Помни их имена

Вудс провёл во вьетнамском плену десять лет. Немыслимый, калечащий срок. Ни один из этих неисчислимых дней не дался легко. Не то что бы существование было одним сплошным невыносимым страданием. По крайней мере, в первые годы Фрэнк говорил себе, что Алексу в Воркуте пришлось намного хуже. Но через несколько лет пришлось признать, что Алекс и понятия не имеет о плене. Фрэнк не знал, сколько времени прошло между взрывом, устроенным Кравченко, и моментом, когда он с тягостным усилием разлепил глаза в яме темницы. Он был ранен, обожжён при взрыве, расшиблен падением, а вместе с тем ещё и связан и избит. Поначалу он твёрдо верил, что это не продлится долго. Алекс скоро придёт за ним, поможет и вызволит. Затем Фрэнк ждал, что прибудут товарищи — ведь кто-то должен был выжить в последнем сражении и дать американской армии знать — Вудс агент ЦРУ, он ценен, так хотя бы Хадсон должен организовать спасательную операцию… Но летели дни. Фрэнк чувствовал себя всё хуже, но не унывал, а наоборот злился и раззадоривал себя: пошли всё к чëрту, он справится сам! У него в запасе самое верное средство, нерушимая и оправданная надежда — на самого себя. Он сбежит, высвободится своими силами — так даже лучше. Иначе быть не может… Но не получилось. Видимо, то, что в предыдущий раз им с Алексом удалось сбежать, было большой удачей, счастливым стечением неумолимых обстоятельств. Теперь обстоятельства не спешили сложиться благополучным для Фрэнка образом. Он был терпелив и стоек, нечеловечески вынослив, бесстрашен и решителен, он ни разу не позволил себе проявить слабость и хоть на миг усомниться, и всё же он не мог вырваться. Сперва он был серьёзно ранен. Не получая никакой медицинской помощи, он кое-как лечил себя сам подручными средствами — лишь землёй и водой. Рассчитывать можно было лишь на резервы и таланты своего организма, своей мощнейшей машины, которой всё нипочём, ведь так? Она и из худших передряг выкарабкивалась… Или нет? Что ж, пусть эта нынешняя передряга заслуживает звания самой крутой, но и с ней Фрэнк сладит. Заживление раны шло тяжело. Много дней Фрэнк провёл в горячке, в почти смертном забытьи. Когда эта тяжелейшая борьба была пройдена, Вудс пришёл в себя едва живым, ослабевшим, обездвиженным. Нужно было восстанавливаться, но как? Его плохо кормили, попросту морили голодом, как раз с целью ослабить. Должно быть, вьетнамцы держали его с намерением выменять на своих пленных. Жизнь Фрэнка была вне опасности, но всё остальное подвергалось постоянным испытаниям. Почти всегда его держали крепко скованным, с завязанными глазами и ртом. Сперва он попался в лапы какой-то партизанской шайке, а эти шайки держатся недолго, поэтому Фрэнка часто перемещали между отрядами, таскали по подземельям, передавали, как презренный трофей, из одних рук в другие, и каждые новые грязные лапы встречали его побоями. Всем нужно было показать ему, куда он попал, запугать, сломить и унизить, и потому после каждого перемещения следовали новые пытки и раны. Первый год Фрэнк ещё отсчитывал дни, всматривался в редкие просветы, жадно ловил возможность перемолвиться словом с другими пленными — откуда они, какой нынче месяц, и пусть они запомнят его имя, пусть сообщат в ЦРУ, что он жив… Но такая возможность выпадала редко. Кто знает, скольким товарищам по несчастью удалось впоследствии вырваться — может быть, никому. Не все же были такими выносливыми и упрямыми, как Фрэнк. Светлело — день, темнело — ночь. Бушевали тропические ливни и палило солнце, иногда совсем неподалëку частили выстрелы, раздавались взрывы и крики. Незначительные перемены становились мельканием, рябью в ослепших глазах. В такую же мешанину сливалась череда тоннелей, ям и клеток, всевозможных узилищ от подвалов до тюремных камер. Деревушки без счёта и имени, сёла и городки, Фантхиет и Куангнгай, Ханой и Дананг, Меконг и Хонгха, тайфуны и наводнения, Фрэнка жалили змеи и кусали животные, чем он только ни травился, чем только ни болел. Он даже вьетнамский выучил — по окрикам и ругани. На третьем году плена Фрэнк перестал следить за временем, но стойкость и мужество его не покидали. Даже силы возвращались порой, стоило хоть раз нормально поесть и поспать, ведь случались и у его тюремщиков оплошности — хоть кто-то из них должен был тайно страдать великодушием или хотя бы жалостью. Иногда Фрэнку швыряли не только миску с грязной водой, но и комок риса, окаменевший сухарь, подгнивший фрукт или какую-нибудь лесную зверюшку с общего вертела, обугленную, пережаренную или испачканную, есть которую даже тощие вьетнамцы побрезговали. Иногда выпадала удача и Фрэнк сам исхитрялся поймать крысу или лягушку — всё шло в дело столь необходимого восстановления сил. Несколько раз он сбегал, но каждый раз не успевал уйти далеко. Его ловили, избивали, возвращали обратно и ещё надёжнее заковывали. Вудс знал, что сбежит снова. Ничто его не удержит. Он верил, что расшатанными зубами выгрызет путь на волю, сделает всё: воспользуется случайным великодушием вьетнамца, убьёт любого, кто попадётся на пути — ребёнка, женщину, чтобы не подняли тревогу. Если будет хоть малейший зазор в решётке, Фрэнк воспользуется им, не упустит ни единого шанса. Он выберется во что бы то ни стало. Для него ничего ещё не потеряно. Пока вьетнамцы не отрезали ему руки и ноги, он будет бежать и драться, пока не оторвали голову — будет думать о том, как освободиться. Сломанные кости срастутся, раны затянутся рубцами, истерзанная кожа порастёт новым слоем, организм восстановится, разум останется ясным. Фрэнк вернётся домой, обязательно, непременно. Мысли о столь желанном возвращении неразрывно связывались с Алексом. Фрэнк уже много лет как бросил бороться с собой, со своей сутью, со своим сердцем и судьбой. Здесь, в плену, незачем от себя таиться. Не о чем жалеть, нечего запрещать себе, нечего стыдиться. Фрэнк признал — Алекс нужен ему, во всех смыслах, в любом виде, во сне и наяву, всегда, во всех днях и минутах, уже упущенных и ещё предстоящих — предстоящих, когда Фрэнк выберется и вернётся к нему. Эта мысль помогала не сойти с ума, не отчаяться… Пусть за столько лет всё проходит и всё забывается. Невозможно в долгой разлуке сохранить свою любовь, себя самого и своё отношение к конкретному человеку, живому, далёкому и подверженному бесчисленным изменениям. Но можно пронести в сердце образ — идеал, совокупность всего привлекательного, желанного и дорогого, заключённую во внешнюю обёртку прошлого, а с ним распространяющуюся и на будущее. Наверное, Фрэнк любил не столько Алекса, сколько свою мечту и тайну, красоту и волю к свободе, берущую начало в Алексе и только в нём длящуюся. Почему Алекс не пришёл на помощь после взрыва, где он, что с ним — Фрэнк не раздумывал над этими печальными вопросами. Собственные страдания давали ему право быть требовательным и ослеплëнным, быть эгоистичным и верить искренне, что Алекс — его собственность. Мэйсон там, дома, в сказочном заснеженном Анкоридже, в трогательном и целомудренном одиночестве и печальном бездействии ждёт, сохраняет себя, надеется и скучает. И как только Фрэнк вернётся, Алекс согласно ответит ему на все требования, отдаст все свои долги, ведь задолжал он изрядно. К чёрту Виктора, к дьяволу независимый нрав Алекса, его прежние неприступность и холодность — всё это оставалось за скобками. Он принадлежит Фрэнку, как награда за перенесённое. Ведь всё это ради него. Фрэнк часто думал о том, каково это будет, когда они встретятся. Алекс виделся ему чудесным, желанным, обожаемым, божеством и послушной игрушкой, виделся здоровым, понимающим и ласковым, полным сострадания и принятой ответственности. Уж за годы-то он должен выкинуть проклятого Виктора из головы и всё осознать. Алекс должен испытывать чувство вины, он обязан восстановить и утешить Фрэнка так же, как Фрэнк пытался утешить его после воркутинского плена. С этой точки зрения собственные мытарства даже радовали: чем хуже, тем лучше, ведь чем тяжелее Фрэнку сейчас, тем больше он стребует с Алекса. И Алекс ему всё отдаст. После того, что было… У Фрэнка были целые годы заточения, годы темноты, лежания на сырой земле среди червей и многоножек — достаточно времени, чтобы обо всём передумать. Чтобы всё прошедшее в своей болезненно яркой памяти прожить заново — тысячи, тысячи раз… К шестьдесят восьмому Фрэнк почти год воевал во Вьетнаме, когда Хадсон притащил туда Алекса, всё так же одержимого Драговичем, опасного, неконтролируемого, едва соображающего. В бою при обороне Кхесани Хадсон был ранен, и Алекс оказался на попечении Фрэнка. Фрэнк любил его. Тогда ещё любил самоотречённо, самоотверженно, с постоянным чувством вины и гудящей совестью, с болью и стыдом за свою несдержанность — за ту давнишнюю дождливую дикую ночь, после которой Фрэнк сбежал во Вьетнам. Что толку стыдиться? Алекс нисколько не сердился, да и вообще этот эпизод не отложился в его больной памяти. Алекс был сумасшедший. Фрэнк из сил выбивался, стараясь за ним уследить. В любой момент Мэйсон мог выкинуть что угодно. Словам он не внимал, приходилось ходить за ним следом, постоянно одёргивать, чтобы не лез, куда не следует, удерживать, когда он кидался на людей, метался и бредил, связывать, когда он буйствовал по ночам, и даже бить — удары по лицу хоть сколько-то его отрезвляли. Потом положение изменилось. Алексу стало легче. Алексу стало хуже. Он стал думать, будто его проклятый Виктор с ним. Резнов — его грёбаный воображаемый друг, вселившийся демон. Алекс всех сторонился, даже от Фрэнка норовил убежать. Держась ото всех подальше, Мэйсон тихонько переговаривался сам с собой, совершал непонятные движения и восторженно пялился в пустоту. В другие моменты Алекс взволнованно озирался, крутился на месте, оглядывался, рвался один в джунгли навстречу смерти — Фрэнк едва успевал его прикрыть, взять буквально шкирку и отволочь обратно в безопасность. И всё же эти безумные несколько недель умопомрачения были самыми счастливыми в жизни Вудса. Самыми счастливыми, мучительными и невероятными, потому что неистовые дни сменялись душераздирающими ночами. Алекс совсем не спал. Фрэнку тоже пришлось отказаться от отдыха. Воспалёнными глазами он следил за беспорядочными перемещениями Алекса по лагерю — тот бродил, неприкаянный, скулил, тревожился, искал чёртового Виктора. Поиски уводили Алекса прочь — в тëмный, влажный и густой лес, где его обязательно разорвали бы звери, партизаны и ловушки. Проклиная всё на свете и весь свет благословляя, Фрэнк, мучаясь, терзаясь и волнуясь, крался за ним — чтобы прикрыть его, чтобы проследить и защитить. Но уже и тогда Вудс не мог себя обмануть — он шёл за иным, за своим преступным счастьем самозванца, за позорным воровством, за лучшей пыткой, словно на казнь, на каторгу, словно на праздник… В темноте, в свете Луны и звёзд Алекс принимал его за Виктора. В такие минуты Алекса невозможно было разубедить и привести в чувство, но Фрэнк и не пытался. Виктор так Виктор. Хотя бы так. Алекс был восхитителен. В своём помешательстве, в своей трепетной тигриной страсти притягателен до невозможности. Его срывающийся голос, его потерянное лицо, его полыхающее и дрожащее тело — всё дичайше возбуждало Фрэнка, прожигало насквозь и швыряло в самую сердцевину отравленного огня. Алекс сам кидался к нему в руки, лопоча на русском, валился под ноги, обнимал, умолял, отдавался. Казалось, он умрёт, если Фрэнк, точнее, Виктор не возьмёт его, не сожмёт в объятьях, не тряхнёт, словно рысь, перекусившая горло своей добыче, и сразу после — не поцелует. Можно было не сдерживаться, не умерять силу, не опасаться причинить боль, не отвергать самых развратных фантазий, о которых при свете дня стыдно и помыслить, можно делать что угодно — Виктору Алекс позволял всё, на всё был согласен, всему рад, от всего получал удовольствие, заставлявшее его биться и плакать. Алекс завораживал своей искренностью, своей нежностью и податливостью, своей выносливостью и неутомимостью — откуда только бралась в нём, истощённом, израненном. Фрэнк всё бы отдал, чтобы Алекс был таким с ним — с ним, а не с проклятым Виктором. Фрэнк всё бы отдал за его любовь. Вот и пришлось отдать. Алекс был счастлив. Он успокаивался лишь тогда, когда лежал на траве, опустошённый, едва дышащий. Всё это было невыносимо, но Фрэнк был счастлив тоже — лёжа кружащейся головой на его груди, прислушиваясь сквозь звон к его гранитному сердцу. Любимый принадлежал Фрэнку, дарил высшее земное наслаждение, пусть это был обман. Пускай… Раз уж Фрэнк пользовался его безумием, значит следовало с этим безумием считаться. Следовало уважать ненавистного Виктора. Пусть его призрак бродит где-то поблизости, пусть завывает, раз уж этот вой толкает Алекса Фрэнку в руки. Из-за Виктора они попали в плен в первый раз. Из-за Виктора погиб Боумен. Из-за Виктора они освободились, настигли Кравченко и в итоге Фрэнк снова оказался в плену, один и без возможности вырваться. А Алекса Резнов забрал, увёл бог знает куда. Алекс помчался за ним, словно пёс, и едва ли его воспалённого сознания коснулась хоть секундная мысль о Фрэнке, пожертвовавшим собой ради него. Значит, справедливо. Фрэнк потакал его безумию, вот и поплатился. К семьдесят пятому году американское участие во вьетнамской войне позорно закончилось, но этот несчастный регион ещё долго продолжали сотрясать войны. Фрэнк узнавал об этом опосредовано — с обрывков слов своих тюремщиков и по их меняющимся настроениям. Вудса не спешили освобождать. При одном из своих поздних неудачных побегов он убил нескольких человек. Было даже что-то похожее на суд. Последние годы плена Фрэнк просидел в одиночке в ханойской тюрьме — сырой, холодной и грязной, но это был номер люкс по сравнению с прежними условиями, а брошенная в углу тряпка — мягчайшей из постелей. Существование можно было счесть комфортным. Пытки и избиения прекратились, имелся доступ к воде и крошечное окошко под потолком, а невыносимую скуку Фрэнк гнал тренировками. В камере два на три ярда можно было сделать массу упражнений, подкачаться, почти вернуть прежнюю форму и ощутить в смертоносных руках драгоценную силу. В последний год его даже выводили на прогулки, даже пристойно кормили, даже пару раз забросили в пустой каменный мешок его камеры несколько затрёпанных книжек. Это ничуть не убавляло его злобы. По-прежнему в нём бушевала ярость, Фрэнк готов был при малейшей возможности вцепиться кому-нибудь в горло. Но возможности не выдавалось никакой. Освобождение всё же пришло. Даже в примкнувшем к коммунистическому лагерю объединённом Вьетнаме действовали какие-то подобия правозащитных организаций. Случай Фрэнка не был единичным. Американская армия покинула разорённую, но не сдавшуюся страну, но во многих больших и малых тюрьмах томились американские солдаты, попавшие в плен и пропавшие. Их родные продолжали искать их, и порой удавалось выяснить чью-то судьбу. Должно быть, ещё с момента смерти Кравченко вьетнамцы знали, что Фрэнк — не простой солдат, а агент ЦРУ, поэтому его прятали, берегли, перемещали и так запутали его легенду, что десять лет спустя его след совсем затерялся. Пытаться объяснить что-то вьетнамской охране было бессмысленно, да вьетнамцы и слушать бы его не стали, потому как Фрэнк регулярно подтверждал репутацию бешеного убийцы, к которому опасно приближаться. В конце концов, кому-то из правозащитников удалось добиться разговора с пленником. Шестерёнки завертелись, неторопливый и неповоротливый механизм заработал. Препятствиям и сложностям не было числа, но подключилось ЦРУ, вышел на связь Хадсон — ещё ни чьему голосу в телефонной трубке Фрэнк не был так рад и так зол. Ещё несколько месяцев, и удалось добиться экстрадиции Фрэнка на родину. Верилось и не верилось. Фрэнк должен был быть счастлив вернуться, но он слишком глубоко и прочно пропитался болью и агрессией. Он форменно озверел, стал диким, почернел и огрубел. Забыл, как пользоваться ножом и вилкой, как писать и читать, как вести машину — все эти навыки со временем восстановились бы, но поначалу Фрэнк был совершенно дезориентирован и смятён. Всё его пугало и заставляло шарахаться — громкие звуки, оклики, прикосновения и необходимость действовать, решать свои проблемы не грубой силой, а речью. Фрэнк разучился вести себя рядом с людьми, вообще отвык от людей и от всего, что составляет мирную Америку. Меж тем за десять лет жизнь значительно переменилась. Автомобили, музыка, президенты и общественные нравы — всё казалось ему фальшивым, чужим и ненавистным. Отовсюду веяло угрозой. Всему Фрэнк был чужд и со всем готов драться. Но всё это ерунда. Об этом с деланной улыбкой говорил обследовавший его психолог, да и сам Фрэнк понимал, вернее, хотел верить — лишь временные трудности адаптации. За месяц-два он оклемается, как ни в чём ни бывало вернётся к своей прежней жизни и ещё повоюет. Он ведь не сведён с ума, не зомбирован числами, не сломлен, не одержим жаждой мести кому-то неведомому. На протяжении всего плена Фрэнк сохранил свою человеческую составляющую, не изменил своим принципам, не переродился — он остался самим собой, только сверху оброс грубым покровом жестокой шерсти. Но он в порядке. Неизменным осталось главное, то, что он все годы носил в сердце — Алекс. Фрэнк не стал любить его меньше, не перестал в нём нуждаться и всю дальнейшую жизнь связывать с ним. Фрэнк не сомневался в нём, как в себе самом. Если за семь лет человек полностью обновляется и не остаётся в нём ни единой прежней частички, что же говорить о десяти годах? Но Алексу Фрэнк запрещал меняться. Алекс обязан был остаться таким же, какого Фрэнк потерял, вернее, таким, которого сохранял в памяти, к которому бесчисленное количество раз обращался в своей душе. Таким, к которому жаждал вернуться. Да, пусть сучонок только попробует не соответствовать ожиданиям, ему же хуже! Больше не будет Виктора и всей этой херни с числами, никто и ничто не посмеет встать между ними… Сколько раз Фрэнк представлял, каково это будет — увидеть его и, пока глаза не различили досадных отметин времени, поскорее закрыть их и наброситься, крепко-крепко сжать в объятьях — так крепко и так долго, что руки сведёт… Но при долгожданной встрече Фрэнк не стал закрывать верных глаз. В один дивный миг он увидел, что реальность лучше любого прошлого. Прошлое ушло, не вернёшь его, а нынешняя секунда всегда дороже, потому что она есть, реальная и изумительная. Алекс постарел, но совсем немного. Прибавилось седины в потемневших волосах, но она была благородного, не старческого, а наоборот, боевого, серебристого оттенка. Алексу сорок пять. Ничего, вся жизнь ещё впереди. И в ней он будет таким, как сейчас: не нахмурены брови, нет напряженного выражения — и вот он уже мягок и печален. Удивительно уютный, аккуратный, чистенький и домашний. Даже по бойцовой породы псу видно, когда его холят, балуют и не заставляют драться. Спокойный образ жизни наложил на Алекса ощутимый, ясный и тёплый отпечаток. Фрэнку его лицо было до последней чёрточки знакомо, и всё же оно изменилось. Стало проще, размытее, как будто бы тоньше — или лишь старше? Его украшала привычка к умиротворению, и даже — вот это да — рассеянная милая улыбка, которой никогда раньше не было. Увидев её, Фрэнк с облегчением убедился, что Алекс выздоровел. Безумие позади. Он излечился не только от Виктора, но и от тех неведомых обид, что тяготили его сердце, когда он был совсем молод — прерогатива мудрой зрелости. Эти десять лет Алекс провёл не напрасно, он восстановился, стал нормальным человеком, стал частью общества, стал добрым и терпеливым. Тут же у Фрэнка не могла не возникнуть собственническая, благодарная и эгоистическая мысль — какой же Алекс молодец, что сберёг себя, сделал ровно то, на что Фрэнк надеялся, и теперь ничто не помешает им быть вместе… Хадсон пристроил Фрэнка пожить на служебной квартире. Удивительно, но в ЦРУ Вудса не забыли, не уволили, даже не отстранили от работы. Обещали дать какую-то награду. Предложили с почётом на пенсию. Ещё чего. Оказалось, что Фрэнк ничего не потерял. Отец умер в доме престарелых. Старый отцовский дом перешёл к брату и был продан. Сам брат в тюрьме. Не так уж много перемен. Это не значит ничего. Главное — Алекс. Живой и тёплый. Приехал сразу же, как его известили, милый, хороший… В присутствии посторонних людей Фрэнк держался, не опускал брони. И только при виде Алекса, только когда они остались вдвоём в надёжной берлоге за закрытыми дверями и зашторенными окнами, Фрэнк позволил всей тяжести, всем ужасам и боли пережитого, всему гневу и всем обидам, всем десяти потерянным годам вырваться наружу. Фрэнк конечно не плакал, не ревел, и даже ничего не говорил. Слова значения не имеют. Алекс без всяких слов прекрасно его понимал. Фрэнк вцепился в него, крепко обнял, дал дотащить себя до кровати и там лежал, не отпуская Мэйсона, целые сутки. Лежал бы и дольше. Лежал бы годы. Иногда Алекс осторожно высвобождался из его рук и Фрэнк через силу отпускал. Отпускал лишь потому, что знал — Алекс сейчас же вернётся. Возвратит свои чудесные руки и ноги, своё милое дыхание и очаровательное подкожное биение тела, свой удивительный запах. Как же приятно от Алекса пахло, господи, домом, не иначе, раем, всем необходимым, всем хорошим, чистым и праведным. Только в его мягких, отвыкших от ран и оружия руках, только в его тепле и нежности Фрэнк почувствовал себя в безопасности. Его зеленовато-серые рысьи глаза потемнели и потускнели, вернее, в них больше не пылал огонёк безумия, и так было только лучше. Теперь его глаза стали глубже, всеохватнее, полнее бархатной серостью и невытравимой грустью. Потемнели и волосы, износилась кожа — всё-таки годы берут своё, по лицу пробежали морщинки, но любая пришедшая перемена оказывалась достоинством. Даже рассуждая беспристрастно — возраст его красил. Алекс был прекраснейшим человеком на земле. И как он был заботлив и деликатен: забавно спрашивал, по какой еде Фрэнк больше соскучился и тут же отправлялся на её поиски. Пицца и гамбургеры, газировка и пиво, бифштексы, жареные цыплята, картошка фри и прочая лакомая дрянь — других лекарств Фрэнку не требовалось. Наевшись, он мирно и глубоко заспал, а выспавшись, любовался Алексом, весело пересказывающим ему мировые новости последних лет. Фрэнку одного взгляда на него хватало, чтобы загореться и захотеть его. Стоило позвать и потянуть к себе, и Алекс шёл с лёгким смущением и покладистостью кошки, которая любит, когда её гладят. О том, что было между ними во Вьетнаме, о Викторе они не вспоминали — это отчерчено. Виктора больше не было между ними. Алекс отдавался не с той сумасшедшей страстью, без отчаяния и надрыва, но зато с осознанием, тихой радостью и смешной деловитостью. Зато Фрэнк слышал от него своё имя, видел своё отражение к его глазах, немного растерянных, но полных доверия. Что хорошего в нём осталось с воркутинских времён — эта подчинённая роль ему ничуть не претила. Фрэнк был за это благодарен — сам он не смог бы переступить через себя и поменяться местами. Алекс был прекрасен, но о себе Фрэнк был не лучшего мнения. Десять лет ужасных испытаний не могли пройти бесследно. Ничто не было навсегда испорчено, ничто не было отнято, Фрэнк знал — на нём всё зарастёт, у выносливого, закалённого трудной жизнью организма найдутся ресурсы, чтобы преодолеть повреждения и снова стать надёжной и крепкой машиной. Но ещё не все язвы и раны зажили. Руки немного дрожали, и от этого было уже не избавиться. Проползшие повсюду шрамы искажали вязь многочисленных татуировок, но тем милее была чистая и мягкая, домашняя и чувствительная кожа Алекса. Сил любить его у Фрэнка хватало. Фрэнк хотел его постоянно, словно он был приносящим облегчение лекарством. Как истинное сокровище, Алекс был терпелив и на всё отвечал ласковым и лукавым согласием. Сложно было поверить своему счастью, но это не было игрой: чувства их были взаимны. Фрэнк верил этому, верил его восхитительному телу, неподдельно реагирующему, отзывающемуся и послушному. Хотелось надеяться, что так будет всегда, но нельзя было дальше откладывать объяснение. Всё чаще в поведении Алекса проступало беспокойство. Тая его, он несколько недель был шёлковым, идеальным, не говорил ничего о себе, не касался в разговоре того, как теперь живёт и как намеревается жить дальше. По Алексу было видно, что с ним произошли большие перемены, что он, как минимум, ушёл со службы. Фрэнк догадывался, что всё не так просто, но старался как можно дольше продлить своё счастливое и целительное неведение, оправдывая себя хотя бы тем, что должен отдохнуть, восстановиться, а новости потом… Осторожно подбирая слова, Алекс сказал ему: всё так, женат, есть ребёнок и домик в Фэрбанксе. Алекс должен вернуться туда. Он и так задержался. Он сделает всё для Фрэнка: вот он здесь, делает всё возможное, отдаёт долг дружбы, любви, сострадания и великодушия. Но Алекс не может оставаться с ним слишком долго. Дома ждут жена и сын. Алекс принадлежит не себе, не Фрэнку, не службе, не родине, а им. Точнее, ему. Дэвиду. Фрэнк слушал, насупившись, закусив острыми зубами истёршиеся от поцелуев губы. За глазами что-то заледенело, нёбо покрылось инеем и по рукам пробежала холодная зыбь. На поверхности сердца проворачивался тонкий кончик ножа. Было больно, было обидно, горько и отвратительно… Гадкий привкус предательства, измены, разрушенных надежд… Нет. Фрэнк поспешно осадил себя, притянул согласно подавшегося Алекса, спрятал лицо в чудесном, родном углу между его шеей и плечом. Нет, Алекс не виноват. Алекс сделал всё правильно. Правильно, что оставил службу и выздоровел, а выздоровление в свою очередь повлекло за собой закономерное возвращение к истокам — к обычному, заведенному природой человеческому пути. Алекс правильно сделал, что не сказал об этом сразу. Подобные вести ударили бы Фрэнка в самое сердце, а так у него были хотя бы эти несколько ничем не омрачённых недель… Но что же делать теперь? Лишь для того, чтобы сразу её отвергнуть, Фрэнк допустил крамольную мысль о том, как будет благородно с его стороны, если он разожмёт свои цепкие лапы, вберёт когти и отпустит Алекса… Ну уж нет! Этого Фрэнк не сделает. Не для того он гнил в плену десять лет, чтобы сейчас покорно отдать то, о чём так мечтал, что принадлежит ему и без чего он не сможет существовать. Вернее, сможет. Что ему сделается? Но это будет именно что существование, одна тоска, медленная гибель и затухание, особенно после этих целительных и навсегда отравивших волшебных недель любви… Тяжело принять, что Алекс успел соорудить себе новую, благополучную и правильную жизнь, в то время как у Фрэнка — никакой, и нет шанса последовать пользительному примеру. Семья, жена — нет, это не для него, ни черта ему не надо! У него нет иного будущего, кроме того, которое он для себя придумал. Без Алекса он жить не собирается. Мэйсон несмело попытался высвободится, повернул лицо, тихо спросил, что Фрэнк думает. Что тут думать? Лишь прошипеть сквозь стиснутые зубы, вкладывая всю ярость и решимость: «Нет!» — весь ревнивый гнев, обиду и всё-таки прорывающуюся сквозь железные прутья, недопустимую жалость к себе… Нет тысячу раз! Фрэнк не отказался от него, когда Алекс был безумен и одержим. Фрэнк тогда клялся, что никогда, никогда от него не отступится. Так и будет! Обещание в силе в обе стороны, в горе и в радости, в болезни и в здравии. Ничто не отнимет Алекса у него — ни война, ни Виктор, ни неведомый ребёнок, ни вьетнамцы, ни русские. Фрэнк не разожмёт пасть, не отпустит его никуда одного, даже в мирное озерцо семейного счастья в Фэрбанксе. Не бывать этому. Фрэнк достаточно выстрадал во Вьетнаме, чтобы теперь быть хищником, тираном и деспотом, собственником, жестоким и эгоистичным злодеем, вырывающим отца из семейства… Тут же бросившись жадно целовать Алекса, Фрэнк подобрал себе легкомысленное оправдание: он бы не делал этого, если бы знал, что их любовь Алексу в тягость, что для Алекса это постылая и неприятная обязанность, что Алекс страдает и тяготится их связью. Да, страдать Алекс будет, но не потому что ему плохо с Фрэнком, а потому что ему придётся выбрать. И выбор очевиден, ведь Фрэнка устроит только один вариант, и он заставит с собой считаться. Фрэнк для него дороже и ближе, чем любые другие люди. Сначала был Вудс, а потом все остальные. Фрэнк был с ним, когда Алекс сходил с ума, пожертвовал ради него десятилетием своей жизни и не задумываясь пожертвует всею оставшейся. Так какое имеют право на Алекса те, кто даже не знает его? Те, кто не страдал за него… Они обойдутся! В конце концов, у этого ребёнка есть мать. Вот и пусть довольствуются друг другом. А Алекс принадлежит Фрэнку. Они связаны слишком крепко. Алекс любит его. Ведь это правда? А даже если и нет… Но Алекс этой уверенности не разделял. Понимая, что прозвучат они нелепо и зло, Фрэнк не решался выдвинуть своих алчных требований. Алекс тоже смягчал формулировки и избегал категоричных выражений, но позицию свою высказывал — сейчас он должен уехать, хотя бы на время, он просто не может бросить жену с маленьким ребёнком и исчезнуть на целый месяц, это непорядочно. Но и Фрэнка он ни в коем случае не бросит. Ничто не помешает их дружбе и этим новым отношениям, но, помещая на одну чашу весов друга, а на другую сына, Алекс выбирать не станет. Придётся совместить два этих одинаково важных пункта. Фрэнк должен проявить благородство и великодушие, да, ему трудно, особенно сейчас, но со временем, когда он придёт в себя… Фрэнк об этом и слушать не желал. Он никогда ещё не был в себе так, как сейчас, когда сердце надрывало ледяное опасение, что придётся-таки ему смириться и дать Алексу волю… Он слишком любил Алекса, чтобы причинять ему боль. Но и это было взаимно. Алекс видел, как тяжело для друга это положение и как грустно Фрэнку остаться одному хоть на день — неважно, на какой срок, остаться брошенным, покинутым. Мэйсон предложил разумный на его взгляд вариант. Почему бы Фрэнку не поехать с ним вместе? Алекс покажет ему свой дом, город своего детства. В своё время Алекс нашёл исцеление именно в этом. Фрэнк познакомится с Кристиной — она очень хорошая, посмотрит на Дэвида, убедится, какие они славные, и от проблемы, которая кажется Вудсу такой мучительной, не останется и следа. Их дом совсем мал, но как-нибудь они Фрэнка устроят. Или он может поселиться в гостинице — так даже лучше, Алекс будет приходить к нему. В Фэрбанксе Фрэнк погуляет на природе, отдохнёт, развеется, поживёт, сколько захочет, пока не соскучится. Алекс будет водить его на охоту, они отлично проведут время — это как раз то, что Фрэнку нужно… Вудс слушал его и потихоньку поддавался. Звучало всё это чудесно, даже слишком, а главное, не хотелось Алекса огорчать. Да и потом, нечего менять показания. Фрэнк помнил о своём прежнем, довьетнамском идеале, что происходил родом из детства, вернее, из детства, в котором ничего подобного не было. Смущавшая и манившая в завистливой горькой юности, но совершенно недоступная картина: улица в раскидистых дубах, наряжаемый к рождеству уютный дом в мирном пригороде, дружная семья, где все вежливы, любезны и тактичны, любящие родители и почтительные дети, бассейны, собаки, цветы на окнах, воскресное барбекю и помощь с уроками… Когда-то давно царапнувшие сердце иллюстрации к благополучной повседневности, несбыточная и уже давно не нужная, но по-прежнему трогательная мечта: жить в чистоте и покое, жить праведно, оберегая ближних. Фрэнк ближних и далёких оберегал, сражаясь за них на бесконечных войнах далеко от дома. Для него дом — это что-то чудесное, но эфемерное, что-то в снегах, за стеной сосен, у печки, с книгой — там, где его нет. Когда-то Фрэнк питал ко всему этому смутную нежность и затаённое уважение, тайно преклонялся перед обычными, хорошими и добрыми людьми — такими как родители Алекса. Во Вьетнаме Вудсу отбили всё, что только можно, но разве не стоит попытаться увидеть вновь и возродить в себе те сентиментальные чувства? Хотя бы ради Мэйсона. Помнится, во время его второго побега Фрэнк грешил подобными смешными и чувствительными сказками, самовольно приходящими на ум, когда не уснуть: они с Алексом вместе, и славный маленький домик на Аляске, метель за окном, волчий вой, жаркий огонь в печке, снежная любовь, ледяное милосердие, пёс и кот, уют и спокойствие, полнейшее взаимопонимание и драгоценный ребёнок, похожий на Алекса… Повторение, оправдание, краса и гордость прожитой жизни, утешение в честной старости. Но теперь эти фантазии мгновенно разбивались, стоило вспомнить, что дело не столько в ребёнке, сколько в его матери. От одной мысли, что Алекс прикасался этой женщине, вообще от мысли, что Алекс может делить постель с кем-либо, начинало трясти и подташнивало. Сердце словно швыряли в яму с бутылочными осколками. Фрэнк прежде не знал за собой этого мучительного, изувеченного, тупого и больного зверя слепой ревности, от которой горько во рту и хочется отплёвываться. От которой хочется свернуться на полу и выть… Фрэнк ничего не хотел знать об этой Кристине, он ненавидел и презирал её, ведь достаточно того, что она представляет угрозу его драгоценному владению. Она посторонняя, вероломная грабительница, которая отнимет Алекса. Глупо, глупо! Фрэнк понимал как это идиотски, как жалко и нелепо, но ничего не мог с сой поделать. Беспомощная ревность бесила его, бессильная злость прерывала дыхание и не давала ни минуты сидеть на месте. От мысли, что Алекс ускользает из его рук, вновь выворачивало на изнанку… Да ещё все эти гадости приходилось держать в себе и без конца переваривать, скрывать, ведь Фрэнк не хотел унижаться до сопливого нытья и выглядеть в глазах Алекса истеричкой и подлой тряпкой. Достаточно того, что Фрэнк сам себе мерзок. Вудс заранее знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, но всё же согласился поехать. Прежде Фрэнк бывал в Анкоридже, городе крупном и многолюдном, а Фэрбанкс показался ему настоящим захолустьем. В мыслях это место виделось Фрэнку царством вечных вьюг и снегов, но в начале прохладного и короткого лета городок был мягок, туманен и зелен. Малоэтажные простенькие улицы скучны и пустынны, но вдалеке над городом нависали горы в белизне и покрове лесов. В грустной задумчивости, изводясь и ревнуя, Фрэнк бродил по облагороженным туристическим тропам. Как Алекс советовал, дышал воздухом и любовался природой, подолгу сидел на берегах реки. Но ничто не приносило радости. Тревога и гадливый страх непрестанно сжимали сердце, словно его окунали в ледяную прорубь. Дрожали руки, а душу сковывали тоска, одиночество и невыносимое ощущение собственной ненужности и беспомощности. Алекс устроил Фрэнка в гостинице и сам попросил пару дней: ему нужно было объясниться с женой, решить накопившиеся дома проблемы. Фрэнк бы на первых порах его стеснил. Ну конечно. Презирая и жалея себя за это унизительное положение, Фрэнк прождал несколько дней. Наконец он получил позволение и приглашение. Алекс привёз его к своему дому, сам тоже волнуясь, нервно болтал, рассказывая обо всём подряд — о машинах, о ремонте дома, о том, какие стояли прошлой зимой холода… В его чудесный дом, как в иллюстрацию к идиллическим мечтаниям, Фрэнк входил словно на трудный экзамен. Как и ожидалось, приглушённые мягкие оттенки, уютная простая мебель, светлый тюль на всех окнах, оленьи рога на стене, милые поблёкшие мелочи ещё из детства Алекса. Посвистывающий чайник, потрёпанные диван и кресла, пушистый кот и назначенный присутствием в доме ребёнка лёгкий беспорядок. Изящная, весёлая и домашняя, нестерпимо идеально вписывающаяся в эту картину женщина встретила Фрэнка улыбкой и подала стакан с чем-то горьким. Но гораздо горше было на душе. У ног юлил забежавший с улицы и с шумом и смехом выдворяемый обратно добродушный лохматый пёс, пахло праздничным обедом, угощениями, приготовленными для него — для всего лишь старого друга, товарища по службе, много лет проведшего в плену… Алекс тут же притащил ребёнка и вручил его Фрэнку. Фрэнк неловко, неумеючи принял эту странную ношу — крепенького карапуза с большими нежно-серыми глазами на умилительном личике, по которому нельзя было определить, на кого он похож. Фрэнку было неудобно держать ребёнка на вытянутых руках, Дэвиду, видимо, тоже не понравилось, он захныкал и Алекс забрал его. Жена с поразительной тактичностью скрылась проверить, как там мясо в духовке. Алекс потянул Фрэнка на диван и сел сам, удивительно аккуратно и ловко обходясь с малышом. Глаза его заблестели, лицо озарила нежная улыбка, он стал увлечённо рассказывать, что его сын умеет в пять месяцев: держит голову, сам переворачивается в кроватке, произносит слоги на своём младенческом зверином языке и смеётся, и нет милее и очаровательнее этого звука — вчера он смеялся, когда мать с ним играла. По возрасту ему положено различать лица — маму он узнаёт и улыбается ей. А Алексу — нет, потому что Алекс долго отсутствовал. Прозвучавший за этим потаённый и печальный вздох был Фрэнку тяжёлым упрёком. Но Алекс тут же взбодрился, стал показывать, как Дэвид умеет хватать ручками протягиваемые ему игрушки… Больше терпеть было невозможно. Сдержав рвущийся наружу вой отчаяния, Фрэнк рывком поднялся. Немалых сил стоило пробраться к выходу и ничего не уронить и не разбить по дороге, не пнуть ни кота, ни собаку, не испепелить ненавидящим взглядом эту Кристину, не хлопнуть со всей дури дверью. Проклятье! Спеша, чтобы Алекс не вышел за ним следом и не догнал, и в глубине души боясь, что он не выйдет, Фрэнк унёсся, не видя куда. Подгибающиеся лапы увели его в лес, благо таинственный, в белках и синицах лес стоял глухой коричнево-зелёной стеной прямо за домом Алекса. За чудесным маленьким домом, где Алекс провёл своё счастливое и чем-то несчастное детство… Такое же ждёт и его сына. И это правильно. Это хорошо. Дэвид в снегах. В лесах и реках, в тумане и на рассвете, на охоте с отцом, прекрасный ребёнок, который никогда не будет страдать. А Фрэнку в этой жизни нет места. Без всяких «но», без всяких «вот только». Его любовь — злая и разрушительная, да и любовь ли это, или только страстное наваждение, одержимость сродни той, какая когда-то терзала и Алекса? Фрэнк здесь лишний, чужой, всегда так было. Он одинокий волк, старый боевой конь, отброс общества, ни к чему не пригодный, кроме драки, инородный элемент, как гиблый метеорит на чужой планете. Он Алексу здесь не нужен, он Алексу вообще не нужен. Единственное, на что он годен — защищать эту милосердную жизнь, этих снежных мальчиков. Защищать на никому из них не нужных войнах. Войны нужны только политикам. И Фрэнку они нужны — хотя бы чтобы истратить бушующие силы, убить время и убить себя, выжечь своё сердце и бросить его к их милым ногам.