Помни их имена

Фрэнка сложившееся положение в целом устраивало, хоть ему и было невыносимо мало. Он хотел Алекса гораздо сильнее, чем было позволено, хотел проводить с ним больше времени, хотел всегда быть с ним. Хотел, чтобы не было этой вечной преграды, этой деревянной решётки, оплетённой колючим диким виноградом, которая Алекса отделяла, как солнце, пропуская только лучи. Дело не в семье Мэйсона и даже не в Викторе, а в его человеческой сути, звёздной обособленности и недоступности, тайном даре элегантного одиночества, который Фрэнк уловил в нëм с первых дней знакомства. Казалось, теперь всё чудесно: Алекс отвечал ему взаимностью, был покладист, прилетал по первому зову на нежные свидания, а затем и вовсе согласился отправляться вместе на задания. У Фрэнка появилась возможность быть с ним рядом подолгу, наслаждаться его обществом, постоянно шутить с ним, подкалывать, смеяться, во всё привносить элемент игры, а главное, сражаться с ним бок о бок и прикрывать в бою. Фрэнк с любым заданием мог справиться сам, но с Алексом и без него — совершенно разные истории. И всё-таки чувство Фрэнка всегда было, словно изморозью, припорошено терзанием. Он любил Алекса больше, сильнее нуждался в нëм, Фрэнк был одержим, был неполноценен без него, а Алекс всего лишь позволял этому происходить. Фрэнку было мало, но пусть так. Главное, чтобы Алексу было комфортно и спокойно, чтобы он не думал, будто вынужден поступаться семьёй — Фрэнк не хотел от него такой жертвы. Вудс хотел, чтобы Алекс был счастлив и всем доволен. Чтобы всё у него было в порядке. Конечно хорошо бы, чтобы и Фрэнку при наилучшем для Алекса раскладе выпадало немного радости… И ему выпадало очень даже много! На заданиях Алекс был весь в его распоряжении. Как ни была трудна их работа, всегда оставалось место для всех тех чудесных вещей, что Фрэнк хотел с ним делать. После чудесных вещей Алекс возвращался домой и там принадлежал другим людям. Фрэнк ревновал, грустил и злился, но постепенно удалось задавить малодушие. Только вначале Фрэнк призывал проклятья на головы воров — этой Кристины, этого Дэвида, что получали Алекса в полное и длительное пользование. Но Вудс вскоре опомнился и излечился от ненависти. Его ненасытная собственническая любовь несла в себе яды: зависть, обиду и уязвлённость, но в ней же — в последней минуте до новой встречи с Алексом, в его человеческом запахе, в неловкой улыбке, словно несмелая хрупкая гостья появляющейся на его лице, в самой нежности, которую Фрэнк к нему испытывал, содержалось и противоядие. Чистая и милосердная любовь подносила лекарства: доброту, терпение и самопожертвование. Со временем Фрэнк приучил себя думать о Дэвиде, и даже о Кристине, как о чём-то принадлежащем Алексу, а значит неприкосновенном. Если они дороги Алексу, если они составляют важную часть его жизни, значит Фрэнк, пусть не сможет их полюбить, но смирится, признает их право и будет их оберегать, даже если от себя самого. Фрэнк уважал их и, конечно, не желал им зла. Порой, правда, проскальзывала сомнительная мысль, что Алекс мог бы расстаться с женой… Может и впрямь, когда-нибудь, когда Дэвид подрастёт, Алекс сможет это сделать без вреда для сына. Но пока мальчишка был Алексу дороже всего, а благополучие Дэвида было связано с его матерью. Фрэнк не стал бы торопить Алекса в этом вопросе, не решился бы давить и склонять его к непростому решению. Всё ведь и так было хорошо. Фрэнка сложившееся положение устраивало. О семье они никогда не разговаривали. Иногда Алекс, забывшись, ронял какие-то реплики. На заданиях он порой вспоминал, тревожился и думал о Дэвиде. Фрэнку было наплевать на каких бы то ни было детей, а Алекс, надо же, оказался таким нежным и ответственным отцом… Но Фрэнка это не трогало. Было бы лицемерием с его стороны делать вид, будто его умиляет семейное счастье Алекса и этот его парнишка, чьё маленькое фото Алекс в лучших сентиментальных традициях таскал в нагрудном кармане. Нет уж, спасибо. Фрэнк ему не цирковая собачка. Он готов терпеть и уступать, готов покоряться и признавать за соперниками право первенства, но себе Фрэнк оставлял хотя бы одну такую крохотную месть, как многозначительное и высокомерное молчание. Он видел Дэвида один раз, младенцем, и ничего не хотел о нём знать, о Кристине тоже Вудс ничего не желал слышать. Когда они с Алексом вместе, Мэйсон должен хоть ненадолго забыть о семье. Если речь случайно заходила о Дэвиде, Фрэнк демонстративно отводил взгляд, отворачивался и, выждав полминуты, упрямо заговаривал о другом. Алекс смущённо замолкал, но вскоре неловкость исчезала, и всё становилось как прежде. Это случилось в начале восемьдесят пятого. Они вернулись с небольшой африканской миссии, и дома их ждало печальное известие. Услышав об аварии, в которой Кристина погибла, а Дэвид пострадал, Фрэнк напрягся и мигом мобилизовал все душевные и физические силы, чтобы защитить самое дорогое — Алекса. К стрессовым ситуациям им не привыкать, но это было хуже. Алекс не занервничал, не потерял самообладания, но он словно окаменел. Он замолчал, весь сжался, покрылся коркой льда. Фрэнк отчасти понимал, что у него на душе: Алекс винит себя и он действительно в какой-то мере виноват. Его семейное гнездо оказалось разорено, жена умерла, а ребёнок пережил травму, и всё это произошло, когда Алекса не было рядом. А почему его не было? Да потому что Фрэнк в очередной раз выдернул его из дому. Вудс опасался услышать упрёк. Пожалуй, это будет справедливо, если Алекс обвинит его. Да, пусть уж лучше винит его, Фрэнка, нежели себя. Пусть разозлится, прогонит, потребует, чтобы Вудс оставил его в покое, пусть в порыве раздражения выскажет, что Фрэнк своего добился: Кристина погибла — доволен теперь? Это ужасно, но так ли это далеко от истины? Фрэнк не желал ей смерти, боже упаси, и всё же ныне Алекс свободен. Теперь место рядом с Мэйсоном пустует, и… Фрэнк, наконец, займёт его? Одно это желание — уже оскорбление, преступление с его стороны. Как там у русских говорится? На чужом несчастье счастья не построишь. Даже и самому неловко и противно, а всё-таки где-то в глубине души, которая вовсе не такая чистая и добрая, какой Фрэнк её выставляет, копошится довольный зубастый дьяволёнок: теперь между ним и Алексом никто не стоит. Почти никто. Погиб бы и мальчишка в той аварии, тогда бы… Нет, нет, нельзя бы таким скверным сукиным сыном! Да и Алекс наверняка его раскусит. Уже раскусил. Если Алекс не возненавидит его за преступную расстановку приоритетов, то уж точно не подпустит ни к себе, ни к своему сыну, и будет прав… Но Фрэнк не мог отпустить его одного. Алексу могла потребоваться помощь, самая обыкновенная, житейская. Фрэнк был не особо сведущ в житейских мудростях, но мог защитить Алекса от любой опасности, мог поддержать в трудную минуту, не как любовник-эгоист, удачно избавившийся от соперницы, но как верный и надёжный друг. Не зная, что будет дальше, Фрэнк поехал на Аляску вместе с ним. Внутренне коря себя за копошащегося на дне души дьяволёнка, Вудс готов был по первому приказу убраться прочь, если не исчезнуть, то отойти на порядочное расстояние и не мешать Алексу скорбеть и спасать сына. Фрэнк устранился бы, как только почувствовал, что его присутствие Алексу в тягость. Но Алекс этого не показывал. Фрэнк с замиранием ждал невыносимого и заслуженного упрёка, от которого разбилось бы сердце — и поделом ему, злой собаке, но Алекс был молчалив и задумчив. Сколько Фрэнк его ни спрашивал, он отвечал рассеянно, ровно то, что Вудс хотел услышать: «Нет, ты не помешаешь, да, я хочу, чтобы ты поехал со мной, да, я в порядке, нет, мне не плохо…» Он будто не замечал присутствия Фрэнка, лишь иногда обращался с какой-то короткой просьбой. Лишь в самолёте, зависшем над белыми равнинами, он опустил усталую голову Вудсу на плечо и, нахмурившись, задремал. Этой малости было достаточно, чтобы Фрэнк усилием воли прогнал всех дьяволов, больших и крохотных, сжал зубы, сжал каменными пальцами подлокотник кресла, сжал веки так крепко, чтобы из-под них не посмела выбраться солёная влага. Фрэнк любил его так, что внутри всё болело. Фрэнк сделал бы для него что угодно, перевернул мир ради него, прошёлся бы по краю пропасти и умер ради него, спустился в подземное царство и вернул эту Кристину к счастливой семейной жизни, а сам остался бы внизу в вечных муках, но с осознанием, что избавил Алекса от страданий. С осознанием, что за ним нет вины. Вместе они приехали в Фэрбанкс и забрали Дэвида. Фрэнк со стороны наблюдал, как несчастный мальчишка бросился к Алексу и повис на нём. Совсем маленький, ему всего шесть — Фрэнк и забыл, какие дети хрупкие, прямо игрушечные — худенький, весь исцарапанный и встрёпанный, дрожащий и бьющийся, он громко ревел. Алекс бережно его обнимал, не отпускал, пока Фрэнк открывал перед ними двери, грозным взглядом отшвыривал с дороги встречных и вёл машину. Алекс сидел сзади, держал закутанного в одеяло Дэвида на руках, словно сбитую птичку, не отводил от него глаз, что-то говорил тихонько. Кусая губы, Фрэнк ждал, что вот они приедут в дом — в тот дивный, волшебный дом, где проходило детство Алекса и где проходит детство его сына. Вудс любил этот дом, на любой войне он, зная, что этого никогда не произойдёт, мечтал в этот дом вернуться. Фрэнку здесь не было места, и всё-таки он этим местом был покорён — этой стеной тёмных сосен, этими снегами до крыши и этими милыми окнами… Алекс не пустит его на порог, скажет, что ему лучше уехать. Навсегда убраться из их жизни. Это тоже будет вполне справедливое требование, раз уж Фрэнк, мерзавец эдакий, наблюдая их горе, думает только о том, не прогонят ли его. Конечно прогонят, он здесь лишний, чужой для них… Прикрывая голову Дэвида рукой, Алекс говорил где свернуть, куда подъехать. У заветного дома их встретил завываниями пёс, которого всё это время подкармливали соседи. Отпихнув беснующуюся собаку с дороги, Алекс подал Фрэнку ключи, попросил открыть дверь, в которую вперёд них метнулся прятавшийся где-то поблизости кот. Алекс тихо попросил включить свет, растопить печь и поставить чайник, а сам скрылся в глубине дома с Дэвидом на руках. Неуверенно ступая, Фрэнк тоже оказался внутри. Мог ли он предположить, что когда-нибудь войдёт в это святилище… Ну ничего, вот сейчас он разберётся с первостепенными делами, пока Алекс укладывает ребёнка, и после Алекс скажет, что ему лучше уйти. Да, нужно быть к этому готовым. А пока Фрэнк взялся за хозяйство. Но, увы, он был впервые в этом доме. Он не знал, где что лежит, как что включается, всё валилось из рук и не слушалось. Чертыхаясь сквозь зубы, чувствуя себя неумелым и ужасно неловким, Фрэнк боролся с простыми вещами. К счастью, вскоре пришёл Алекс и, деликатно Вудса отодвинув, сделал всё сам. Но ещё через десяток минут раздался жалобный голос Дэвида, и Алекс снова ушёл к сыну. Не зная, за что схватиться, Фрэнк продолжил уныло слоняться по дому. Книги, одежда, игрушки, брошенная на кресле кофта, чашка в раковине, посуда на сушилке — на всём тонкий слой пыли, всё так, каким Кристина оставила, когда они с Дэвидом в последний раз покидали дом, уверенные, что к вечеру вернутся. В какую бы сторону Фрэнк ни поворачивался, всюду он видел упрёк себе, чужаку, злодею и нарушителю. Фрэнк потихоньку пробрался вглубь дома. Свернувшись, Алекс лежал на маленькой кровати Дэвида, обнимая его. Дэвид чуть слышно сопел. Фрэнк окинул виноватым взглядом милую детскую комнату. Обои с самолётиками, повсюду игрушки, мебель, обклеенная картинками, маленький письменный стол, чтобы делать уроки. Всё это было такое доброе, чистое и хорошее, из жизни «до», где была его любимая мама. А теперь у него только «после»… Сердце кольнуло жалостью и, впервые, нежностью. Алекс не успел толком растопить печку, в доме было холодно. Ещё неловко потоптавшись, Фрэнк отыскал в другой комнате одеяло, пришёл и укрыл их. Алекс глянул на него из-под ресниц и кивком поблагодарил. Стараясь производить как можно меньше шума, Фрэнк вернулся в кухню и снова принялся бороться с печкой. После получасового противостояния он методом проб и ошибок определил, какие нужно открывать заслонки, как сделать так, чтобы растопка занялась. Одной проблемой меньше. В холодильнике большинство продуктов испортилось, но нашлось замороженное мясо. Фрэнка нельзя было назвать домовитым хозяином, но одинокая жизнь так или иначе научила его, как позаботиться о себе. Он сделал чай, сварил мясную кашу для кота и собаки, которую позже и сам попробовал — получилось неплохо. К вечеру он выбрался в магазин за самым необходимым. Вернувшись, разогрел для Дэвида молока с мёдом. Алекса удалось накормить хлебом и сосисками. Тревожное чувство, что его вот-вот прогонят, начало постепенно исчезать. Фрэнк был нужен, он выполнял сотни маленьких дел, на которые Алекс пока не мог отвлечься. В первые дни Алекс от сына почти не отходил. Фрэнк не мешал ему и ни словом, ни звуком не нарушал их единения. На ночь Вудс кое-как устраивался в гостиной на диване, а утром снова принимался за работу и сам удивлялся, как занимают весь день бесчисленные хлопоты. Даже забавно, как он, привыкший к убийствам и десантированию с вертолётов, провёдший десять лет во вьетнамском плену, теперь как миленький готовит, моет посуду, протирает стол, подметает пол, ходит за покупками и относит вещи в прачечную. Что ж, это тоже по-своему задание. И ставки здесь как никогда высоки — он должен уберечь жизнь Алекса от окончательного разрушения. Через пару дней, на минуту оторвавшись от Дэвида, Алекс указал ему, где он может взять одежду. Размер у них был почти одинаковый. Фрэнк приехал сюда без всякого багажа. Деньги у него были, но ни за что он не пошёл бы покупать себе новое, раз уж дана ему такая награда — с нежностью перебрать вещи Алекса и взять себе часть. Все его свитера и футболки казались Фрэнку святыми и трогательными. Через неделю Алекс отвёз сына к врачу, потом к какому-то психологу. Дэвиду становилось лучше. Он стал подниматься и ходить по дому, Алекс выводил его на короткие прогулки. Фрэнк поначалу терялся под насупленным взглядом его бархатисто-серых глаз, опушённых длинными ресницами, и невольно ожидал подвоха. Но не стоило бояться, что он спросит, кто Фрэнк такой и какого чёрта здесь сделает. Нет, он был ещё крошкой, наивен и безропотен как котёнок, к любому появляющемуся на периферии его мира взрослому он, воспитанный, вежливый, чудесный ребёнок, относился с доверием и почтением. Вудс удостаивался его едва слышного «здравствуй, Фрэнк» — видимо, Алекс как-то ему объяснил, но Дэвид был ещё так мал и невинен, что не нуждался в объяснениях. Пока он весь был погружён в тоску, был подавлен, часто плакал и ни на минуту не отлипал от Алекса. Они спали вместе — Дэвид сворачивался калачиком под боком у отца, пока Фрэнк, мысленно умоляя внутреннего дьяволёнка заткнуться, вертелся на своём скрипящем диване. Через пару недель Алекс отвёз вяло упирающегося Дэвида в школу. Их обоих не было целый день — Алекс ждал неподалёку, опасаясь, что Дэвиду может стать плохо. Но всё обошлось благополучно. На следующий день Алекс, отвезя его, вернулся домой. Фрэнк ждал его с заготовленной унылой речью, которую очень не хотел произносить: «Что ж, я, наверное, поеду, не буду мешать вам…» Но прежде, чем Фрэнк собрался с духом, Алекс подошёл к нему — впервые за последние недели — и с тяжёлым вздохом обнял. Голова Алекса обессилено легла Фрэнку на плечо, руки мягко обняли, дыхание, тепло, притягательный человеческий запах — всё окутало нежнейшим облаком так хорошо и так ласково, что Фрэнку показалось, будто произнесённые слова ему послышались: «Пожалуйста, не уезжай. Побудь ещё немного с нами». Вудс решился обнять его в ответ, но невесомо — только бы Алекс не подумал, будто Фрэнк к нему пристаёт. Было ужасно даже подумать о подобном в этом милом целомудренном доме. И это правильно. Алекс прошептал слова благодарности и высвободился из не удерживающих рук. Ещё через несколько дней Алекс аккуратно собрал вещи Кристины в сумки и увёз куда-то — сказал, что отдал их на благотворительность. Дэвид, заметив пропажу, не возразил. Он ещё долго был очень тихим. Фрэнк не слышал не то что его смеха, но даже голоса. Дэвид проявлял дань вежливости, но Фрэнка сторонился, проскальзывал мимо, стараясь остаться незаметным, и прятался за Алекса. Вудс в первый месяц почти не видел его лица, да и сам взглянуть не решался. Как к этому относиться? Уж точно не злиться и не напрашиваться на знакомство. Дэвид подавлен гибелью матери, да и Фрэнк может его попросту пугать своим весьма зверским видом. Но и этот лёд рано или поздно должен был тронуться. Дэвид постепенно приходил в себя. Он ещё не бегал, не играл, не производил лишних звуков, но уже и не сидел, забившись в угол. Вечерами они устраивались в кресле, Алекс читал ему вслух или они собирали мозаики, играли в шахматы, что-то мастерили в гараже. Иногда они смотрели телевизор. Так было и в тот раз. Шла какая-то детская передача. Алекс сидел в углу дивана, а Дэвид, примостившись возле него, полулежал на его коленях. Словно оленёнок, Дэвид подобрал сложенные ножки под себя, и с противоположного угла дивана оставалось ещё много места, больше половины. Фрэнк раздумывал с минуту, а потом решился. Он сходил к холодильнику за пивом для себя и Алекса, а для Дэвида налил молока, бросил туда шарик мороженого и перемешал, погрел в руках. Вудс прислушался к себе — снова внутри этот грустный мышиный писк, то ли странная робость, то ли чувство вины, то ли ощущение себя лишним. Но вместе с тем Фрэнк наконец расслышал и другое — он действительно не хотел бы сейчас скрываться, не зная, куда себя деть, уходить из дома и уныло бродить по округе, пока они не лягут спать… Фрэнк вернулся в комнату и с бесконечными предосторожностями опустился на край дивана. Но тот был предательски мягким и Вудс, потеряв равновесие, уселся глубоко и даже к середине съехал. Он поёжился от мысли, что мог случайно задеть, прикоснуться к Дэвиду, и не возмутит ли это Алекса? Но ни Дэвид, ни Алекс ничего не заметили. По экрану скакали с песнями яркие фигурки. Дэвид издал короткое фырканье, почти смешок, и Алекс тут же погладил его по голове и коснулся губами лба. Фрэнк открыл пиво и понёс его ко рту, сделал глоток — вроде ничего. Хотел было без слов передать банку Алексу и открыть для себя другую, но тут случилось невероятное. Дэвид сперва поёжился, а затем со вздохом сладко потянулся и выгнулся. Его ножки в теплых домашних носках выпрямились, мягко ткнулись в бедро Фрэнка и, не споря с преградой, чуть приподнялись и легли сверху. Дэвид завозился, устраиваясь поудобнее, а Фрэнк сидел ни жив ни мёртв, опасливо поглядывая на эти оккупировавшие его лапки. А щенок смел. Ни их кот, ни пёс, хоть и признавали Фрэнка за своего, но так и не решились к нему лезть — пёс обходил почтительной стороной, прижимая уши и трусливо помахивая хвостом, кот при виде Фрэнка забирался повыше и смотрел с осуждением. А этот мальчишка… И не боится? И тут Фрэнк сам испугался, дёрнулся от неожиданности, почувствовав, как что-то коснулось его головы. Это всего лишь Алекс, не отводя от глаз от мелькающего экрана, протянул руку и провёл кончиками пальцев по его щеке, легонько похлопал по плечу. Погладил, одним движением снимая всё напряжение и опаску, успокаивая, убеждая, что всё хорошо, что они принимают его, это их общее решение. Добро пожаловать в семью, не иначе. Той же ночью Фрэнк получил причитающуюся награду. Дэвид уже несколько дней спал сам, в своей комнате. Фрэнк не смел ломиться в комнату к Алексу, где раньше Алекс спал со своей женой. Фрэнку хватило бы и дивана, хватило бы и коврика у дверей или будки, из которой он выгнал бы смущённого пса. Но этим вечером Алекс, уложив Дэвида и убедившись, что он спит, подошёл, наконец, к Фрэнку, всё так же неуверенно мнущемуся на диване, и повлёк за собой. От осторожности Фрэнк вёл себя настолько тихо и аккуратно, что самому было смешно. Ни одна пружинка и щепочка в кровати не скрипнула, но Алекс был рядом — его кожа, его губы, его едва сбившееся дыхание, его потеплевшее тело, которое сводило Фрэнка с ума до сих пор. Да какое там «до сих пор». Каждый раз — как первый и самый лучший. Тихо посмеявшись, Алекс сказал, что так и быть, пожалеет его. Вот отвезёт завтра Дэвида в школу, вот тогда… Дальше полетели недели. Жизнь потекла своим чередом. Дэвид потихоньку оттаивал. Больше не плакал, хорошо ел и спал, с охотой ходил в школу, гулял с другими ребятами. Наверняка его сердце ещё долго наполняли тоска и боль, но он был по-детски склонен к быстрому исцелению. Запас его жизненных сил оставался велик. Все его царапины зажили, бархатные серые глаза вновь заблестели, на хорошеньком лице начала расцветать улыбка. Всё чаще Фрэнк видел его бегающим и играющим, весело виснущим на Алексе. Алекс катал его на плечах, подкидывал, кружил во дворе, они часто ездили куда-то вместе. С удивлением и радостью Фрэнк замечал, что больше не ревнует. Алекса ему хватало по ночам. Да и днём иногда, когда Дэвид был в школе или у приятелей, удавалось побыть вдвоём. Фрэнк мог бы с прежней завистливой злостью думать, что ему и этого мало. Но нет, ему было достаточно. Делить Алекса с Дэвидом вовсе не значило Алекса лишаться. Фрэнк и сам потихоньку привязывался к этому славному и доброму мальчику. Спустя месяц вынужденной совместной жизни Дэвид первым пошёл на контакт. Без малейшей неловкости, вернее, отважно её пряча и лишь немного краснея от стеснения, он подбегал к Фрэнку с какой-нибудь простой просьбой или наивным вопросом, на который ему мог бы ответить и Алекс. Дэвид был осознанно великодушен или только лишь ангельски бесхитростен, но порой он, привыкший, что все взрослые с ним ласковы, подныривал шёлковой головой под руку Фрэнка, так же как под руку Алекса. Дэвид приходил к нему поделиться своими конфетами, показывал, что он нарисовал или смастерил, рассказывал, что делал в школе. Он честно и искренне признал во Фрэнке нового члена семьи, часть стаи, и его тоже одарил своей невинной детской любовью. Фрэнк по-своему заслужил это. Он тоже прилагал усилия, был как никогда уступчив и деликатен, не лез вперёд, не навязывался и не командовал, а оставался всё время будто бы гостем. Присущая ему грубоватость, чрезмерная сила, напор и требовательность во всём, чтобы он ни делал, солдатская привычка сквернословить и не заботиться о своём внешнем виде и гигиене, как и привычка питаться всякой дрянью и пристрастие к крепким сигаретам — все злые звери были одеты в намордники и заперты под замок. Всё в их маленьком милом доме было подчинено Дэвиду — его распорядку и расписанию, его завтракам, его молоку и хлопьям, утренней чистке зубов и вечерним купаниям в ванне с пеной и игрушками, домашним заданиям и времени отхода ко сну. К ребёнку Фрэнк относился с подчёркнутым уважением и осторожностью, и даже когда Дэвид, заигравшись, с размаху налетал на него, забирался к нему на колени или вис на руке, Фрэнк ни на секунду не забывал о его хрустальной хрупкости и о том, каким бесценным сокровищем он является. Сердце остро сжималось от умиления и неподдельной нежности, но не когда Дэвид был с ним рядом, а когда Фрэнк наблюдал их вдвоём, сидящих рядом, играющих или читающих, таких похожих — в симпатичной мордашке Дэвида начинали проступать отцовские черты — таких совершенных, таких хороших, что горло перехватывало и на глаза грозили выбраться слёзы. Раньше Алекс был ему всего дороже, а теперь Фрэнк чувствовал, что самых важных, самых лучших на свете людей стало двое. Один происходил из другого и продолжал его. Алекс старел, этого нельзя было отрицать. Мэйсон всё ещё был силён и несгибаем, на задании он справился бы с любым врагом, но все же годы его уверенно шагнули за пятьдесят. Фрэнк любил его любым, безмерно, и ещё многое, многое им предстояло — ещё лет десять как минимум никто не запишет их в старики, пусть только попробуют! Но жизнь, как ни крути, клонилась к закату. И как в этом ласковом, заходящем, рыжем и розовом свете гармонично и естественно выглядел его сын, что станет таким же красивым и сильным как он. Дэвид останется, история не закончится, и Алекс продолжится в нём и в мире, как сказка, как лучшее украшение манящих огней. О себе Фрэнк в этом ключе не думал. В нём ничего ценного нет, кроме его любви. С него хватит дивана, придверного коврика, будки возле ступеней их дома. Иногда в школьный выходной они втроём выбирались куда-нибудь в лес — в охотничий домик, принадлежавший ещё отцу Алекса, на пикник или на рыбалку. Проводили вместе чудесный день, весело, в согласии. Они возвращались, Дэвид спал на заднем сиденье, Алекс тоже задрёмывал, а Фрэнк вёл машину, удивлённо повторяя про себя, что это лучшие дни в его жизни. Лучшее в жизни, а значит и сама его жизнь прекрасна, а всё его извечное одиночество, раны, вьетнамский плен — только временные трудности, досадные мелочи по сравнению с этой минутой. Под колёсами вилось пустое шоссе, вокруг лежали в безмолвии туманные леса, полные оленят и оленей, заходящее солнце золотило вершины стоящих великой стеной гор, и так и тянуло снизить скорость, ехать медленно, а то и остановиться, выйти из машины на живописном повороте дороги у реки и не спеша закурить. Осмотреться, переглянуться с Алексом и улыбнуться ему, вытащить его из машины и обнять, вдохнуть поглубже, запечатлеть этот дивный миг в своём сердце, запомнить навсегда, каково на вкус и на ощупь счастье. Как оно звучит, как выглядит: как Алекс, читающий вечером книгу, и как Дэвид, играющий с котом на ковре у его ног. Как горячий сладкий чай, как непогодь за стенами дома, ветры, ливни и снова снега, а внутри огонь, болтовня телевизора и Алекс, милый и домашний, ласковый и податливый, чувствительный и сильный, ещё более выносливый и терпеливый, чем прежде, всё понимающий по перемене дыхания, по взгляду, который он возвращает из-под ресниц, подтверждая, уложит Дэвида спать пораньше. Алекс, каждую ночь делящий с ним постель, каждое утро начинающий с объятий, родной и близкий, ничего не скрывающий, предельно ясный, по-настоящему принадлежащий Фрэнку, как когда-то о том мечталось… Да, как ни странно, как ни поразительно, но это была та самая, мирная, уютная и праведная жизнь, к которой Фрэнк тянулся в детстве, которую всегда ценил, тайно превознося, но никогда не имел. Наивные мечты, ограждённые и ещё более возвышенные твёрдой уверенностью, что они не сбудутся — так же и верующий не нуждается в доказательствах существования высших сил. Мог ли Вудс представить, мог ли надеяться, мог ли всерьёз желать, что когда-нибудь ему достанутся эти сокровища? За пятьдесят пять лет мятежной и неприкаянной жизни он накрепко свыкся с мыслью, что никогда не будет нормальным человеком. Иметь семью и дом, воспитывать детей — это не для него. Он этого лишён в наказание и в награду, это его осознанный выбор и его проклятье, его благословение и свобода. Он защитник, бегущий пёс, убийца и отверженный, тот, кто хочет вернуться домой, но не тот, кто находится дома. Так неужели он сможет перемениться? Фрэнк смотрел на них двоих, таких уютных, бесценных, и сердце стискивало необыкновенное, печальное и пронзительное чувство — мечта исполнилась. Но ведь мечта должна оставаться невоплощенной? К чему же дальше стремиться, куда бежать, с чем бороться и за что воевать, если он уже достиг предела своих желаний? Что дальше? Больше никакой борьбы, не за кем гнаться и нечего делать. Только просто и мудро жить? Но ведь этого мало… Да как же это мало! Как может быть мало, когда здесь у Фрэнка всё, о чём он когда-либо мечтал, его тихая заводь, его любовь, его теплынь… Если Фрэнк чем и недоволен, так только собой. Дэвид ходит в школу, Алекс растит Дэвида. А ему, Фрэнку, вроде как заняться и нечем, кроме домашнего хозяйства: походы за покупками, несмелое изучение кулинарных книг, бесконечное ковыряние в уже сотню раз идеальном автомобильном моторе — дела, которые выдумываются на пустом месте, лишь бы занять руки и время. Поездки на рыбалку, горы, лес и речной водопад — это прекрасно, это более чем волшебно, но это в выходные. А в будни надо работать, иначе сотрётся праздничная долгожданная ценность выходных. А работать Фрэнку негде. Он переделал здесь всё, что только можно. Выспался и отдохнул так, что здоровье и умиротворение уже из ушей лезут. Руки требуют тяжести, организм требует борьбы, мозг, не занятый ничем, кроме безмятежного благополучия, начинает сбоить и подкидывать странные горькие мысли: Фрэнк здесь словно прячется от чего-то, когда прятаться не от чего. Он как будто отлынивает, тратит попусту время, когда должен трудиться на своём фронте, приносить пользу, пуская в ход бесчисленные силы. Здесь он как мотор, тарахтящий вхолостую. Отключишь его — ничего не изменится. Алекс и Дэвид без него будут жить точно так же. Алекс его никогда не прогонит, но ведь изначально речь шла о «побудь с нами ещё немного», а не «оставайся с нами навсегда». С какой стати Фрэнк с ними живёт, на каком основании? Разве это правильно, вернее, как это выглядит со стороны и как это воспримет Дэвид, когда подрастёт и сообразит, что к чему? Фрэнку было плевать, если соседи плетут про них сплетни, но у Дэвида могут начаться проблемы в школе — насмешки одноклассников, издёвки… Впрочем, это вряд ли. Дэвид умница, он сумеет за себя постоять, да и пусть кто-нибудь только попробует — Алекс его в обиду не даст никогда, никому. Фрэнк мог вполне согласиться с тем, что ничуть Алексу и Дэвиду не мешает и не стесняет их, не портит им жизнь. Более того, если Фрэнк их покинет, что тогда изменится, какая будет польза? Алекс получит возможность снова жениться, найти для Дэвида новую маму и создать нормальную семью? Ну уж нет, дудки. Даже при всём своём великодушии Фрэнк не позволит Алексу сблизиться ни с одним другим человеком. Пусть Алекс с Дэвидом будут вдвоём, Фрэнк может от них отойти, если им так будет лучше, но никого постороннего Фрэнк до них не допустит. Но им двоим лучше не станет. Не лучше, не хуже. Значит, нечего себя обманывать мнимой заботой о любимых. В данной ситуации Фрэнк беспокоится только о себе. Только собственное состояние его тревожит. Вот до чего разросся в покое и безделье его чёртов эгоизм! Не слишком ли он засиделся в домашнем уюте? Не изнежился ли, не потерял себя? Тоже нет. Фрэнк был уверен — хоть сейчас швырни его в бой в сердце Африки, и он тотчас подхватит с земли автомат и попрёт вперёд, как смертоносная машина. И при этом будет счастлив. Но лишь на краткий миг. Лишь секундное упоение своей мощью и ловкостью, и сразу после, ну или через минуту, через час, когда отгремит канонада, когда напряжение отпустит и бешено колотящееся сердце успокоится, когда будет смыта с рук кровь и обработаны раны — вот тогда в душу снова прольётся страстная тоска. Грусть по дому, по настоящему дому, который у Фрэнка теперь есть, по Алексу и Дэвиду… Но из сердца Африки так сразу не вырваться. Придётся прорываться, дни и недели плыть против течения, бороться, рычать и лаять, срывать горло криком, сбивать руки в кровь, с каждым часом копя и нагнетая в себе требовательную любовь. И когда после этого он вернётся домой и обнимет Алекса — вот тогда будет счастье, вот тогда радость и нежность ослепят, прожгут насквозь и всё завертится по новой. Но чем дольше Фрэнк находится здесь, на Аляске, тем заметнее остывает его горячее сердце. Ведь он не домашний, он дикий зверь, он любит, но его любви нужен вольный воздух, а не клетка, пусть даже великолепная и мягчайшая… Фрэнк никогда бы не поверил, что это случится, но это случилось — страсть улеглась. Безумная, неутолимая тяга к Алексу, оказалась утолённой. Теперь ему уже не казался вопиющим прежде немыслимый случай — что они лягут спать без любви. Так ведь и будет. Скоро они и до этого докатятся. Ещё месяцок такой усыпляющей милой рутины, и Алекс вечером скажет ему «я устал», «давай не сегодня», «с меня хватит, пожалуй», и Фрэнк согласится, и ничего ужасного не произойдёт. Прямо как старые супруги, твою мать, а не как сумасшедшие. То, что было самым важным, померкнет и затеряется на фоне обыкновенных домашних забот и мелочей, составляющих жизненный круг. От Алекса по-прежнему пахло как от животного ангела, но это стало привычным, вся одежда, весь дом, вся жизнь ангельски благоухала его потёртым человеческим золотом, и оттого Фрэнк уже не испытывал удушающего восторга от одной только его близости. Всё стало обыкновенным. Алчное тигриное сердце, получив всё, чего желало, потянулось за чем-то большим, за чем-то новым, куда-то. Куда-то прочь, в извечный побег, в другую страну, к приключениям, иным войнам и достойным противникам… И всё же, каким Фрэнк будет дураком и полнейшим идиотом, если променяет Алекса… На что? На своё призвание? На трудности, опасности и бой, для которого Фрэнк рождён и в котором нуждается, как в воздухе? Да, это так. Без работы он чахнет, тоскует даже в раю. Алекс — другое дело. Алекс спокойно проживёт на Аляске всю жизнь. Мэйсон покорно принял на шею цепь, которой его опутал Дэвид… Впрочем, может Алекс тоже скучает и в глубине души рвётся куда-то. Но прелестная цепь приковывает к земле. Алекс не разрешит себе даже помыслить о том, чтобы снова оставить Дэвида. Да и как его оставить, ведь оставить не на кого. В целом свете нет достаточно надёжного человека. Алекс говорил, что у него есть сестра, но у той проблемы со здоровьем и Дэвида она видела всего пару раз. Отец Алекса доживает последние дни в Анкоридже, от него толку нет. Да и вообще, это невозможно, жестоко и немыслимо — после того, как Дэвид лишился матери, пока отец где-то пропадал, снова бросить его одного. Случись что, и он останется круглым сиротой. Совершенно некому будет о нём позаботиться, а он уже достаточно смышлён, чтобы понимать это и вцепляться в Алекса своими маленькими коготками как можно крепче. Алекс никогда об этом не скажет и самому себе в этом не признается, но, возможно, ему надоело это нелепое подобие семейной жизни. Алекс ведь никогда не любил так же сильно, как Фрэнк любит его. Алексу просто деваться некуда, никуда ему от Вудса не скрыться, вот он от безысходности и позволяет всему этому происходить, тогда как в глубине души он хотел бы, чтобы Фрэнк дал ему отдохнуть и убрался куда-нибудь к чёртовой матери в сердце Африки… Лишь от безделья и вредоносной скуки лезли в голову подобные скверные мысли. Фрэнк пытался поговорить с Алексом на эти темы, осторожно выспрашивал, что у него на душе, и делился своим. Алекс только отмахивался, просил Фрэнка не выдумывать. Но и не удерживал. Фрэнк понимал, что выдумывает. Что дьявольская природа, которой он всё же подвластен, несмотря на жизнь в раю, тянет его всё испортить, разрушить чудесную клетку, лишиться прекраснейших из оков и самому себя изгнать — было в этом что-то гордое, злое, свободное, самоутверждающее. Зачем? Чтобы обжечься, жалеть о содеянном и жаждать вернуться? А потом снова разрушить и снова рваться назад, чтобы снова стать самым счастливым сукиным сыном на свете. Как бы там ни было, нужно двигаться, даже если движение лишено смысла, всегда бежать, гореть, сверкать и всюду приносить с собой раскаты грома. С Алексом ему слишком хорошо. Вудс знал, что как только он их покинет, то практически сразу пожалеет об этом и будет жалеть чертовски. Наверняка будет жалеть всю оставшуюся, вновь одинокую, пустую и злую жизнь. И всё же он оставил их. Чтобы насладиться наградой, нужно её заслужить. Чтобы владеть счастьем, нужно драться за него… Фрэнк прожил с ними почти год. Лучший в жизни год, несомненно, но чем он лучше, тем сильнее хотелось оставить его позади.