Помни их имена

Проклятая досада привязалась ещё в Сталинграде, в сорок втором. Она показалась Драговичу даже забавной, показалась шуткой от скуки припомнившего давнее сердца. Не удивительно, что Резнов по-прежнему обитал в этом городе, не странно, что Драгович его узнал. Может, снилось похожее? Может… Чем дальше, тем больше Драгович открывал в себе, как оказалось, неугасших воспоминаний: Виктор и собственное позднее разбойничье детство, в котором всё было прекрасно и ничуть не больно, Виктор и теперь разрушенные, но смутно угадываемые окраины и волжские берега. Припоминалась с тревогой и ностальгической нежностью даже та затерянная в историческом центре пивная с камином, где собирались друзья и встречались возлюбленные. И залитые солнцем родные улицы, подруги матери, поездки в деревню и утопающие в снегах городские овраги. И неразрывно со всем этим связанный цвет его, Виктора, волчьих глаз, как выяснилось, не изменившихся, не потускневших, хоть всё в этом выгоревшем мире потускнело и погибло. И его бешеная, но тогда ещё юная и несмелая, пронёсшая мимо и задевшая лишь по касательной страсть — с солью, с перцем, с собачьим сердцем. Какой-то он стал, когда вырос? Лучше бы с Резновым вовсе не встречаться, раз что-то в душе реагирует на него вредоносным, туманящим образом. Лучше бы, да только поздно. Каждый раз Драгович уверял себя, что ничего к нему не испытывает. Только любопытство и тоску по прошлому — то вина возвращения, вина Волги, тоски, возраста, когда так хорошо заново рассказывать себе юность. Драгович не хотел от Резнова душевной близости — это невозможно, да и не ровня они друг другу. Но ему хотелось, чтобы Резнов… Заметил? Тоже вспомнил? Хотелось узнать, какой тяжёлый след их знакомство оставило в его душе. Не оставило? Может и так, но почему тогда в душе Драговича, должно быть, не менее сильной и ожесточённой, след таки остался? Почему в нём нет этого целительного отталкивающего пренебрежения, какое позволило Резнову забыть? Ответ, наверное, кроется в том, что жизнь Резнова тяжелее. А чем суровее жизнь, тем меньше отвлекаешься на глупости. Но что-то ему было от Виктора нужно. Что-то недостижимое, чего ни сам Резнов и никто на свете не мог дать или хотя бы объяснить словами. Вместо того, чтобы пойти на контакт, Виктор вёл себя только лишь агрессивно и высокомерно. Это был его способ защиты от памяти, которой он, когда-то оставшись пострадавшей и отвергнутой стороной, из гордости не давал ни шанса. Но Драгович был не из тех, кто позволяет играть на своих чувствах, не из тех, кто переживает и терпит наносимые обиды. Он через это прошёл с Ириной. Вынесенный урок: в любви и привязанности нет ничего хорошего. Ирина умерла, и хоть Драгович никогда бы не пожелал ей смерти, теперь ему казалось, что её гибель была справедливой расплатой за его терзания, за её бесстрашное высокомерие и непростительную холодность к нему, к нему — такому сильному и успешному, такому могущественному и опасному, так честно и искренне предоставившему ей своё сердце. Если любовь чему и научила, так это тому, что лучше уважать себя, чем любить. А необоснованные, собственнические, завистливые и даже, кто бы мог подумать, ревнивые чувства к Резнову — это унизительно. Нелепо. Одним своим существованием Резнов не давал ему покоя. Драгович чувствовал, что подлая, делающая его бессильным и беззащитным нежность к Ирине, которую он в себе, как казалось, искоренил, снова поднялась со дна души и занялась удушающим медленным чадом. Ему вспоминалась не столько Ирина — Никита давно выжег из памяти её гордое лицо и древнерусскую осанку — но то, что было его самовлюблённости ближе, больнее и важнее. То, что он чувствовал сам в далёкие трудные дни: как он терзался и, зная, что она его не любит и не жалеет, не мог от неё оторваться. Ждал, преследовал, боролся, выдумывал для её жестокости оправдания, да и оправданий было не нужно, он всё ей прощал за черты лица и за изящные пальцы. Будто они для того ей были даны, чтобы он покорялся одному только факту их существования и тихой тоскливой надежде сжать их в своей тигриной лапе. В очередной раз он сдавался ей на милость, а милости от неё не жди. Он и когда она была жива ненавидел за её бессердечие и упёртость — ведь, правда, почему бы ей не отдаться? Чем он плох? Разве мало он сделал? Всем стало бы легче… Он бесился из-за её невыносимого характера и вместе с тем любил всё в ней. Он никогда не смог бы сказать ей вслух ни одного грубого слова и упрёка, ничем её обидеть — не смел и всё тут. Словно стена. Только смерть разлучила их, слава богу, и освободила его. А что же теперь? Оказывалось, что его любовь брала источник не в Ирине, а в его собственном мятежном сердце, которое склонно, пусть редко, но метко избирать себе предмет недоступный и этот предмет, в том числе за недоступность и жестокость, любить и ненавидеть, бессильно терзаясь от наносимых обид. Глупо. Такого водоворота чувств, как с Ириной, Драгович не испытывал. Сейчас были только досада и раздражение. Резнов даже не привлекал как объект вожделения: по-своему, в своей стихии, красив, да, но мерзок, грубый и грязный мужик, бродячий пёс, только и всего. Но на примере Ирины Драгович знал, что нет в любви ничего приятного. Можно попасться в ловушку и накрепко привязаться к тому, в ком не будет ни на грош хорошего. В плане невыносимого характера Резнов был много хуже Ирины. Как человек он был для Драговича смешон и жалок. Чем дольше Драгович пересекался с ним, тем более его презирал. Но красив, как же красив, пёс! И опасно вооружен — памятью о прогулках по сталинградским оврагам, пусть это оружие не лежало в руках Резнова, а торчало у Никиты вонзённой финкой под рёбрами. И всё же навсегда. Вновь на примере Ирины Драгович знал, как избавиться от проклятой слабости — устранить проблему. Но так же, как с Ириной, Драгович находил перед собой непробиваемую стену. Хоть Никита и мог наговорить Резнову изощрённых оскорблений, ловко задеть его пёсью честь, унизить или устроить ему какую-нибудь подлянку, но всерьёз навредить, убить — это было невозможно. Рука бы не поднялась. Скрепя сердце и гордость, Драгович пошёл на другой кардинальный шаг — устранился сам. Прихватив с собой верного Кравченко, он перевёлся на другой участок фронта. Стал воевать как раньше. Ни в чём себе не отказывал, наслаждался роскошной жизнью, успехами, победами, любовницами и милостями начальства… Но Ирина, странным образом вернувшаяся, другая, худшая, а всё-таки единственная и незабвенная, была вновь жива, и Драгович, где бы он ни был, не мог выкинуть её из головы. Наваждение. Никите ни до кого на свете не было дела, а до неё было. К ней одной он что-то чувствовал, и будь это хоть сотню раз неразрешимая загадка, его действительно тянуло к ней — к нему, к Резнову. Созданное для тяжёлых следов сердце к ней стремилось и по ней болело, и понапрасну небо ясно. В конце концов, Драгович снова сдался ей на милость, пусть знал, что милости не жди. Война была закончена. Влияние и авторитет Драговича были огромными. Вернера фон Брауна и его основных ракетчиков русские упустили, а значит Драгович, который курировал поиски Фридриха Штайнера, оказался в выигрыше. Осталось только добраться до немца, с которым удалось заранее наладить контакт — всё это была заслуга Драговича. Высокое руководство не скупилось на награды и финансирование его дел. Для захвата Штайнера было создано специальное секретное подразделение, оснащённое по высшему разряду. Драгович всем единолично командовал и потому мог сам комплектовать состав. В течение всей войны Драгович издали наблюдал боевой путь Резнова и теперь, зная, что он дошёл победителем до Берлина, даже зауважал его немного. Недаром судьба их связала — он был силён, он был хорош. Драгович так организовал перевод Резнова в Подразделение 45, что тот не мог ни согласиться, ни отказаться — приписали его и сослуживцев, вместе с ним прошедших Берлин. Новая, спустя два с лишним года, встреча была такой же неласковой, как Драгович и ожидал. Резнов, едва его признав, окатил холодом и презрением. Теперь Виктор отчего-то взял в голову глупость, будто в Сталинграде Драгович был оппортунистом. Ладно, чем бы дитя ни тешилось. Рабская психология Резнова, его наивность, дерзость и дурость Драговича сперва веселили. Всё это он мог Виктору простить за то довольство и спокойствие, которые воцарились в душе в его присутствии. Так же было и с Ириной: хоть не было между ними взаимопонимания, хоть она его изводила и в грош ни ставила, Никита был спокоен и счастлив только в те моменты, когда всё-таки был рядом с ней: когда на людях она стеснялась с ним ругаться и позволяла себя провожать, или когда с усталым безразличным видом, словно делая одолжение, принимала от него цветы и подарки, или когда в особо радостные дни ему случайно перепадала её улыбка, приветливое слово и весёлый взгляд. Ему достаточно было просто любоваться ею и знать, что она рядом. На Резнова и смотреть было противно, а всё-таки разливалось по сердцу умиротворение. Самолюбие тешило хотя бы то, что в силу военной иерархии Резнов ему подчинялся и, сколь ни мечи глазами молнии, что Драгович прикажет, то он сделает. В сентябре Подразделение 45, добравшись до Мурманска, во всём составе погрузилось на отправляющиеся в арктическое плавание два ледокола. Драгович не выпускал Резнова из виду. На большой земле это было незаметно, но на ограниченном пространстве корабля сразу бросилось в глаза. Сразу задело. Сразу разозлило. Обвинить в этом можно было только своё дотошное сердце. Сердиться можно только на себя. И всё-таки. Рядом с Резновым постоянно крутился солдат по имени Дмитрий Петренко. Они оба друг возле друга кружили, как пара тетеревов на току. Постоянные разговоры, улыбки, потасовки, шутки — ни с кем другим Резнов так не миндальничал. К остальным бойцам он, как толковый командир, был строг и взыскателен. И только имя своего «Димки» он произносил к месту и ни к месту, вечно его нахваливал, ни днём ни ночью с ним не расставался, а стоило им встать где-то рядом, вешался на его плечо. Драгович припомнил, что ещё в Сталинграде Резнов таскал за собой по развалинам какого-то охламона, возможно, именно этого. Драговича это раздражало с каждым днём всё сильнее. Сам бы он к Резнову никогда не пошёл, и, не будь на корабле Петренко, это не изменилось бы. И всё-таки хотелось Дмитрия сбросить за борт. О физической близости с Резновым думать было смешно и тошно. А если это и виделось в смутной теории, всё должно было быть наоборот — это Резнов должен унижаться и надеяться, он должен выпрашивать, ходить следом и не отводить глаз… Но его прекрасные волчьи глаза были заняты. И вызывающе откровенной близости со своим приятелем он не скрывал. Стыдно было испытывать ревность, стыдно перед самим собой. Драгович никому её не показывал, но чувствовал, как она грызёт под воротом свитера, тихо и подло. Что поделать? Избавиться от Дмитрия. Почему бы и нет? Помнится, Драгович сурово отпугивал от Ирины её кавалеров, а когда она надумала выйти за кого-то замуж, первой мыслью было стереть ублюдка в порошок. И плевать на то, какой Петренко человек. Плевать, виноват ли он в чём-либо, справедливо ли это. В жизни вообще справедливости нет и тем более нет её в любви. Каждый сам центр своего мироздания, в скверных случаях центр смещается на любимого человека, а все остальные вокруг — пыль. Они ничего не стоят. И этот Дмитрий для Драговича значил не больше надоедливой мухи. Его смертью можно наказать Резнова — никакой другой пользы от Петренко нет. Так и вышло. И даже от Резнова удалось излечиться, ведь теперь его ненависть возросла до вселенских размеров — мосты были сожжены, как и сталинградские овраги. А Штайнер, даром что нацист, оказался мягок, чуток и восприимчив к перевоспитанию, он, стоило к нему присмотреться, оказался вполне симпатичен. Он покорно, заискивающе и ласково пошёл на контакт. Впрочем, дело не в нём, а в самом Драговиче и в его сокрытом, закопанном в мёрзлую землю таланте. Видимо, есть в нём что-то от отца или от матери, от соли, перца и волчьего сердца, от волжской ли земли, или от дальних звёзд — что-то магическое, раз все они: Резнов когда-то, Кравченко всю жизнь, Штайнер — по воле и неволе, да и могло бы их быть много больше, только Никита круто оборонялся и не раскрывал своих сокровищ, никого к себе не пускал — они псы у его ног, так или иначе, поражены, покорены. Приятно было обращать к себе эту тайную лесть… А Фридрих был мил. Совсем как птичка в руках, лёгкий подарок судьбы. Драговичу не было до него дела, но возвращаться к нему, шутить с ним, гулять по северной природе, заниматься интересной наукой — закрутилась по весне какая-то смутная нежность, слагающая, неделю за неделей, радость отговорившей жизни и знакомый пейзаж с тёмной далью горизонта и тропинкой по багряному летнему лугу. Но Резнов всё ещё что-то значил. Драгович приложил некоторые усилия к тому, чтобы его изловили, осудили и поместили в воркутинский лагерь. До сих пор приятно и спокойно было ощущать его близость. Приятно было издали за ним наблюдать и ограничивать его жизнь. Участвовать в ней Драгович не собирался, но она ему принадлежала. Захоти он, и Резнова расстреляли бы. Но пусть лучше живёт, раз уж выпала ему честь повстречаться в детстве и, спустя года, ненадолго воскресить мучения молодости.

***

Когда Резнов впервые увидел американца, тот напомнил ему Дмитрия. Дима никогда не был таким жалким, сломленным и несчастным, даже в тот день, когда судьба свела их в Сталинграде у фонтана. Но общее было — рост, телосложение, каштановая масть волос, черты лица, зелёноватая болотная муть стекленеющих глаз. Оборванный бродяга, без остановки бормочущий, шатающийся, едва держащийся на ногах, безумный… Что угодно могло напомнить о Дмитрии. Резнов и так вспоминал о нём слишком часто. Прошло семнадцать лет с его смерти, но картина ужасной гибели мучила до сих пор: яд разъел глаза, обжёг кожу и по ней поползли чёрные змейки, за минуту была уничтожена его молодость и красота, беспомощно стукнув в стекло, он упал. Невыносимая потеря, которую пришлось вынести, чтобы вечно тащить за собой. Дима умер. Закатилось ясное солнышко. Впереди ждала длинная ночь. Впереди ждала долгая старость. Каждый раз от воспоминания Резнова грызла боль, хотелось сжимать зубы и рычать. Он злился, он ненавидел и негодовал, винил проклятых Драговича, Кравченко. Штайнера… Несправедливость расправы мучила его. Жаль было Диму, всегда такого сильного и смелого, такого хорошего и честного, истинного героя, пролившего за родину много крови, всей душой готового жить дальше на её благо, но ничего, кроме войны, так и не увидевшего. Помнится, незадолго до конца войны их дружба омрачилась на краткий миг. В Берлине он связался с Черновым. Этот пёс заморочил Димке голову, понятное дело, двадцать два — ещё ребёнок, слишком добрый, слишком доверчивый. Чернов был хорошим бойцом, и жаль его тоже, но всё же он умер — и бог с ним, а Димка снова достался Резнову. Вернулся к нему в руки ещё лучше, чем был. Резнов помнил его среди боёв, среди суровых зим и душных месяцев лета, в лесах и на руинах городов. Но вот шутка памяти, точнее всего он помнил Диму на корабле. На том ледоколе, что вёз их в Арктику. На протяжении всей войны Резнов относился к Диме как к младшему товарищу, полностью зависящему, управляемому и ведомому. Но после возвращения из госпиталя, после пакостного, но, к счастью, недолгого сближения с Черновым, Дмитрий изменился — в лучшую сторону. Вырос. Резнов не видел его несколько месяцев, очень по нему скучал. Победа не столь сладка, если без него, и всё без него скучно, безрадостно и одиноко, а сговорчивые товарищи или запуганные немки ничуть не интересны. Нет, никого Резнову не было нужно, кроме него. Как ни был Дима слаб, но вскоре после их знакомства, ещё в Сталинграде, он дал Резнову понять, что любовной близости между ними быть не может. Виктор готов был смириться с этим. Смириться, как затаивается всякий упрямый любовник, не получающий желаемого: внешне не проявляя нетерпения, надеется и годами коварно ждёт подходящего случая, заветного часа, конца войны, возвращения на родину, милого дома, чистых мирных комнат с мягкими постелями и счастливого стечения обстоятельств, когда предмет его страсти сдастся и покорится ему. Даже если этого не произойдёт, всё равно Виктор хотел провести свою жизнь рядом с ним. А напугать его, отвратить от себя настойчивостью — так просто. Да и потом, Дима был прав, на войне, среди грязи и лишений, не до этих глупостей. Но он и не прав, ведь кроме войны, ничего у них не было. После ранения, к осени Дмитрий вернулся в строй. Он оказался впервые за много лет как следует отмыт и отлично экипирован. В госпитале он отъелся, отдохнул и повеселел. За несколько месяцев порознь он подрос и превратился из растерянного мальчишки в самодостаточного гордого мужчину, пышущего здоровьем и простой земной тягой к жизни. В последние берлинские дни он был так измотан и издёрган, что едва стоял на ногах (такого-то Димку и напомнил несчастный американец, невесть каким ветром занесённый в Воркуту), Дима плохо соображал, глох и слеп и, не прекращая стрелять, витал в каких-то нездешних далях, да ещё этот прохвост Чернов тут как тут. Весь Димка был изодранный, кровь с него лилась после каждого боя ручьями, а он будто не замечал, словно спал на ходу… Резнов помнил, как он, смертельно раненный, со знаменем в руках, делал последние шаги. Эти шаги могли стоить ему жизни, но Резнов во что бы то ни стало хотел подарить ему всю победу. После госпиталя его взгляд как никогда прежде наполнился осмысленностью. Зелёные глаза азартно заблестели. Уверенная бодрая улыбка появилась на округлившемся лице, движения стали чёткими и ловкими, в голосе звучали решительность, радость и сталь. В нём пробудился яркий животный магнетизм, которого Виктор и не ожидал. Сдерживаться и таиться, коварно поджидая и зазывая удачу, стало как никогда трудно. Особенно на ледоколе, когда в долгом пути заняться было нечем, а сил в избытке — впору на стену лезть. Весь Димка был рядом, тёплый, живой, похожий как огромную, сытую кошку сибирской породы — пригрелась на зимнем солнце и увлечёно моется лапкой. Любоваться им было почти больно, но Виктор сколько угодно терпел бы эту дивную боль. Центр мироздания сместился из собственной груди к его лицу. Хотелось без конца с ним говорить, вернее, слушать его, будто они и не знали друг друга четыре года. Всë те же обыкновенные истории: корова Малютка, широкие степи и младшие братья — но как они были милы и уютны. Хотелось идти за ним, к коровкам и братьям. Времена, когда Виктор тащил его за собой, миновали. Резнов с удовольствием уступил ему право первенства в их дружбе. Была в этой самоуничижительной покорности незнакомая, не изведанная ещё, но обещающая счастье прелесть. Сердце от его близости расцветало. Блаженное «после войны» должно было наступить вот-вот. Виктор гордился им, и, сам себе не веря, исподволь гордился тем, как ласково и серьёзно Дмитрий смотрит в ответ. Он помнил Диму на корабле. Среди бешеных арктических метелей им как-то выпал спокойный полдень. Небо разъяснилось. Уставшие от долгого сидения взаперти и беспрерывной кормёжки бойцы высыпали на палубу. Настроение у всех было приподнятое, все были уверены, что после этой крайне важной для родины миссии они вернутся домой. У Виктора дома не было, но он знал, что этот дом найдётся там, где будет Дмитрий — в его деревне, в его городах, краях и болотах, на ступенях дворцов, Виктор будет ждать, даже если вечно… Дмитрий смотрел на усеянную скопищами льдин бескрайнюю равнину моря. Полярная ночь на несколько скорых часов пропустила сквозь бирюзовую седину неба сети света. Зависшее над горизонтом солнце цеплялось за туманные гряды облаков и снежных гор. Было холодно, но дышалось легко. Облокотившись на парапет палубы, Дима внимательно и жадно ловил всё со своей новой живой улыбкой — рот приоткрыт, приподняты уголки бесцветных губ и видны идеальные ровные зубы. Обмётанная инеем щетина делала его ещё более похожим на кота. Всегда очень милой казалась Резнову родинка на щеке под его левым глазом. Дмитрий мурлыкал себе под нос какой-то мотив, Резнов любовался им и Дима, заметив этот взгляд, польщённо и кротко на него ответил, блеснув своей нежной полевой зеленью. Восхитительное смущённое лукавство проснулось у него тоже после госпиталя и обещало так много, что голова кружилась. Минутами Виктору казалось, что ждать долго не придётся, что ступени и дворцы, чистые мирные комнаты с мягкими постелями, или же избы и сараи, степи и реки, скирды сена и кровати из цветов и игольчатого лесного покрова — всё у них будет… Дима легонько ткнулся в его плечо и тихо напел, что вертелось в голове: «тёплый ветер дует, развезло дороги и на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать». Он перевирал мотив, но Резнов и сам мотив путал. Эту песню, как и многие другие, распевали в последний год по всей Европе, но слова были известнее музыки. Резнов не знал того, как Дима прав. Вспоминать придётся, но не им обоим, а только одному. И через много лет Виктор вспоминал ясный день среди северного океана, когда любовь переросла его самого и, всю остальную жизнь заслонив, согрела и навсегда озарила. Резнов вспомнил этот день в Воркуте, когда, кое-как отойдя от побоев, увидел над собой застеленное пеплом, но столь же холодное и ясное северное небо. Волей переменчивой судьбы он оказался в лагере, среди преступников и человеческой швали, его бросило его в самый низ, но где-то в глубине души он был к этому готов. Мирная жизнь разве для него? Смог бы он, после всей этой войны, после невосполнимой потери, вернуться к давно забытому, да и вообще никогда ему не принадлежавшему покою? В лагере было трудно. Но Резнов себя в обиду не давал. Если он о чём и жалел, так только о Дмитрии. Себе он лучшей участи не желал — хотя бы из солидарности к смерти друга, который был мирной жизни куда более достоин. Тот день на палубе Виктор все острее и грустнее вспоминал на протяжении долгих лет, когда выбирался из шахт, когда накрывало землю короткое холодное лето и когда ревели метели. Лагерный быт был тяжёл и убог. Но может ли он быть лучше? Лучше он только у власть имущих — у тех, кто с помощью хитрости, обманов и козней прибрал к рукам богатство. Богат только тот, кто угнетает бедных. Для всех остальных — каторжный труд, да скупые радости: первый вдох при выходе на поверхность, глоток маслянистой воды, крепкий сон, полный ярких видений, и славное прошлое: где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои? Есть ещё радость. Радость сердца, знавшего любовь. В памяти с годами её получалось видеть всё более нежной и истинной. Ещё через десяток лет, когда Резнов был уже почти стариком, истерзанным трудом, превратившимся в зверя, но ещё сильным, праведным и злым, хранимое в сердце сокровище удалось чётко сформулировать, вспоминая того парня, красивого и молодого, погибшего уже будто бы ради того, чтобы жил Виктор: «он меня любил». Всё больше казалось, что между ними было что-то настоящее и чистое, единожды даримое в жизни, не способное закончиться, покуда хотя бы один из них помнит. Об этом Резнов вспомнил снова, когда увидел американца. Ради этой памяти, ради того, что американец походил на Дмитрия, Резнов спас его. Это было не трудно. И ничуть не трудно спроецировать на него свои ожидания, воспоминания и отдать ему предназначенные Диме неизречённую любовь и заботу. Алёшка быстро поправлялся. Всё на нём заживало как на собаке. Казалось, что и этим он похож на Диму. Тот тоже был поразительно живучим… То, как Алёша за Виктора цеплялся, как нуждался в нём, ходил за ним хвостом и насупленно молчал, было похоже на осенние сталинградские дни, когда Димка, плохо соображающий и истощённый, прибился к Резнову и бежал за ним, как ниточка за иголочкой. В его глазах Виктор видел такую же преданность и потребность в защите. В несчастных и больных глазах американца Виктор видел безумие, но и это можно было вылечить. Алёшка много больше, чем Дмитрий, стремился к физическому контакту. У Димы была проведена граница — если перейти её, он замирал, леденел, огорчённо отводил взгляд, иногда даже отталкивал. Память о прошлом гибко подстраивалась под настоящее, и как приятно и утешительно было ошибаться, думая, что Диму Резнов мог точно так же поддерживать и обнимать, так же гладить по голове и погружать пальцы в обжигающее сухое тепло, что у него под воротником ватника, в рукавах и на впалом животе. Не будь войны, не будь вокруг людей, всё было бы именно так. В лагере к связям между мужчинами, как к неизбежному злу, относились терпимо. Виктор много лет вёл себя безукоризненно, поэтому теперь, со своим авторитетом и влиянием, вполне мог себе позволить завести игрушку, никто косо не смотрел, а если и смотрели, Резнов мог за себя постоять. Смутная полуистёршаяся память всё же подсказывала, что Дмитрий, которому свойственны были горделивое целомудрие и природное благочестие, на такое не пошёл бы, но тем лучше. Образ Димы не хотелось марать грязью. А Алёшка — что с него взять. То, чего Виктор никогда не потребовал бы от Димы, Алёшка сам с охотой нёс. Он так сильно, и психологически, и физически от Виктора зависел, что слушался по первому жесту. А Резнов так много для него сделал, что как-то несолидно не брать с него этой платы. Тем более что Алёшка сам этого хотел и почитал за великий подарок. Взять его, прижимая к стене, на голом полу или на брошенном ватнике, не снимая всей одежды, не теряя бдительности, не размениваясь на ласку и осторожность — спешка, грубость и скудость любви, как и твёрдость и холод поверхностей, с лихвой восполнялись Алёшкиным ответным горячим рвением и получаемым наслаждением, острым и ясным, как никогда. Пусть не будет заветных чистых мирных комнат и дворцов, но всё же Виктор чувствовал себя вознаграждённым. Других радостей в их тяжёлой жизни не было, вот и оставалось радоваться жизни. Не так часто выпадал случай остаться наедине, и всё же Виктор успел вполне отыграться — и за Димку, и за других, кого давно выкинул из сердца… Кабы тот стервец, давно лишённый имени и образа, не заморочил Виктору в детстве голову… Да что о нём говорить! Чёрт с ним. В сталинградские дни Дима излечил от него, забрав всю старую, глубоко похороненную боль, и дав взамен себя, милого и доброго, вечно молодого. Когда Алёшу увели и через несколько недель швырнули обратно, снова истерзанного, сломленного и сведённого с ума, это было равносильно тому, что сделали с Дмитрием. Резнов был в бешенстве и когда это произошло во второй раз, он с ещё большей яростью увидел перед собой страшную картину Диминой смерти по ту сторону непробиваемого стекла. Тогда Виктор ничего не мог сделать. Но мог сделать сейчас. Жизнь Резнова в Воркуте давно стала настолько привычной, что другой он не желал. Но это вовсе не значило, что он стал бы цепляться за это жалкое и мирное существование. Как ни было больно, он не умер вместе с Дмитрием. Он ценил свою жизнь и хотел её длить как можно дольше. Зачем? Мало ли что там впереди. Диме было бы интересно взглянуть. А Виктору было интересно вырваться из этой проклятой тюрьмы. Он готов был всё разнести, был бы только повод. Война, справедливость и родина — всё потеряло смысл, но свобода и жизнь дорогого существа — это стоило жертвы. А умирать, может быть, и не пришлось бы. Всё-таки Виктор видел разницу и понимал, что Алёша не то, что Дмитрий. Пусть Алёшка сам по себе тоже очень хороший и славный мальчик, но Резнов его не любил. Ценить Виктор мог верного друга, заслужившего уважение в священном бою, а американец — солдат чужой армии, пусть и брошенный на произвол врага, но кто он, если не бывший шпион, если не разменная монета беспринципных разведок? Алёшка его любит, в этом не было сомнения, но любовь эта нездоровая и нечистая, она стоит дешёво, добыта нечестным путём и нечестным же путём окупается. Алёша его любит, но никогда не поймёт душу Виктора. Кроме прочего, привязанность обесценивалась тем фактом, что при желании Резнов мог подыскать Алёше замену. В лагере было немало молодых, симпатичных, нуждающихся в покровительстве и требующих куда меньше хлопот, чем заполошный американец. Как с Димой, обрести дом там, где Алёша живёт, — не выйдет. Желание никогда с ним не расставаться не сводило с ума. Физическая близость с ним не была таким уж огромным счастьем, чтобы ради неё сворачивать горы. Виктор был уже не в том возрасте и мог обойтись без неё, как обходился много лет прежде. В конце концов, Алёша немного утомил Резнова своей повторяющейся беспомощностью, неадекватным поведением и доходящей до навязчивости потребностью в грубой ласке. Возни с ним было много, он постоянно требовал внимания и терпения. Поначалу это было ново, интересно и приятно, но постепенно стало тяготить. Лёгкое чувство досады, усталости и раздражения боролось в Викторе с ответственностью, которую он на себя взвалил, и с проведённой им параллелью между Алёшей и Димой. Виктор не мог просто так его бросить. Длить его нахождение в лагере тоже было бессмысленно и жестоко. Алёша ведь американец, если он доберётся до родины, там для него ещё возможна приличная жизнь, какой русским не дано. Освободить Алёшку, перевернуть пол Воркуты — это будет достаточной жертвой в память Димы. Виктор же, благополучно избавившись от него, освободится и оборвёт неудачную канитель своей жизни. План удался. Алёшка допрыгнул до поезда. Резнов поспешно бросил на него прощальный взгляд, но едва ли увидел в мельтешении вагонов. Тебе, но не мне. До свидания и прощай. Поезд унёсся в синюю октябрьскую даль вслед за заходящим солнцем. Впереди ждала длинная ночь. Впереди ждала краткая старость. Грузовик Резнова вскоре остановился. Зачем оттягивать неизбежное? Смерть была наиболее вероятным исходом, хоть, скорее всего, не очень скорым. Когда кончились патроны, Резнова схватили и оглушили. Очнулся он в камере. Были допросы. Он не отпирался. Да, устроил бунт. Да, перебил кучу охранников. Он всё ждал, что его расстреляют. Его действительно приговорили, но казнь оказалась отсрочена. Казалось, чья-то божественная воля витает над его судьбой и во что бы то ни стало защищает. Его отправили в какой-то другой лагерь. Долго-долго везли на юг, в Казахстан. Там его должны были казнить. Но это было бы неуважением и неблагодарностью к той неизвестной благостной воле, что спасала его, если бы он не сбежал. Он сбежал. Это было не так уж трудно. Всё дальше на юг, своим ходом через казахские степи и диковинные пыльные города, вглубь гор и пустынь чужих стран. Впереди ждали длинные ночи и дни, долгие годы, и сил ещё было много. Дорога с фронта тянулась без конца. Резнов и там нередко вспоминал незабвенный день в октябре сорок пятого. Палубу ледокола, Димку, своё сердце, его улыбку и зелёные глаза.