Помни их имена

Конечно же Вудс пожалел, пожалел тысячу раз, пожалел чертовски. Но времени и сил терзаться сожалениями не нашлось. Терзания оказались другими. Сперва это было обыкновенное задание — ликвидация и зачистка контрабандистов оружием в Анголе. Используя свои связи в ЦРУ, Фрэнк упорно напрашивался на работу и его в последний момент прикрепили к группе, отправляемой на эту миссию. Отряд был большим — почти двадцать человек. Командиром был не Вудс, но он оказался старше и опытнее всех других бойцов, некоторые из которых были совсем молодыми. Операция была секретной — регион наводняли русские и кубинцы, шла затяжная гражданская война. Америка тайно поддерживала местного оппозиционного лидера и хотела привести его к правлению, в то время как советский лагерь поддерживал противоположную сторону. Так же, как во Вьетнаме, так же, как во множестве несчастных бедных стран, владетели мира мерились здесь силами. Сюда же затесался торговец оружием из Никарагуа — Рауль Менендес, человек, уже не раз попадавший в поле зрения ЦРУ. Его отец был главой могущественного наркокартеля. В восемьдесят втором ЦРУ успешно санкционировало его убийство, но на его место заступил сын и повёл дела ещё более круто. Рауль Менендес был идейным противником Америки — из-за убийства отца и каких-то ещё более ранних счетов, но прежде в нём не усматривали серьёзной угрозы. Менендес был ещё молод, но был уже порядочно известен своей ловкостью и жестокостью. Он был главой наркокартеля и в своей стране считался влиятельной фигурой, вёл дела на международном уровне, в том числе поставлял оружие и спонсировал ангольское народное движение — одну из сторон гражданской войны. Менендеса необходимо было устранить — исправить ошибку, которую несколькими годами ранее совершил оперативник, убивший его отца, но пожалевший и давший уйти мальчишке. В Анголе всё сразу пошло не по плану. Отряд Вудса попал в засаду. Видимо, Менендеса предупредили, он заранее знал, что за ним идут, и организовал умелую ловушку. Его охранял и под его руководством действовал отряд кубинских военных, кроме того, они тесно сотрудничали с местными соединениями и в итоге оказались сильнее. Отряд Фрэнка был велик, но все они попались. Лишь несколько погибли в коротком бою, остальных Менендес хотел непременно взять живыми. В руках у него оказались столь ненавистные ему американцы, более того, агенты ЦРУ. Не откладывая в долгий ящик, он приступил к выяснению интересующих его обстоятельств — что ЦРУ известно про него и про его дальнейшие планы. Рассказать пленники могли не так уж много, но Менендеса больше интересовал сам процесс. Что в ЦРУ не учли — что столкнутся с напрочь больным ублюдком, садистом и маньяком, которого нельзя мерить обычными человеческими мерками. Первым делом Менендес выяснил, какие в американском отряде существуют связи, кто кому дорог и кто кому друг. Затем приступили к пыткам и одного мучили на глазах у другого. Фрэнк в этом положении был несколько обезопасен — ему не был дорог никто. А что ему пытки? Подумаешь. Загонямые под ногти иголки, электричество, ожоги, утопление и удушение, сдираемая кожа — этим его не запугаешь. По крайней мере, поначалу он убеждал себя в этом. Напоминал себе, что уж ему-то всё нипочём, он всё выдержит. Боль ничего для него не значит, он сильнее, он не боится смерти. Чего ему бояться? Он уже прожил свой лучший год дома, и после этого может умереть спокойно в любой момент своей жизни — счастливым и удовлетворённым. У него был целый год с Алексом и Дэвидом, на Аляске, в лесах, в снегах, они и сейчас там, милые, чистые, в безопасности и тихой радости. Фрэнк сам ушёл от них к этим мукам — это был его выбор, значит нечего жаловаться… И всё же у него не выдерживали нервы. Даже вьетнамцы такого не творили. Да что там вьетнамцы! Десять лет во вьетнамском плену показались отдыхом на ривьере по сравнению с несколькими неделями в лапах Рауля Менендеса. Чёртов псих каждый день приходил сам и воплощал какую-то новую извращённую идею. Группка его подручных заворожённо наблюдала, обучалась. Когда один из них сам придумывал что-то занятное и хитроумное, Менендес хвалил его. Пленников держали всех вместе, скованных. Все знали, на что шли, никто не был невинен и слаб, все готовы были к опасностям и жертвам, к смерти и пыткам. Но происходящее оказалось хуже самых страшных прогнозов. Проклятый Менендес превзошёл ожидания даже самых закалённых и матёрых оперативников… Некоторые пленники успели лишиться рассудка, некоторым удавалось покончить с собой или запутать палачей, чтобы те совершили ошибку и запытали до смерти. Этого Менендес не одобрял. Вообще дико и странно было видеть его, бесчеловечно жестокого и притом такого красивого, холёного и изнеженного. Он был молод — на вид лет двадцать пять, и изяществом походил скорее на танцора, чем на бандита. В нём ярко проступал сильный характер и ценная порода, подчёркнутая присущими карибским красавицам тонкостью и правильностью черт, бронзовым оттенком кожи, дымчатыми глазами кошки — он был звездой среди своих ублюдков, подручные его обожали. Но американцам он внушал только ужас и отвращение. От него так и веяло смертью и мерзостью. Фрэнк яростно впитывал в память его лощёную идеальную рожу и ненавидел сильнее, чем кого-либо, когда-либо, и клялся отомстить, но удастся ли? За свою долгую жизнь Фрэнк привык считать, что смерть — это не про него. Она давно забыла к нему дорогу и никогда не придёт. Его никто не убьёт, он выберется из любой пропасти… И всё же теперь он терял злую уверенность в собственной неуязвимости. Он был измотан, измучен, доведён до крайности, не столько даже пытками, которые конкретно к нему применяли, сколько общими условиями: ни капли воды, ни крошки пищи, постоянная теснота и скученность, ни секунды покоя, беспрестанные стоны и предсмертные крики… Через две недели Менендесу наскучило развлечение. Из оставшихся в живых никто уже не мог говорить, и он всех их приговорил. Весь отряд, в том числе тех, что умерли в первый день плена, запихнули в грузовой контейнер, заперли и оставили на солнце. Это была могила. Некоторые, кто ещё мог двигаться, пытались выбраться, но это было невозможно. Каждый день оставшиеся умирали, а трупы всё больше разлагались на невыносимой дневной жаре. Контейнер не был герметичен — сверху были щели, через которые попадал свет и, изредка, во время дождя или свежего утра — немного воды. Эти считанные капли поддерживали едва теплившуюся жизнь. Но дни шли. Контейнер ходил ходуном от жужжания бесчисленных мух и копошения червей в мертвечине, было нечем дышать и, словно в издёвку, где-то поблизости шумела вода — контейнер стоял возле реки. Вот и всё. Падающий сквозь щели свет немыслимо медленно сменялся темнотой, дни еле ползли, растягивая общую агонию. Больше никто не шевелился, не стонал. Фрэнк потерял счёт времени, совершенно обессилел, обезумел, дошёл до своего предела. Сознание его покидало. Кое-как разлепляя загноившиеся веки, он видел, что остался один в окружении мёртвых тел. Его угасающая мысль слабо тянулась в сторону избавления — ведь должна же быть организована спасательная операция, их должны найти, нужно только продержаться… А впрочем, нет. Не нужно. Приятнее была мысль о смерти. Закрыть глаза, уснуть и больше не приходить в себя, не пропихивать в обожжённое пересохшее горло трупную отраву, не чувствовать гадкого копошения, жужжания и распада вокруг и в себе самом. Последним усилием воли он припоминал Алекса — его лицо и свою любовь, которая была прекрасна, которая даже сейчас утешала… Сколько прошло времени? Вудс не знал. Изредка приходя в сознание, уже не в силах открыть глаза, но чувствуя, что ещё существует, Фрэнк почти ненавидел свой неимоверно живучий организм за то, что сердце ещё бьётся, продлевая мучения, слабо постукивает и никак не остановится, когда уже пора бы. Снова меркнущее сознание касалось Алекса — прощалось с ним, а то вдруг, отыскав непонятно как вспыхнувшую искорку сил, тянулось к нему, ждало, звало и умоляло… И вдруг Фрэнк услышал его голос. Сквозь сгущающуюся зловонную тьму разобрал его, но даже не понял, даже не почувствовал ничего, и, последним рывком открыв глаза, не сразу узнал его лицо. Тело само инстинктивно дёрнулось, когда его коснулись, рот сам открылся и рванул посвежевшего воздуха… Мысль о том, что это Алекс, промелькнула вспышкой и пропала. Словно через глухую стену, Вудс слышал грохот и тряску. Вокруг что-то происходило, кипела жизнь, частили пули. Затем в рот и нос ударило и полезло что-то давящее. Фрэнк не мог ни вдохнуть, ни глотнуть, не мог пошевелиться, он тонул. Но немного мутной речной воды проникло внутрь. Оказавшись вновь на поверхности, Фрэнк вдохнул и вместе с тем проглотил. Склизкий комок прокатился по изломанному горлу. Измученное тело омыло целительной прохладой, но вместе с тем взорвались болью десятки загнивших ран. Фрэнк ещё ничего не слышал, не понимал, разлепляя глаза, видел только скачущие силуэты и мелькания света, но он уже знал главное — он будет жить. Временами Вудс приходил в себя. В памяти смутно отложились погоня, стрельба, лес, ручей и высокие травы, шум вертолётных лопастей и Алекс, Алекс был рядом. По-настоящему очнулся Фрэнк только в госпитале, весь опутанный проводами и трубками. Боли почти не было — видимо, его обкололи, сознание было вязким и пошевелиться не представлялось возможным, но всё было в порядке. Руки-ноги вроде целы, хоть многие кости наверняка переломаны, но он выбрался, он выжил, как всегда. Вновь впереди много работы: выздороветь, восстановиться, вернуть себе ярость, соразмерную той ненависти, которая наполнила сердце с первым натужным осознанным вдохом, который принёс с собой и страх, и облегчение — всё позади, и гнев — сколько ещё ожидает, и имя и лицо смертельного врага… Дай только срок, дай только подняться с постели, и Фрэнк отомстит этой сволочи. Ему не уйти! Сил хватило только на этот порыв, после которого Фрэнк потерял сознание. А когда снова очнулся, рядом был Алекс. Сидя на стуле, прислонившись к стене возле кровати, Мэйсон дремал. Рука у него была перевязана, кожа на лбу и виске обожжена. Такой милый, усталый, полный тревог. А прошла всего-то пара месяцев с момента их прошлого расставания. Алекс ничуть не изменился, а Фрэнк целую жизнь прожил — адски скверную, мучительную и жуткую… На минуту боль и ненависть отступили. Осознание того, что Алекс его спас, что Алекс пришёл за ним, накрыло Вудса волной радости, благодарности и преклонения. Бессильная нежность перехватила и без того прерывающееся дыхание. Надсадно ударяющее в стенки клетки сердце сжалось. Всё-таки пришёл! Любимый, друг и сокровище, чудо — теперь это было в тысячу раз больше и ценнее. Прежде в злом тайнике души у Фрэнка всё-таки приберегалась крохотная тень не то что обиды, но просто горечи, едва заметного холодка, печального понимания, что их дружба не равноценна, что Алекс его не любит, что Алекса отделён извечной преградой. У Алекса всегда есть дела и вещи поважнее — Драгович, Резнов, семья, Дэвид. Мэйсон бросил Фрэнка во вьетнамском плену в шестьдесят восьмом, а сам удрал, воображая себя Резновым, — Вудс никогда не винил его за это, и всё же сейчас, восемнадцать грёбаных лет спустя, он почувствовал, что потаённая тяжесть наконец снята с души. Её больше нет. Алекс пришёл за ним именно в тот момент, когда более всего был нужен… А ведь он обещал, что никогда не оставит Дэвида! Верно, Алекс не мог, не имел никакого права покинуть сына, нарушить слово, подвергнуть себя смертельной опасности. Алекс конечно молодец, но ведь и он мог попасться в лапы этому маньяку. Что бы тогда стало с Дэвидом! Нет, пусть бы Фрэнк лучше сотню раз подох в той проклятой консервной банке, чем стал причиной ещё одной потери для него. Бедный ребёнок, как же он, где и с кем… Алекс открыл глаза и, потирая лицо рукой, улыбнулся. Тихо и ласково сказал: «Привет», невесомо погладил сквозь одеяло, понял всё без слов. — Фрэнк, ну и задал же ты нам работёнку… Да, ты знал, что Хадсон женат и у него двое детей? Вот ведь скрытный сукин сын. Дэвид пока у них. Мы перелетим в Америку, как только тебе станет лучше, и заберём его, поедем домой. У Дэвида всё отлично. Я только вчера говорил с ним по телефону. Он тоже переживает за тебя и просил передать наилучшие пожелания… Фрэнк попытался выдавить улыбку, но сил хватало только на то, чтобы смотреть на Алекса. Где-то внутри закопошилась боль — не от ран, вернее, не только от них. Алекс был замечательный, родной и близкий, но отчего-то было неудобно и тяжело. Просто смотреть на него, такого хорошего — невыносимо, потому что Вудс как будто виноват перед ним… Да, действительно виноват. Эти ужасные дни, пытки, приближающийся хрипловатый, медовый голос Менендеса, что-то увлечённо вещающего своим подручным — от одного отдалённого звука начинает колотить дрожь… Фрэнк сломался в плену. Пусть только на миг, но подломился. Он ещё срастётся, поднимется, но последствия так просто не сотрёшь. Алексу это должно быть знакомо. Меж тем Мэйсон продолжал открывать удивительные вещи. Оказывается, за своё вызволение Фрэнк должен в большей степени благодарить скрытного сукиного сына Хадсона — бессердечного, неприступного, не знающего, что такое дружба и честь — так Фрэнк о нём думал, а вот поди же ты… Официальная спасательная операция была слишком рискованной и ЦРУ от неё отказалось. Отряд Вудса посчитали бы целиком погибшим и закрыли дело. Но данные об их местонахождении удалось добыть со спутника. Хадсону пришлось действовать самому, пуститься, можно сказать в самоволку, которую ему всё же позволили сверху — но без всякой поддержки. Предстояло самим прокладывать путь через воюющую дикую страну. Кого он мог позвать на это самоубийственное неофициальное задание? Только того, кто готов был за здорово живёшь рисковать своей головой. Алекс — согласился. — Кстати, видел я этого вашего Рауля Менендеса. Мы с Хадсоном тащили тебя через лес, набрели на деревню, увидели вышку с антенной. Мы хотели вызвать помощь — у Хадсона есть контакты среди партизан. Среди них тоже есть славные ребята, наши люди… В общем, Хадсон остался с тобой, а я пошёл разыскивать рацию. Нашёл её в какой-то хибаре, а вместе с ней и этого чёрта. Я незаметно пробрался в открытое окно и слышал, как он говорит по связи. Он упоминал имя «Мулла Рахман». Какая-никакая, а всё-таки зацепка. Мы с Хадсоном уже обмозговали это. Известно, что Менендес поставляет оружие также и в Афганистан в обмен на наркоту. Туда тянутся нити. Но это уже не наше дело. Однако вот, как эффективно я работаю. Но я тогда не подумал, что этот хрен что-то из себя представляет, думал, просто радист. Всё произошло быстро. Я приложил пистолет к его башке, в дом набежала его охрана. Он вытащил гранату, вырвал чеку и бросил себе под ноги — надеялся, что я растеряюсь. Он вырвался и попытался пырнуть меня ножом — не получилось. Солдаты кучей накинулись на гранату, чтобы закрыть его, а я хотел выстрелить, но он перехватил мою руку. И всё же полбашки я ему снёс. Без глаза остался, это точно. Когда граната взорвалась, я успел отпрыгнуть в окно, а всем, кто остался в доме, пришлось несладко. Мы с Хадсоном кинулись удирать оттуда, нас долго преследовали. Знатная вышла заварушка. Приятно знать, что я ещё на что-то гожусь, — Алекс усмехнулся, взъерошил ладонью волосы. В любой другой день, в любой час Фрэнк испытал бы прилив головокружительной нежности, одними глазами приник бы к его жесту, продолжил бы его и сам в нём растворился… Но сейчас что-то было не так. Многое. Боль и ярость, словно ледяная корка, отделяли Фрэнка от всего, что ему дорого. — Я убью эту мразь. — Ладно… Хорошо, как знаешь, — Алекс едва заметно поник. — Но ты сейчас не в лучшей форме. Тебе нужно отдохнуть, прийти в себя. Поедем снова с нами Фэрбанкс… Фрэнк прервал его торопливым согласием. Он действительно очень слаб, на нём живого места нет, он отвратительно, возмутительно, вопиюще беспомощен, как ещё никогда. На этот раз не получится, словно псу, скатившемуся с горки, встряхнуться и побежать дальше. Придётся лечиться усердно, беречься и принимать лекарства. Наверное, полностью восстановиться уже не получится… Да, ему нужен отдых, хотя бы месяц, не меньше. Но и не больше — нечего мерзавцу Менендесу заживаться на белом свете. Уютный дом на Аляске был всё так же дорог и безупречен, но Вудс заранее знал, что покоя там не найдёт. Нигде не найдёт, покуда он сам бессилен и изувечен, покуда не может за себя постоять и почувствовать себя уверенно, даже там, дома, где ему ничто не грозит. Неужели это уязвлённая гордость выворачивает сердце наизнанку? Глупо, но да. Даже Алексу, единственному, кого он по-настоящему уважал и ценил, Фрэнк не мог позволить над собой возвыситься. Одно дело, лежать у ног Алекса, будучи сильным и смелым, самоотверженным и великодушным, и совсем другое дело, трястись у его ног, как побитый, обесчещенный пёс. До этого Фрэнк не мог опуститься. Вернее, мог — никуда не денешься, надо хоть чуть-чуть подлечиться, да и Алекса с его милой заботой невозможно оттолкнуть. Но это будет сплошной мукой. Даже любовь оказалась осквернена испытанным унижением. Железной волей, всем пылающим злым сердцем Вудс снова стремился в драку, свою собственную, личную, сокровенную. Никогда ещё Фрэнк не испытывал такого гнева. Казалось, он не сможет жить, пока его враг тоже дышит. Менендес нанёс ему тяжелейшее оскорбление. Дело в той болезненной и позорной грязи, которая въелась не только в тело, но и в душу вместе с болью и отчаянием. Вместе с бессилием, ведь никогда ещё Фрэнк не был так близок к гибели, никогда не позволял себе постыдного малодушия — все десять лет во Вьетнаме он был уверен в себе, не терял надежды и присутствия духа, а в лапах этого изверга лишь покорно ждал смерти. Этого Фрэнк не мог простить ни себе, ни ему. Алекс был рядом. Постоянно утешал, заботился, со всеми предосторожностями перевёз из Анголы обратно в Америку, домой, на Аляску. И Дэвид был всё такой же славный мальчуган, он не сердился ни на отца, ни на Фрэнка, что его оставили одного, был всё таким же приветливым и добрым. Но Фрэнк, гладя его по голове, иногда замечал, как в его глазах проскальзывает испуг, которого раньше не было. При взгляде на отца по его лицу пробегало жалобное и покорное выражение, словно осознание своей зависимости и беззащитности перед неумолимой судьбой. Дэвид, должно быть, понимал: больше нет надёжной стены, что защищала его от кошмара, который он пережил, когда погибла его мать. Алекс обещал, что всегда будет с ним, но обещания не сдержал. Дэвида оставили раз, оставят и в следующий. Ничто не мешает Алексу снова уехать, его не упросишь, никак его не удержишь. Всё время Дэвид будет ощущать гнёт неотвратимого прощания — надо, значит, надо. Фрэнк старался быть с ним как можно ласковее, но и с Дэвидом не получалось общаться по-прежнему. Словно острая кость стояла в горле. Чистота и невинность Дэвида вызывали досаду и глухое раздражение. Дэвид был не виноват, Фрэнк лишь сам себя презирал за свою низость и недостойность, за то, что готов был сдаться. Вудсу казалось, что он подвёл, обманул чьи-то — свои собственные? — надежды и оказался предателем этого хрупкого детского мира, нуждающегося в авторитете и защите. Фрэнк даже себя не смог защитить… Эта мысль зудела, как оса над ухом, как упрёк, и гнала прочь от всего хорошего — обратно к боли и безумию, разговор с которыми не закончен. Фрэнк любил Алекса теперь даже больше, но не мог заставить себя к нему прикоснуться. Сначала не было сил, а потом просто не получалось. Изрезанное ранами тело стало тщедушным, бесчувственным и пустым, Фрэнк постарел разом лет на десять, поседел, истончился, изгадился и стал сам себе противен. Ни о какой прежней страсти не могло быть и речи. По крайней мере, пока — хотелось надеяться. Алекс прилежно делал вид, будто ничего не изменилось. Сперва он осторожно ласкался, но, поняв, что это лишнее, перестал, при свете дня отстранился на почтительное расстояние и только лишь по ночам мягко обнимал, так бережно, что было больно. Фрэнк подолгу не мог уснуть, вертелся и терзался. Снова и снова терпеливо его оплетающие руки приносили облегчение только под утро, когда в серых сумерках удавалось забыться, и то, не всегда. Среди ночи Фрэнк начинал задыхаться, порой даже от яростных беззвучных рыданий, сотрясавших всё тело, и хуже всего, если от этого просыпался Алекс. А он просыпался, стоило Фрэнку двинуться, тревожно вскидывал голову с подушки и ничего не говорил. Фрэнку с лихвой хватало его наполненного сочувствием взгляда. Хватало, чтобы внутри заклокотала злость, не на него, конечно, а на себя, достойного лишь жалости. Достойного лишь презрения, ведь он сам на себя всё это взвалил. Сам виноват. Сам полез, дурак, в пекло, вот и получил по заслугам. Будет знать. Больше не сунется, жалкий пёс к свирепому тигру… Ну уж нет! Ещё как сунется! Нет, нет, рано забиваться в нору и признавать себя уничтоженным, нет. Фрэнк покажет этому негодяю, доберется до него и спустит шкуру… Алекс сосредоточил усилия на лечении. Он сам варил куриные бульоны, кормил и следил за приёмом лекарств, сам делал уколы, старательно перевязывал, чистил и смазывал раны, а закончив, утыкался лбом в плечо, тёрся носом, но даже эта волчья нежность была Фрэнку в тягость. Он верил Алексу и был благодарен, но постепенно до Вудса доходило, в чём суть его проблемы… Подумаешь, пытки. Разве во Вьетнаме было легче? Разве Фрэнк когда-либо боялся боли? Разве дело в Менендесе? В конце концов, он не лучше и не хуже любого другого психа — сколько таких сумасшедших ублюдков у Фрэнка на счету, не перечесть. Просто Менендес мог стать последним. Фрэнк почувствовал эту возможность, и это-то его и сломило. Просто Менендес был молод и красив. Он был как будущее, жестокое, неумолимое и неотвратимое. В схватке с ним Фрэнк впервые проиграл, пусть только первый раунд, но всё же, проиграл. Вудс постарел, вот и не выдержал боя, который вынес бы, если бы был моложе. Да, он стареет, в этом всё дело. Он уже не тот, что прежде. Пора ему на покой, пора сдаваться в утиль, пора уступить место новым, молодым и диким злодеям и героям. За этим Менендесом ему не угнаться, не обхитрить, не уничтожить — Фрэнк объективно слабее его. Ему пятьдесят шесть — кажется, что не так уж много, но нет, более чем достаточно, его время прошло. Он стар, глуп и немощен, от него никакого толку, никому он не нужен и не интересен. Гордость и слава в прошлом. Впереди только медленное угасание и смерть… И на это он бессильно злится. С этим он спорит и этот приговор надеется обжаловать, настигнув Менендеса. Да только бесполезно. Впереди только смерть. Да, Алекс будет с ним, будет всегда, Алекс любит его — теперь это свершившийся факт, сокровище, о котором раньше Фрэнк и мечтать не смел. Но даже этой необъятной награды ему будет мало, увы. Состариться рядом с Алексом? Нет, лучше умереть в сердце Африки, сгореть дотла в огне боя, будучи ещё хоть сколько-то живым, хоть на что-то годным. Пусть Менендес убьёт его — лучше так, с громом, молниями и проклятьями, чем уныло затихнуть. Вудс уверял Алекса, что тот не должен снова уезжать от Дэвида. Фрэнк твердил и требовал, что справится сам, что это только его личные счёты, и он не хочет никого тащить с собой, но Алекса было не переубедить. Мэйсон тоскливых выводов не разделял, он был уверен в обратном — всё будет в порядке. Ничего ещё не потеряно, ничего не закончено, рано себя хоронить. Они ещё повоюют и пошумят, и Менендеса прикончат, и на задания будут отправляться, как в старые добрые времена, и жить будут долго и счастливо, у них ещё десятки лет впереди — всё, всё, чего бы Фрэнк ни захотел, будет. Но пока есть одна проблема — Фрэнк ещё слаб, он не восстановился и один не справится. Если ему так надо броситься в охоту за Менендесом — хорошо. Алекс поедет с ним и прикроет. Иные варианты не рассматриваются. А Дэвид уже не маленький, нечего с ним нянчиться. Фрэнк не знал, какие доводы Алекс приводил, но, как ни удивительно, как ни грустно, Дэвид покорился. Выбора у него не было. Его мнение не учитывалось. Дэвид был очень расстроен этим — как только понял, что его ждëт в ближайшие месяцы, так сразу вся детская беззаботность, которая, оказывается, была показной, с него слетела. Он опечалился, стал понур: едва обожаемый отец к нему вернулся, как снова уезжал, и кто поручится, что с ним не случится того же страшного, что произошло с Вудсом, последствия чего были ясны даже ребёнку? Но так и быть, без споров, без криков, лишь глотая слёзы и шумно вздыхая, Дэвид снова укладывал свой маленький чемодан и рюкзачок, чтобы опять отправиться в Вашингтон, в дом семьи Хадсона. Должно быть, Дэвиду не очень-то там нравилось, и конечно он не хотел ехать, но Алекса это не волновало. Алекс сухо пресекал малейшее нытьё и был строг с сыном, даже слишком, как Фрэнку казалось. Но вступаться Вудс не решался, ведь сам был причиной разногласий. Всё это из-за него. Сперва он своей неугомонностью нарушил их мирную жизнь, затем не справился с заданием, не рассчитал силы и чуть не пропал. Алексу пришлось его спасать, а теперь Фрэнк вновь куда-то рвётся, и, хоть он Алекса с собой не тащит и хотел бы, чтобы Алекс остался, но Алекс пойдёт с ним. Слова Мэйсона были более чем убедительны, тихие и упрямые: «Я не отпущу тебя одного, и не прощу себе, если с тобой что-то случится». — А с Дэвидом всё будет в порядке. Не переживай, ничего с ним не стрясётся, если он съездит в гости, а вот ты… Когда мы с Хадсоном вызволили тебя в Анголе и я увидел, в каком ты состоянии… Я не знаю… Чёрт, Фрэнк, я не хочу тебя потерять, я не дам тебе погибнуть! Думаю, ты бы сделал бы для меня то же самое. Уже сделал. Да, с этим Вудс вынужден был согласиться. Тогда, во Вьетнаме, когда Алекс был болен и одержим, Фрэнк готов был на всё ради него. Но ведь Фрэнку не нужно было жертвовать ничем, кроме своей бродяжьей жизни. А здесь другое, здесь — драгоценная жизнь и детское благополучие Дэвида… Впрочем, раз Фрэнк такой совестливый, он может поставить ребёнка в приоритет — просто не ездить никуда, не подвергать себя опасности, выкинуть Менендеса из головы, тогда и Алекс никуда не поедет. Но нет, это невозможно. А значит, он и здесь виноват. Поиски Менендеса снова стали приоритетными для ЦРУ. Данные разведки говорили о том, что его сеть расширяется, а сам он оставался неуловим. Действовать нужно было осторожно. Удалось выяснить один из его каналов связи — с тем самым Рахманом, оказавшимся одним из лидеров афганских моджахедов, по-другому сказать — предводителем бандитской шайки. В Афганистане они боролись с советским вторжением, и в этом были с американцами на одной стороне. Но конкретно этот Рахман больше заботился продажей наркотиков и собственной корыстью. Этим он и хорош — продажную шкуру можно перекупить. Он охотно согласился, потребовал денег и оружия — больше, чем ему давал Менендес. Сговориться с ним удалось через посредника. Там же, в Афганистане, действовала и соблюдала свой интерес ещё и китайская разведка. Связным был китайский военный, который помогал моджахедам в тактическом обучении бойцов и оснащении тренировочной базы в горах. Рахман согласился продать Менендеса, но выдать требуемую информацию он желал на своей территории, лично, в обмен на партию оружия, которую получит в руки. Алекс официально вернулся на службу в ЦРУ. Его послужной список был так велик и запутан, что теперь он мог сам решать, когда возвращаться, а когда уходить. Кроме того, его покрывал Хадсон, а тот был в своём тайном ведомстве большой величиной. Хадсон продолжал заниматься поисками Менендеса и имел возможность подключить к этой работе и Вудса, который был не в лучшей форме, но зато полон энтузиазма. Хадсон сам заранее отправился в афганский тыл, чтобы найти общий язык с Рахманом и обговорить условия сделки — такая тонкая дипломатическая работа была по нём. Мэйсон и Вудс чуть позже должны были проконтролировать передачу оружия моджахедам. Фрэнк когда-то уже бывал в Афганистане или где-то по соседству. Куда только ни бросала его служба. Песок, песок, один грёбаный песок, пыльные бури, камни и горы… Чужеземные пейзажи его никогда не прельщали, а теперь и тем более. Теперь важен был не процесс — не ветер, не стук копыт, не солёный жар солнца, не интерес, азарт и вкус опасности, а только конечная цель — Менендес, информация, наводка, а в лучшем случае помощь в его поимке. Судя по всему, Менендес доверял этому Рахману. При наилучшем раскладе можно было бы договориться и подстроить для Менендеса ловушку — на это рассчитывал Хадсон. Территория Хоста и Пактии была частично захвачена советскими войсками. То есть, те считали, что захватили её, но на деле не видели дальше собственного носа. Повсюду в горах скрывались партизанские ячейки, они хорошо ориентировались на местности, быстро передвигались на лошадях, нападали на русских внезапно и оглушительно и так же молниеносно исчезали. Фрэнку, Алексу и ещё нескольким агентам, что сперва помогали им в транспортировке оружия, тоже пришлось скрываться от русских, мимикрировать под местных и передвигаться тайными тропами на конях. В другой раз это было бы очень увлекательно, но сейчас Фрэнк хотел только поскорее закончить дело. Он даже теперь не мог прогнать злого беспокойства и нетерпения. Всё в этой стране казалось ему чужим, ничтожным и враждебным — закопчённые, в выжженном солнцем тряпье дикари на сбитых коврах, их кричащий язык, хлипкие навесы, рассыпающиеся домишки у коновязей, чахлая зелень, укрывающая холмы и бесконечно вьющаяся дорога… Во всём этом была своя красота, но не для требовательного и едкого взгляда. Пейзажи Фрэнка не привлекали, природа не трогала, а скорее мучила — всюду забивался песок, воздух был сух, а скудная унылая земля тверда, было то слишком жарко, то слишком холодно, а главное, ненавидя себя за это, Фрэнк испытывал порой приступы слабости. Он не мог преодолеть тяжёлых переходов, он прихрамывал на сильно повреждённое колено и ощущал в десятке мест — там, где раны не спешили зарасти новой кожей, боль и раздражение. То ему казалось, что ему изменяет зрение, то слух, то руки дрожали так сильно, что не держали поводьев. Величественные и пустынные пейзажи Фрэнка не привлекали, но чему он не мог не отдать должного, так это Алексу. Алекс был великолепен, как всегда и даже больше в этом диком и опасном антураже. Он старался быть серьёзным, но Фрэнк, всегда в полглаза за ним наблюдающий, замечал, что он радуется, как ребёнок, наконец вырвавшийся на свободу из душного школьного класса. Алекс в самом деле наслаждался новым приключением. Должно быть, его строгости к Дэвиду, его упорство в том, что он боится отпустить Фрэнка одного — всё это лишь уловки, чтобы позволить себе вновь выпорхнуть из домашней клетки. Как и Вудс, он тоже создан для вольного ветра и борьбы, и сколько бы лет он ни делал вид, что стал домашним псом, цепь всё-таки трёт ему шею… Всё Алексу было интересно и весело. Он оглядывался с плохо скрываемым восторгом и не жалел сил, чтобы забраться на какое-нибудь возвышение и осмотреть местность. Оказалось, что он прежде почти не имел дела с лошадьми, и все они под ним брыкались, он даже свалился пару раз, чему был только рад. А самое главное, он был красив. Фрэнк любил его и давно высмотрел его прелесть до последней чёрточки, но в том и беда — изученный, домашний, чистый и уютный образ Алекса на Аляске стал слишком привычен. В афганской маскировке Алекс показался необыкновенным волшебным хищником пустынных бескрайних провинций, прекрасным до ещё одной боли, которых Фрэнку было и так достаточно. Мэйсон выглядел очень эффектно в пустынной чадре, опутанный ветром, с головой, лихо обёрнутой синим платком, открывающим только посверкивающие рысьи глаза, роднящиеся по цвету со скалами, глаза, выразительно подведённые, словно тушью, мельчайшей агатовой крошкой. Что-то в нём было от того, давно потерянного, вьетнамского, острого, как первая любовь — из жестоких джунглей, но и из свирепых пустынь. Как хорошо было бы обнять его, такого, вновь колючего, опасного, неприступного, сильного и горячего, прижать к себе — ведь он не дастся, вырвется, обожжёт, хлестнëт пятнистым хвостом и убежит… В Афганистане всё тоже пошло не по плану. Менендес и здесь их опередил, подготовился и завёл идущих по его следу американцев в ловушку. Вся дипломатия Хадсона пошла прахом. Этот афганский бандит Рахман обвёл их вокруг пальца: сперва получил оружие, затем заставил сражаться на своей стороне с русскими. Так вышло, что враги напали как раз в тот момент, когда Алекс и Фрэнк в сопровождении связного — славного, в общем, китайского мальчишки по имени Тянь Чжао, прибыли на укрытую в пещерах гор базу моджахедов. Нельзя было говорить о деле, когда стены скального убежища ходили ходуном. В укрепленную долину русские попёрли с тяжёлой артиллерией, танками и вертолётами. Завязался беспорядочный бой, до бесцветного неба взметнулись пыль и каменное крошево. Горы были на стороне афганцев. Численное и техническое превосходство русским не помогло — моджахеды на лошадях и ржавых пикапах перемещались быстро, ударяли с тыла и закидывали танки минами. В суматохе сражения Фрэнк терял Алекса из виду и вновь находил. Как когда-то давно, Алекс один стоил целой армии: стрелял на ходу из автомата, рубил изогнутой шамширской саблей, которую поднял где-то в пустыне, спрыгивал с лошади, тут же метко швырял гранату, палил из стингера по вертолёту и ничего не боялся, и пули, роящиеся вокруг, словно осы, огибали его… Фрэнк влюбился бы, если бы и так не был в него влюблён. Затем произошло одно из невероятных совпадений, которыми полнится жизнь. Победа была на стороне афганцев, базу удалось отстоять. Русские, понеся большие потери, отступали. Пленных моджахеды не брали, всем резали глотки. Но из одного подбитого танка извлекли оглушённого командира. Алекс первым метнулся к нему, чтобы рассмотреть… Этим человеком оказался Лев Кравченко. Невероятное и безобразное открытие. Фрэнк не поверил бы. Без малого двадцать лет прошло, узнать сложно — давний враг постарел, побелел и словно уменьшился, стал больше похож на человека, на обыкновенного уродливого старика, ещё носящего полевую форму, но уже бессильного. Фрэнк посчитал бы, что ошибся, поскорее убил его и с омерзением выкинул из головы ужасающую догадку — эта змея давно забыта вместе со своим хозяином, и нечего ворошить прошлое. Прежде Фрэнк видел Кравченко всего пару раз и последний — во Вьетнаме, за секунду до взрыва гранаты. Видимо, эту гранату Кравченко успел отбросить. Они тогда вместе упали с высоты нескольких метров — Фрэнк потерял сознание, а когда пришёл в себя в плену, был уверен, что убил врага. Но и много лет спустя у ЦРУ не было точных данных на этот счёт. И тело Кравченко, и Фрэнк остались тогда в руках вьетконговцев, о них долгое время ничего не было известно. Так на чём же основывалась уверенность Вудса? Только лишь на вере, что его жертва была не напрасной, что он не зря был ранен и десять просидел по ямам и тюрьмам? Но ведь и Алекс тоже в это верил! Что же произошло тогда, в шестьдесят восьмом? Убедился ли Алекс, что Кравченко мёртв, или, наплевав и на него, и на Фрэнка, умчался дальше, искать Драговича? Всё дальнейшее выздоровление Алекса, вся его моральная целостность последних восемнадцати лет целиком строилась на том, что он выполнил свою программу, что все его старые враги мертвы. Мог ли он долгие годы пребывать на Аляске в блаженном заблуждении? А теперь, как только увидел, что обманулся, — словно цифровую команду услышал, снова ощутил себя искорёженной советской машиной для убийств… Едва увидев Кравченко, Алекс схватился руками за лицо, зашатался — узнал, узнал, не было сомнения. Алекс никогда не забыл бы его. Те годы в Воркуте, когда его пытали, подвергали цифровому внушению и превращали в машину — Кравченко был там, возможно, самолично привязывал Алекса к столу, стоял над ним, рассматривая, как вскрытую лабораторную мышку, и наверняка гадостно ухмылялся. Конечно, Алекс не мог ошибиться и не имел возможности перепутать. Дело не во внешнем сходстве, а в самом человеке, в самой личности, которая оставила тяжёлый отпечаток в его сознании. Мэйсон никак не мог его забыть — его, как и Штайнера, и Драговича, и Резнова — все эти подлые ублюдки больше не имели над Алексом власти лишь потому, что давно умерли и истлели. Алекса излечился от них, убив их, пережив их… А теперь… У Фрэнка голова шла кругом. Усилием воли подавляя панику, он нервно переводил взгляд с распростёртого на песке тела на Алекса, держащегося за голову бормочущего, вмиг ставшего вновь безумным. Может ли это в самом деле быть Кравченко? Да. Если он не умер во Вьетнаме, то логично предположить, что он был и остался на службе в советской армии. Драгович убит Алексом — это точно, были свидетели, но в теории это не могло помешать Кравченко продолжить карьеру… Что ж, теперь его карьера бесславно завершилась. Фрэнк выстрелил ему в голову — дело сделано, наконец, навсегда. Но это было последним, что Вудс успел. Как только сражение закончилось, Рахман отдал приказ схватить их всех. Вряд ли Рахман был так уж предан Менендесу, но, видимо, американцев он ненавидел ещё больше, чем русских. Или же Менендес, зная заранее о новой попытке к нему подобраться, предупредил и припугнул Рахмана, чтобы тот не смел его предать. У Фрэнка была ещё секунда, чтобы прийти к напрашивающемуся выводу — Менендес всегда на шаг впереди, должно быть, у него есть шпион в ЦРУ… Алекса просто толкнули на землю и стали пинать — он не соображал и не сопротивлялся. Фрэнку неожиданно накинули на шею верёвку и тоже скрутили. Как сладили с Хадсоном, Фрэнк не видел, но вряд ли тот мог сделать что-то в одиночку. Заодно досталось и китайскому мальчишке — за то, что якшается с американцами, его тоже избили, связали и приговорили к смерти. Фрэнк ничего не мог сделать. Не мог защитить ни себя, ни Алекса, хотя, забыв о своей слабости, дрался изо всех сил. Но на него накинулись сразу пятеро, колотили всем, чем придётся, и, в конце концов, одолели, связали, сковали за спиной руки. Фрэнк ни на секунду не терял присутствия духа. Что впереди? Новые пытки, Менендес? Фрэнк был готов ко всему, вернее, ему ни до чего не было дела, потому что он переживал только об Алексе. Что с ним? Сильно ли на него повлиял вид Кравченко, не сошёл ли Мэйсон снова с ума — только не это… К счастью или к сожалению, афганскому разбойнику не было резона с ними возиться. Он только презрительно бросил, нарочно жёстко коверкая английские слова, что Менендес хотел, чтобы его жалкие преследователи страдали перед смертью. В понимании Рахмана, страданием была всего лишь смерть от обезвоживания на раскалённой земле. Избитыми, крепко связанными, их выкинули из кузова пикапа среди пустыни. Взметнулась под колесами пыль. Рёв мотора скрылся вдалеке. В сознании был только Фрэнк. Чжао и Хадсон, сильно избитые, лежали, не шевелясь. Алекс даже не был скован, но у него была разбита голова — снова его несчастная голова, которой так много доставалось в прошлом, да ещё Кравченко… Фрэнк смотрел на него, ловил движение его иногда приоткрывающихся, залитых кровью век и обращался, говорил, звал, но Алекс не слышал. Сильнее всего на свете Фрэнку хотелось помочь ему, поднять с земли, обнять и втолковать, что Кравченко, даже если это был он, ничего не значит, теперь он мёртв, так же как был мёртв все эти годы… Фрэнк рвался и брыкался, но не мог распутать связывающих руки верёвок. Меж тем силы таяли. В горле пересохло, смертельно хотелось пить, в глаза набилось песка и всё тело болело. Чжао иногда приходил в себя, бормотал что-то на китайском и снова проваливался в сон. Должно быть, у него было сотрясение. С Хадсоном Фрэнк обменялся парой ободряющих реплик, но не стоило тратить силы на разговоры… Если бы Алекс смог подняться и развязать товарищей, это было бы ключом к спасению. Но конкретно в этом случае Фрэнк о спасении не переживал. Оно непременно явится, нужно только продержаться. Без воды на солнце можно вынести день, но этим дикарям невдомёк — если оставляешь пленника не запертым, он спасётся. Даже в пустыне есть сотни шансов быть найденными. Четыре тёмных пятна среди песчаной пыли в окружении далёких гор — их легко заметить, первый же проходящий обратит на них внимание. Надо только подождать несколько часов, день или больше. Их станут разыскивать люди Чжао, ведь должны же у него быть товарищи, друзья, которые знали, куда он отправлялся. Их собственные сослуживцы, в ближайшем городе ждущие их возвращения, чтобы организовать эвакуацию, — по протоколу они не должны вмешиваться, но как только они поймут, что миссия провалена — ведь Хадсон в оговоренный момент не выйдет на связь, то предпримут что-нибудь для розысков. Ещё здесь повсюду шныряют русские, ищут своих, пропавших и сбежавших из плена. А кроме того, простые люди, местные, бродяги, они слышат выстрелы за мили и самые отчаянные из них идут искать, чем поживиться, они всё видят и всё находят. Только кажется, что пустыня пуста, а на самом деле она как проходной двор. Вопрос только в том, кто придёт первым — Вудс упрямо уверял себя в этом, но чувствовал, что сознание уплывает и сердце сбавляет бег. Но нет, он не сдастся! Не в этот раз. Алекс… Он должен возвратить Алекса Дэвиду. Невозможно, чтобы они оба так нелепо и просто погибли. Невозможно, чтобы Мэйсон, занесённый песком, навсегда остался здесь, вдали от дома, где вечность сторожит тишину пустыни… Из навалившейся болезненной дрёмы Фрэнка вырвал звук. Вудс тут же встрепенулся, стряхнул с себя песок, нашёл полуослепшими от сухости глазами Алекса — тот лежал по-прежнему на боку в нескольких метрах. Лежал на фоне высохших, изглоданных ветром кустов и клубящейся вдалеке оранжевой пыльной бури. Горы и небо над ними тоже были рыжими — то догорал закат, обливая землю медью и оловом. Прошло всего несколько часов, день клонился к вечеру, кругом темнело. Фрэнк расслышал далёкие голоса, неспешный перебор копыт. Можно было бы пошевелиться, подать голос, поторопить спасение, но вдруг это враги? На каком языке заговорить? Фрэнк мог связать по паре слов почти на всех общеизвестных, но здесь ошибка будет фатальной. Он предпочёл пока не двигаться и посмотреть, что будет. Лошадь подошла к нему близко, но со спины. Их было несколько, четверо или пятеро. Фрэнк уловил знакомый позвяк — всадники, вооружённые. Копыта постукивали вокруг, затем раздался характерный удар о землю — кто-то спешился. Судя по звуку, подошли к Хадсону — тот лежал чуть поодаль — и перевернули его, вырвав стон и хрип. Другой человек спрыгнул с лошади рядом с Фрэнком, буквально перед его лицом, но на Вудса и на лежащего рядом Чжао внимания не обратил. Этот человек целенаправленно пошёл к Алексу. Фрэнк напрягся — может, спешившегося всадника смутило, что Алекс не связан, и тот заподозрил опасность? Сколько Фрэнк мог видеть сквозь полусмеженные веки, это был обыкновенный афганский оборванец, одетый кое-как, выжженный, истрёпанный ветром, с большими, длиннопалыми мозолистыми лапами и характерной припадающей походкой. Оборванец несколько секунд стоял над неподвижным Мэйсоном, рассматривая его. Затем он опустился на одно колено, снял с бока фляжку и поднёс её к лицу Алекса, загородился спиной, и Фрэнк не видел, что он делает. Наверное, поит, а может, смывает с лица кровь, но зачем? Вудс почувствовал, как начинает стучать, заходясь в бешенстве, сердце. Как сами собой каменеют мышцы и в груди растёт рёв. Что-то было не так. Предчувствие? Будто что-то ужасное, непоправимое вот-вот произойдёт… Неужели настолько хорошо он знал Алекса и природу его травм, что предугадал, предощутил вспышку его безумия? Неужели ещё скорее и даже намного раньше, чем Алекс узнал, раньше, чем открыл глаза, раньше всего, что могло произойти, Фрэнк догадался, кого Алекс увидит перед собой. Уже поняв это, Вудс попытался прогнать нестерпимое предположение, но оно не ушло, а только острее вцепилось в сердце: Резнов… Проклятый обманщик. Кого ещё Алекс может увидеть после встречи с Кравченко, после возвращения прошлого, после разбитой головы, после обезвоживания и кровопотери — так же, как во Вьетнаме? Вудс как можно активнее завозился, грубо окликнул оборванца, но ничего этим не добился. К Фрэнку подошёл и легонько пнул другой, точь-в-точь похожий на одного из солдат Рахмана. Этот солдат стал обшаривать Вудса, приподнял его с земли потащил в сторону, к нему присоединился ещё один. Фрэнк вырывался, изрыгая ругательства, он должен был предотвратить необратимое — того оборванца, который всё ещё сидел возле Алекса, того, который мог принудить Мэйсона к страшной ошибке… Именно это и происходило. Вырываясь и беспомощно борясь с парнем, который, посмеиваясь, держал его, Фрэнк не сводил глаз с Алекса. Угол обзора чуть изменился, Вудс всё видел, видел и с ума сходил от злости, отчаяния и уже — как скоро — слепой, бессмысленной ревности, конечно не к этому простому оборванцу, а к Виктору, которого Алекс несомненно воображал перед собой. Алекс пришёл в себя. Оборванец действительно напоил его и умыл. Едва управляя своими движениями, Мэйсон приподнялся на руках, сел и пока ещё бессмысленно и тупо смотрел в лицо афганца, который что-то ему говорил, проводил рукой по его волосам, осматривая рану. Оценив бесполезность борьбы, Фрэнк прекратил вырываться и затих, но те двое, что держали его и не спешили развязать, вовсю галдели на своём беспорядочном языке. Из-за этого Фрэнк не мог расслышать, что делается с Алексом, что ему говорит Виктор — пусть будет Виктор для ясности, хоть, разумеется, это никак не может быть он. Резнов умер в Воркуте. Это было доподлинно известно ещё в шестьдесят пятом. Виктор всё сидел на корточках перед Алексом, держал его за подбородок. Медленно, невыносимо медленно лицо Алекса прояснялось. Глаза раскрывались шире, брови ползли вверх, губы растягивались, было видно, как рвано он дышит, хватая воздух, как он обескуражен, смятён и… Счастлив. Вот уж действительно. Узнал, узнал. Виктор, наконец, поднялся и сделал шаг в сторону, но Алекс тут же вцепился в его штанину и весь подался за ним. Одним невероятным рывком поднялся. Виктор помог ему удержать равновесие. Без поддержки Алекс упал бы, но не от того он так безрассудно и радостно хватался за одежду оборванца, в каком-то беспредельном восторге лип к нему, беспомощно заглядывал в его лицо. Виктор посмеивался. Конечно, ведь это был никакой не Виктор, а всего лишь афганец, которого забавлял странный сумасшедший. Возможно, здесь имелись основания для ошибки — этот оборванец не был, как остальные, диким, черноволосым и чернобородым, этот был относительно чист, светел и тонок лицом, но и такие тоже не редки среди этого народа. На вид ему было лет не очень много — ещё не старик, но совсем седой. Он пошёл к своей лошади, и Алекс, едва держась на ногах, кинулся за ним. Сорванный голосом Фрэнк снова звал его по имени, но Алекс не обращал внимания. Пришлось замолчать, когда один из афганцев ткнул Вудса прикладом в живот. Плевать, что боль вывернула наизнанку, главное, Фрэнк не терял из виду этой душераздирающей картины: Алекс доплёлся до своего воображаемого Виктора и повалился у его ног. Сил у Алекса явно не было, но он поднимал лицо, исступлённо цеплялся руками за стоящие перед ним колени и смотрел так, как смотрел бы на самого дорогого человека на свете, как на сошедшего с небес ангела, как на любимого, как на воздух, которым он дышит, когда на миллиарды лет вокруг распространяется лишь пустой и мёртвый космос. Даже во Вьетнаме Алекс так не смотрел. Да и в этой своей проклятой Воркуте, смотрел ли? Вряд ли. Он лишь сейчас дошёл до своего предела, до края неистовой любви, которая, оказывается, все эти годы пряталась у него глубоко внутри. Как здесь ревновать? К чему? Фрэнк был ничем. Мизерной песчинкой по сравнению со всей бескрайней пустыней, которой был Виктор, пусть даже пригрезившийся. Это всё из-за Кравченко. В искалеченном пытками и насилием сознании Алекса взметнулись старые алгоритмы. Вспомнив Кравченко, он вспомнил и Резнова, и свою любовь, тяжесть и сила которой за столько лет, как запущенная неизвестная внутренняя болезнь, стала смертельной и необъятной. Алекс себя не контролирует, не осознаёт, что происходит. Да и вообще, это не Алекс, не тот, милый и родной, с Аляски, а другой, чужой, неизвестный, из холодной Воркуты… Но что толку от этих объяснений? Вудсу было от них не легче. Склонившись над Алексом, афганец насмешливо с ним разговаривал, трепал его, такого занятного, по щеке, и Алекс с ликованием и нежностью ловил эту нечистую самозванную руку, тянул к своему рту. Фрэнк пытался расслышать, на каком языке говорит афганец, хоть твёрдо знал, что русским этот язык быть не может, хотя Алекс — по губам видно — лопотал именно по-русски. Что он мог твердить, кроме имени Виктора? Афганца, видимо, заинтересовала эта комедия, он поднял Алекса, закинул его на свою лошадь, помог сесть. Придерживая Алекса, чтобы не свалился, он обернулся к своим товарищам и что-то им крикнул. Фрэнк снова ударили и потащили, он больше не видел, что происходит. Его, не развязывая, перекинули через лошадиную спину и закрепили, чтобы не дёргался. Кто-то из афганцев уселся в седло. Путь был долог. Видя перед глазами только землю и лошадиные копыта, Фрэнк обречённо замечал, как воздух вокруг сгущается, становится вязким и чёрно-синим. Было тихо в пустыне. Афганцы изредка переговаривались, иногда всхрапывали лошади. Фрэнку было невыносимо больно и грустно. Алекс, все его мысли были об Алексе и об ошибке, которой Алекс подвержен. Конечно, обман скоро вскроется, и Мэйсон придёт в себя. Но сейчас всё могло быть в точности как в тот раз, во Вьетнаме: приняв кого-то за Виктора, Алекс пополз бы за ним на край света, абсолютно забыв обо всём. О товарищах, о службе, о доме, о нём, Фрэнке, и даже о Дэвиде. Ничего ему не нужно, кроме этого проклятого безумия. От своих переживаний Вудс забыл, что ему даже не дали воды. Только глубокой ночью, в каком-то крохотном селении, где их сгрузили с коней, Фрэнк, совсем обессиленный, напился вместе с лошадьми из корыта, после чего тут же мертвецки уснул или потерял сознание от усталости и горя. И уже через одну тягостную минуту тревоги очнулся. Вокруг сияло ясное безветренное утро. Вокруг лежала бедная деревня: жалкие глинобитные хижины, обломки каменных заборов, загоны для коз и птиц. В пыли главной и единственной улицы сновали ребятишки. Фрэнк всё ещё был связан, руки у него совсем отнялись, но, немного побродив, он наткнулся на Хадсона, который как раз его искал. Хадсон выглядел не лучшим образом, но держался на ногах твёрдо. Он поспешно освободил Фрэнка, дал напиться воды, рассказал, как ему удалось выговорить им жизнь и свободу. Скоро им предоставят лошадей, проводника и они выберутся отсюда. По словам Хадсона, их подобрала небольшая бандитская шайка, которая издалека присматривала за действиями Рахмана. Эти бандиты тоже не были расположены к американцам, но Хадсон, прибегая ко всем своим обширным языковым познаниям, наобещал им большую награду, если они помогут им уехать. Где Алекс? Да, Алекс… Хадсон со вчерашнего дня его не видел… Честно сказать, их спасение — это заслуга не столько его, Хадсона, сколько Алекса. Это Мэйсон ещё вчера вечером сумел так успешно найти общий язык с одним из разбойников, что тот убедил своих товарищей сохранить американцам жизнь и помочь им выбраться. Вечером, по приезде, Хадсона освободили и отвели в сарай, чтобы он переночевал там. Утром ему осталось только обговорить детали, посулить награду и закрепить результат соглашения. Каким же образом Алекс договорился? Хадсон пожал плечами, отвёл глаза и пнул песок, сказал, что это не его дело, но когда на кону стоит жизнь, все способы хороши… Оступаясь от боли, пытаясь заново научиться пользоваться руками, Фрэнк отправился шататься по деревне в поисках. Он плохо соображал, голова кружилась. Его подташнивало от голода и от ужасной мысли, что Алекса он больше не найдёт, что Алекс исчез навсегда под покровом небес. Резнова здесь нет, но тот афганец, принятый за Виктора, мог забрать его, просто как забавную игрушку, как ручного пса, некогда бывшего человеком. Но нет, нет, этого не может быть! Фрэнк запрещал себе терять надежду… И оказался прав. Скоро он нашёл Алекса в одном из дворов. Мэйсон сидел на пороге у двери, прижавшись лбом к пыльному косяку. Не веря этой удаче, Вудс бросился к нему. Руки были как прежде сильны и твёрды, когда Фрэнк сгрёб его и крепко обнял, прижал к себе, потряс за плечи. С Алексом было всё в порядке. Рана на голове обработана, да и не выглядела серьёзной, весь Мэйсон был на удивление чистый — не как если бы провёл ночь в грязи на холодной земле, а как если бы спал тихо и счастливо в тёплой постели. Алекс был немного обалдевший, будто опоенный, потерянный, но это был он, знакомый Фрэнку, родной и близкий, а не тот, чужой и далёкий, что цеплялся за ноги афганца… Стараясь привести Алекса в чувства, Фрэнк твердил, что они выберутся, поедут на Аляску, домой, к Дэвиду, что всё будет как прежде и даже лучше. Алекс слабо качал головой, соглашался и даже силился улыбнуться. Но Виктор был здесь. Внутри, как злой волк, жадный хищник, оставивший растерзанную добычу на пороге, но что-то более дорогое унёсший. Фрэнк видел это в его растерянных зеленоватых глазах — Алекс был далеко, в самой глубине своей безумной любви, из которой нет пути обратно.