеку убивать или совершать преступления в принципе, а не только немцев и на войне. Отсутствие ненависти к врагу лишь подчёркивает осуждение и не даёт врагу уподобиться. Дмитрий последовал его примеру. Он чувствовал себя ещё юным, несформировавшимся, восприимчивым и ведомым, вот и пошёл, куда повело. К Чернову его тянуло, как к учителю, от которого можно получить понимание и наставление. Каждый сделанный шаг вновь приближал знакомую и всё ускользающую истину. Долгая и извилистая дорога возвращала к тому истоку, которым путь закончится, к той правде, о которой знал, но не мог найти — не на земле, а у себя внутри. Дмитрий смотрел на Чернова и слушал, потом стал держаться поближе, хотя бы в бою. В спокойное время Резнов собственнически отвоёвывал Дмитрия себе, а в сражении было не уследить. Дмитрий шёл туда же, куда Чернов, прикрывал его и невольно ловил его холодный синий взгляд — чего так хотел. Дмитрий стремился к нему, и Чернов не препятствовал. Резнов препятствовал, но он был беспомощен в своей яростной ревности. Он слишком уважал и ценил Дмитрия, чтобы спорить, потому ругань и упрёки доставались только Чернову. Это давало обратный эффект. В осуждающих словах Резнова Дмитрий слышал подтверждение правильности своего пути. Дмитрий ускользал из его рук, словно ребёнок, попавший в хорошую компанию, которая отнимает от родных не меньше, чем плохая. Времени оставалось мало. Советские войска подступали к Берлину. Говорить было некогда, а именно говорить Дмитрию хотелось — с Черновым, черпать из него, как из колодца, добрую, а не злую, божественную, а не дьявольскую житейскую мудрость. Дмитрий хотел быть как он. Говорить, жить и думать как он. Казалось, когда Дмитрий этому научится, жить станет легче, и тогда неведомое, смутное «после войны» станет яснее и ближе. Всё будет хорошо. Можно поехать за Черновым в его города и края, учиться у него, слушать и слушаться, и жить на ступенях дворцов, где он обитает. Меняться без конца под его руководством, самосовершенствоваться, и зачем ему мир и другие страны, когда разнообразие собственной души намного интереснее и больше. А ведь есть ещё книги! И не нужно ему любви — ни той, что хотел от него Резнов, ни какой-либо иной. К чему ему эта бессмысленная погоня, когда не за кем гнаться — желанная и неисчерпаемая душа всегда под рукой, под сердцем. Поговорить с Черновым удалось всего несколько раз, быстро и украдкой, пока Резнов не налетел коршуном. Это были обыкновенные житейские разговоры. Простые фразы и улыбки, короткий обмен мнениями насчёт погоды и пейзажа Зееловских высот. После боя сидели рядом на гребне канавы, на едва пробившейся из грязи траве, дышали, и наполненный дымом воздух походил на молоко. Резнов, слава богу, был чем-то занят. Чернов держал на колене маленькую книжку и писал огрызком карандаша. Сказал, что это дневник, объяснил, что он для записи мыслей. Дмитрий впервые такое видел и вскользь пожалел, что самому вести не доведётся. Дмитрий давно ничего не читал, да и раньше умел не очень-то, писать тем более. Чернов провёл рукой по его ещё горячим, коротким и опалённым после танкового жара волосам. Погладил и пожалел. Дмитрий расцвёл под этой лаской, но тут же воровато огляделся. Времени оставалось всё меньше. Весенние часы убегали сквозь пальцы. Вновь поднимался гомон, грузились на поезд, располагались на струганных досках, ехали в Панков, чтобы там, сразу со станции, снова кинуться в бой. Вьюжными песнями кружили катюши. Свист и вой, смешанные с дрожью земли, перекрывали голоса. Мир вокруг рвался, сверкал на обломках белого кирпича на ярком и горячем солнце. Вспышки света слепили глаза… Через мгновение на развалины падала ночь. Резнов хмуро сидел у костра. Понимал — не удержит. Дмитрию хотелось говорить с Черновым. Хотелось спать возле него, жить у его ног. Сердце торопилось, должно быть, предчувствовало скорое расставание. С рассветом брали берлинские пригороды. Горстка немцев засела в разрушенном здании, у них был гранатомёт, и они перекрывали угол улицы для танков. Отряд Резнова штурмовал этот дом. В ходе сражения Дмитрий оказался на втором этаже, в одной из комнат с проломленным потолком. В комнате толпились безоружные немцы. Несколько из них, поднимая руки и опускаясь на пол, сгрудились в углу. В ту же секунду на Дмитрия сзади бросился немец с ножом. Несмотря на неожиданность, Дмитрий сообразил, что сделать: он с силой оттолкнулся от попавшегося под ноги упавшего шкафа и отлетел к стене, ударившись о которую, немец отпустил его и свалился. Дмитрий тут же развернулся и застрелил врага, затем с той же яростью метнулся к тем перепуганным, что сжались в углу. Чем эти отличались от последнего, что сражался до конца? Ничем. Но Дмитрий словно натолкнулся на мягкую преграду. Чернов стоял в дверном проёме, опустив оружие, и ничего не говорил, лишь смотрел, холодно и испытующе. Будто он сам сейчас решал, стоит ли человек того, чтобы обращать на него внимание, как стоит ли менять траекторию ходьбы, чтобы не раздавить и не потревожить ползущего по дорожке паучка — отвратительного, но всё же живого. Конечно стоит. Дмитрий не убил тех немцев. Скорее всего, их убил кто-то другой, ведь пленных в ходе операции не брали. Но Чернов позволил ему подойти к себе ещё на шажок ближе. С тех пор они звали друг друга по имени и всегда были вместе. Дмитрий ловил завораживающую сердце магию. В случае с Черновым обращение «ты» превращалась из обыденности, которой подвержены все вокруг, во что-то особенное и сокровенное, во что-то настолько близкое и возвышенное, что всё внутри доверчиво сжималось каждый раз. Всё говорило о счастье, о щедрости, о милости и благоволении судьбы, которая даёт огромную и ничего не стоящую радость называть удивительного чужого человека на «ты», не просто так, а по прекрасному праву, которое он тебе отдал, словно часть своей души. Будто каждое оправданное «ты» это вещь, сравнимая с признанием в любви по значимости и по вкладываемому смыслу, в то время как между ними нет даже дружбы — они от неё настолько далеки, как далеки от объятий люди, едва встретившиеся. Огромный путь необходимо пройти, чтобы сравниться. Чтобы назвать его по имени и оправдать подаренное «ты», нужно обладать огромными душевными силами. Нужно быть добрым и с уважением относиться ко всему живому… Этому Чернов научил его за какую-то пару минут. Ещё десяток понадобился, чтобы осмыслить. И ещё одна, чтобы понять, что при ином расположении звёзд понадобилась бы целая жизнь, чтобы дойти до «ты». Маленькие уроки давались, как только смолкали выстрелы. Недолгие ночные разговоры о мироздании, о вековечной мудрости и о любви. Несколько слов — и Дмитрию казалось, что он познал всё в этом мире. Берлин напоминал ему Сталинград. Пусть это была только игра воображения, но одни руины походили на другие. Разрушенные взрывами каменные здания, забаррикадированные набережные и переломанные проспекты, сбитые танками фонтаны и выкорчеванные деревья, обугленные обломки, дым, грохот, огонь и отсверки в стеклах. В хаосе серой изорванной весны Берлин оказался до боли таким же, как в безумии и разрушении серой памятной осени другой город. Было также жарко от пожаров и зябко от запустения, которое тут же занимало едва брошенные помещения. Также слезились глаза от ветра и пыли и та же непонятная влага, то ли дождь, то ли туман, то ли отравленная завеса, слетала с крыш в переплетении дождя. Не было ворон и самолётов в небе было меньше, но всюду угадывались знакомые звуки, запахи и ощущения. Вновь оглушённому, потерянному, как тогда, разучившемуся воспринимать действительность, Дмитрию казалось, что он бывал в Берлине в детстве. Ездил однажды на поезде, видел чудесного человека и с тех пор полюбил. Потому сейчас, на развалинах, ему знакома каждая улица и каждый двор просит быть узнанным. Но времени оставалось мало. Буквально минуты. Минута, чтобы выстрелить, бросить гранату, задохнуться в дыму, упасть и очнуться на руках у друга. Этим другом был уже не Резнов. Дождь превращал весну в осень. Всё погружал в туманный сумрак ноября. Танки и орудия сливались в протяжном вое. Свинцовое небо кренилось ниже. Дома с разбитыми окнами, словно пещеры, освещались изнутри огнём. На ступенях Рейхстага Чернова сразил огнемётчик. Весь в обожжённой корке, едва дышащий, умирающий… Словно его и не было никогда. Дмитрий не успел его рассмотреть, потому что со всех сторон летели пули и нужно было спешить. Времени не осталось. Рассыпались в прах секунды. Вместе с последней взмыла в воздух и серебристая пуля. Впервые за войну Дмитрий оказался ранен серьёзно. Пока он был без сознания, война закончилась. Когда Дмитрий закрыл глаза, вокруг кипел смертельный бой, когда открыл — цвело раннее лето. Контраст был разительный. В госпитале Дмитрию открылись ничем не занятые, никуда не спешащие дни. Ясный и тихий июнь, будто остановившийся, чтобы отдышаться, замер на пороге новой жизни, которая теперь, после долгой погони, явилась светлой наградой. Будем жить, а остальное приложится. Дмитрий думал о Чернове, размышлял о своём будущем. На него легла благодатная тень. Война позади, а впереди тяжёлая борьба с нищетой и разрухой, да, но не будет неумолимо жестокой реальности и ужасных бесчисленных смертей, которые всякое созидание сводят на нет. Нельзя сказать, что Чернов выкупил своей гибелью жизнь товарищу, но Дмитрий со смутной гордостью ощущал себя его учеником и продолжателем незримого дела. Этот путь тонул в тумане, но уже звал властно, верный, добрый и разумный, как друг. Дальше простиралось море борьбы и несчастий, но в постепенном их преодолении, в жизни праведной, без греха и злобы, с бескорыстной помощью нуждающимся, с честностью и простодушным благородством — в этом и есть смысл: трудиться, терпеть и строить, возделывать свой сад, любить ближних и смотреть во все глаза на то, как свивается узорным ковром судьба. Дмитрий видел, что другие бойцы рядом с ним страдают от тяжёлых воспоминаний, травм, ненависти и потерь, но он, хоть тоже немало убил и повидал, терзаний не испытывал. Может, был молод. Может, глуп. Хотелось верить, что и Чернов, если бы ему суждено было вернуться домой, не мучился бы. В своей службе он руководствовался совестью и человеколюбием. Дмитрий подобным похвалиться не мог, но ему казалось, что по праву преемственности он приобщился к чистоте помыслов и широте души, которая — вот ей утешение — может быть сколь угодно груба и безыскусна, но свет в ней остаётся светом. Он вернётся домой. Своей семье он будет помогать до тех пор, пока дела у них не наладятся. Но Дмитрий для них чужой, этого не отменить. Как только родные перестанут нуждаться в его присутствии — если этого не произойдёт, то так тому и быть, жизнь тяжела, необходимо с ней мириться, и он останется, — он уедет, в Сталинград или, лучше, дальше в Сибирь и на север, в тайгу, в горы и моря, будет работать на благо родины, пока его укороченный войной мирный срок не иссякнет. Резнов? Единственный человек, который Дмитрия любил и ценил. Давнишняя недостижимая мечта, увы или к счастью, достигнутая, герой, пленительный образ которого довлел над всей жизнью, над душой и сердцем. Ненадолго расставшись с ним, Дмитрий понял, что без него дышать легче. Нежный и печальный сон их первой встречи у фонтана, казалось, должен вести за собой дороги, которым вовек не разойтись. Они нашли друг в друге истинную ценность, а значит расставаться им нельзя. Всякий новый путь будет только возвращением к дорогому и завещанному судьбой. Что ж, может и так. Но Дмитрий явственно ощущал, что хочет этих путей. Хочет дальних переездов, трудностей, неприкаянности и благотворного одиночества, которое, быть может, под конец разъяснит ему самое главное — что встреченные раз и покорившие навсегда любовь и красота остались позади, и даже если окажется поздно возвращаться, это и будет дорогой к их обретению. Нет у Резнова свободы и доброты. Он всегда будет Дмитрия подавлять. Будет заслонять остальной мир, будет обижать ненароком, использовать и манипулировать, жизнь будет так или иначе сосредоточена на нём и на его желаниях. Он как огонь и звёзды, это любовь и есть — раствориться в другом человеке, пустить в него корни, так что впредь разойтись не получится. Многие люди, найдя друг друга, не расходятся. Но Дмитрий этого не хотел. Он приходил в своей душе к выводу, что лучше прожить одному, в сомнениях, воспоминаниях и дикой золотой свободе, чем дать себя с ног до головы опутать. Он любил Резнова — иного не дано, но самодостаточной и не унизительной эта прекрасная любовь могла быть только на расстоянии. Резнов писал чуть не каждую неделю. Виновато, почти просительно написал о смерти Чернова и всё рассказывал, как в Берлине и как не хватает Дмитрия, как надеется на его возвращение. Да, служба пока не закончена. Дмитрий нисколько не торопился, тяжёлое ранение в грудь могло бы его вовсе освободить, но не такие были времена, чтобы удирать в тыл. Его выздоровление, восстановление и наблюдение польских садов заняло несколько месяцев. Бесконечно долгое лето пролетело быстрее тех секунд при взятии Рейхстага, что могли бы занять всю жизнь. Резнов вошёл в состав подразделения, сформированного для выполнения секретной миссии в Арктике, и смог перетащить туда своих самых толковых и опытных однополчан, в том числе и Дмитрия. Несмотря на свои пространные умозаключения, Дмитрий рад был снова встретиться с Резновым. Рад оттого сильнее, что вместе они шли в действительно последний бой, да ещё в таком прекрасном месте — в глубоком заполярье. Дмитрий чувствовал себя свободным от прежнего влияния Резнова. Лёгкое чувство вины позволяло обращаться с ним удвоенно внимательно и ласково. Они так друг о друге заботились, так любезничали, что даже смешно. Но Резнов отходил, начинал говорить с другими, Дмитрий слышал в его словах лицемерие и злобу и понимал с облегчением, что свободен. Но Дмитрий видел в его глазах неподдельную нежность к себе. Резнов стал больше его уважать, слушал и даже вёл диалог — с его стороны огромная уступка. Всю войну Дмитрий молчал и только следовал за ним, а теперь они пошли наравне под свирепыми арктическими ветрами, по метущей снежной пустыне, с воем нескончаемых метелей, поющих неубывающую ночь. Где-то далеко война закончилась, угасла ненависть. Виктор, должно быть, чувствовавший, как в Берлине всегдашний друг-игрушка ускользает из его рук, был счастлив вновь, в Арктике, его обрести. Так велики были его уважение и любовь, что Резнов не удерживал, не давил. Вгонявшие Дмитрия в ступор попытки физического сближения были окончательно оставлены в прошлом. Из благодарности Дмитрий сам осторожно и дружески к нему потянулся. Но куда торопиться? На поездах, дорогах, ледоколах, в снегах, на проглядывающем сквозь мглу ярком солнце — остаться бы здесь, спешить некуда, впереди вся жизнь для расставаний, возвращений, долгожданных и радостных встреч и согревающих взглядов. Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Глаза ещё не успели после ослепляющей белизны привыкнуть к ледяному мраку немецкого корабля, который они так долго искали. Дорога с фронта оказалась совсем короткой. Отрава уже лезла в горло, обжигала кожу и резала веки. Промелькнуло мгновение, когда стало ясно, что это конец, но боль ещё не была не невыносимой, паника и агония ещё не захлестнули разум: за толстым стеклом знакомое до последней чёрточки, родное и любимое лицо Резнова. Проживи Дмитрий ещё полвека, изменилось бы это? Последняя мысль кольнула сердце тревожной радостью, что однажды забыть не придётся и не доведётся жить охладевшим, лишь смутно вспоминающим юность. И он прав. Навек твоя любовь, навек её краса.