Помни их имена

Голова разваливалась на куски. Сотрясение, не иначе. Бывало и похуже. Кровь заливала глаза и рот, шею сдавливала верёвка, во всём теле ревела зверская боль — его здорово избили. Алекс приходил в сознание, понимал, что бьют, и с облегчением падал обратно в темноту. Не привыкать. Защититься он не мог — крепко связан и на голове непроницаемая ткань грубого мешка. Временами он слышал крики, кубинскую брань. Его дёргали, поднимали, тащили куда-то и снова бросали, снова отовсюду сыпались удары. Пускай. Так и должно быть, раз уж он оказался достаточно отважен и храбр, чтобы всё это принять. Какое-то время Алекс пролежал на твёрдом полу, но сколько? Сознание уплывало, отказываясь фиксировать время и лишь изредка озаряясь короткими вспышками. Вторжение провалилось, следовательно, никто его не спасёт. Кастро убит от его руки, значит взбешённые кубинцы отыграются на нём. Забьют насмерть, замучают? Станут допрашивать? Что ж, флаг им в руки. Алекс выдержит любые пытки. Если же они будут поумнее, то устроят показательную казнь. Это быстро. Это лучше. Но вот его снова дёрнули, потащили, забросили куда-то, повезли, швырнули. Сквозь звон в ушах Алекс различил прибрежные звуки моря. Крики чаек, шум волн, тарахтение водных моторов. Зачем же? Галдёж кубинских голосов стих. Алекс предугадал, что сейчас с него сорвут мешок и зажмурился. Свет яростно ударил в веки. Неимоверным усилием Алекс удержал сознание и сфокусировался. Он и впрямь лежал на пирсе, большом и просторном. Вверху серые грозовые тучи неслись, словно сторожа, поднятые по тревоге. Прямо перед Алексом, закрывая всю Кубу, возвышалась огромная стена — чёрный борт корабля. Алекс ещё не успел подумать, что это значит, когда приметил стоящих в небольшом отдалении людей. Вообще людей было много вокруг и позади — военные, с оружием. Но стоящие перед ним трое были, видимо, каким-то начальством, потому что все остальные обыкновенные солдаты почтительно сторонились, молчали и соблюдали субординацию. А эти трое, беседуя, подходили к Алексу. Ещё мгновение и Алекс, узнав, задохнулся от гнева и удивления. Одним из людей был Фидель Кастро, абсолютно точно, живой, совершенно целый. Высокий и стройный, в военной форме, с сигарой в руке — гордая птица с большими крыльями, на миг расправленными между молотом и наковальней… Но как! Алекс невольно запыхтел и завозился, чем привлёк к себе внимание. Именно Кастро подошёл к нему ближе, с лёгкой усмешкой взглянул, дёрнул плечом и вновь обернулся к собеседникам. Другие двое с отъявленными бандитскими рожами, тепло и не по-здешнему одетые, тоже поглядывали на Алекса. Один из них, наверное, главный, даже подошёл вплотную и наклонился, что-то напряжённо высматривая, позволив и Алексу ненароком заглянуть в его жестокие, бездушно-прозрачные, золотисто-карие глаза. Алекс силился услышать, о чём идёт речь, но из-за кружащейся и раскалывающейся головы получалось с трудом. И всё же, поймав долетевшую фразу, Алекс вцепился в неё. Кастро, как известно, говорил лишь по-испански и по-английски. Потому и собеседники отвечали ему на английском. Не то чтобы очень ломанном, но этот акцент Алекс без труда узнал. Несколько лет назад его отправляли на курсы лингвистической подготовки, сомнений быть не могло — русские! Значит дело действительно плохо. Вперёд разумной оценки ситуации Алекса охватила инстинктивная ужасная догадка. Русские, корабль, подхваченное из размеренной речи Кастро «мой подарок в честь наших новых отношений», любезный ответ «как раз то что надо», да и сам факт того, что Алекса притащили сюда и сняли мешок, несомненно, показывая товар лицом… Как ни было Алексу плохо и больно, но по отбитой спине пробежали мурашки. Его отдадут русским? Они его увезут? Да это страшнее и пыток, и казни. Если Алекс нужен русским, то едва ли они его просто убьют. Они сделают что-то много, много худшее. Русским в плен сдаваться никак нельзя — об этом твердили на всех курсах… Надо попытаться как-то убить себя! Спровоцировать выстрел? Но скорее, чем Алекс об этом подумал, на голову снова нахлобучили мешок, снова потащили — видимо, на этот проклятый корабль, завели куда-то, вновь бросили и приковали. Что с ним будет? Оставалось только гадать. Ни о каком комфорте в этом длительном путешествии говорить не приходилось. Но нечеловеческая живучесть Алекса делала своё дело. Скрюченный, прикованный, с мешком на голове, он всё равно чувствовал, как неизбежно возвращается в норму. Мысли прояснялись. Силы крепли. Он снова готов был драться, но наручников разорвать не мог. Внутренние часы вновь пошли без сбоев. Раз в день ему давали напиться. Пару раз сунули в зубы кусок хлеба. Даже в маленькой тёмной каморке, в которой был транспортируем, Алекс слышал, улавливал, по вибрациям стен, что корабль идёт и океанские волны тяжело вздымаются, как одеяло над мощной грудью планеты. Далеко, далеко, всё дальше от дома… Но он жив. Силы крепли и умирать Алекс уже не собирался. Он теперь хотел, хотел до боли снова сражаться. Преодолеть всё, что предстоит, вырваться, выбраться. Умом он понимал, что это крайне маловероятно. Но, изводясь в темноте и качке, чего только не выдумывал. Кастро жив. Логично предположить, что убит был его двойник, только и всего. Никакого подвига. Пустая жертва. Когда Алекс вырвется из русских когтей и вернётся в Америку, как его встретят? Будут проверять, допрашивать? После русского плена его карьере в ЦРУ конец. Что же, домой? В Анкоридж или в Фэрбанкс, жениться на доброй хорошей девушке, наплодить детей, брать сыновей лесные походы? Да, только в пешие, лыжные, водные путешествия, убивать зверей они больше никогда не будут — так Алекс сам давал себе в детстве трогательный зарок. Не так уж и плохо. Дело за малым. Так казалось вначале. Но время шло. Темнота не рассеивалась. Везли его очень долго, свет он видел редко. Менялся транспорт и, должно быть, климатические пояса — становилось всё холоднее и дышалось иначе. Алекс всеми силами старался не упустить ход времени, но на пятнадцатом дне сбился, когда дорога закончилась и тряска сменилась неподвижностью. Все последующие дни стали неразличимы. Кормили его нерегулярно, так же бессистемно иногда снимали повязку с глаз и наручники. Но мыслил Алекс ещё твёрдо и мог предположить, зачем это делается — его изматывают, изнуряют, лишают физических и моральных сил, но при этом не хотят, чтобы он ослеп, искалечился или умер от истощения. Мир сузился до крохотного карцера. До грубой дерюги, приникнув лицом к которой Алекс проводил большую часть времени. Гоня от себя галлюцинации, неизбежно приходящие в условиях изоляции, Алекс повторял всё, что помнил. Имена и места, слова и лица, фильмы и песни, обиды и радости — всё, чем когда-либо наполнялась жизнь. И всего этого, на удивление, было так много, что порой даже не хватало времени обо всём передумать, прежде чем на сознание упадёт тяжёлый и горький сон. Витрина букинистического в Сан-Франциско, куда Алекс несколько лет назад смотался на выходные с симпатичной машинисткой из режимного отдела. Начатая и недочитанная книга — стихотворный сборник Перси Шелли, подаренный отцом на последний день рождения. Вряд ли отец сам читал. Иначе не начертал бы на форзаце расходящуюся с содержимым книги напутственную фразу, чью-то цитату: «Не проси у бога лёгкой жизни. Проси, чтобы он сделал тебя сильнее». Многочисленные изгибы дорожной ленты, вьющейся меж родных заснеженных лесов — Алекс помнил их все. Человеческий запах лучшего друга. В обычной жизни этот фокус не провернёшь, но сейчас, полностью лишённый отвлекающих факторов, Алекс мог по ноткам, по крупицам, по ассоциациям восстановить, чем пахла одежда, в которую чаще, чем в чью-либо другую, приходилось утыкаться носом. Солью и карамелью, чем-то добрым, родным и близким, с чем хотелось бы провести всю жизнь. Настоящие пытки были ещё впереди. Начались они с события, которое Алекс воспринял с воодушевлением, потому что это было хоть что-то новое: его снова куда-то потащили. Снова дёрганье и толчки, долгожданное избавление от наручников — но только чтобы на нечувствительные руки легли новые путы. Алекс был слишком измождён, чтобы сопротивляться, да и людей вокруг было много — его уложили в горизонтальное положение и вновь привязали. Были лишь несколько секунд — короткий проблеск между тем, как с головы сняли мешок, и тем, как на лицо наложили что-то другое, давящее на лоб. Хоть отвыкшие от света глаза ослепило, но на мгновение Алекс успел различить обстановку: ангар или лаборатория, по серым стенам — шкафы и ящики с приборами. В заточении Алекс ничего не слышал, и теперь мучительно громких, невыносимо русских голосов и резких звуков было слишком много. Но и они приглушились, когда что-то надавило на уши и закрыло их. Несколько вспышек боли — кожу грубо протыкали иголками. На теле стягивались ремни. Страха Алекс не чувствовал, вернее, строго запрещал себе бояться и дрожать, усилием воли сдерживал рвущийся крик, и только со всей внимательностью, всеми оставшимися каналами ловил, что происходит вокруг. И вот, наступило страшное мгновение, когда пытка наконец началась. Перед глазами полыхнула цифра — девятка. Алекс успел сообразить, что ему на глаза наложили очки с экранами, но уже через долю секунды вспыхнула другая цифра. И ещё, и ещё, числа менялись с молниеносной быстротой, кислотно красные, уходящие в белый, они нестерпимо жгли сетчатку. А Алекс, хоть и мог веки плотно зажмурить, отчего-то не мог не видеть. Цифры мелькали как будто бы в самой голове, и так были ярки, что каждая их вспышка сопровождалась болью, словно полосующей лезвием по мозгу. Вскоре Алекс догадался — мелькающая перед глазами картинка сопровождалась проходящим по телу ударом тока. Сначала Алекс пытался цифры читать и понимать, но быстро выбился из сил. Цифры мелькали слишком быстро, и не по одной — колонками, столбцами, целыми сетками, очередями, они забивались, как колья, вглубь зрачков и сопровождались всё нарастающей болью. И длилось это долго. Не просто долго. Сперва Алекс ещё надеялся. Помучают и перестанут, дадут передышку, снова бросят в карцер, хоть бы так… Но как ни было трудно в таком положении воспринимать время, Алекс понимал, проходят не минуты, не часы, а дни и дни без конца. Спать он не мог, не мог и бодрствовать. Он не заметил, когда к мелькающим перед измученными глазами цифрам присоединился звук — должно быть, тогда, когда Алекс измождением и током был доведён до полубессознательного состояния. Он уже не понимал, что происходит, но моментами до его мозга доходило — он слышал, и тоже проклятые цифры. Их произносил по-английски женский голос. Но потом и эти редкие проблески прекратились. Цифры врывались в сознание, и Алекс не мог их не воспринимать, но всего остального — прошлого, настоящего, физического и реального, себя самого, он уже не имел. Пронзающие голову вспышки лишали его собственных мыслей — мыслить он больше не мог. Он чувствовал боль и страдал от неё, но был далёк от её значения. Бесконечно долгое течение времени терзало его, но что это время даёт? Если бы ад существовал, если бы бестелесные и немые души грешников, забыв о прежней жизни, забыв обо всём, в том числе и о жалобах и жалости к себе, обречены были только мучиться вечность, то это было бы как раз оно — безумие, полное страдания безмыслие. От сознания Алекса, от его личности осталась лишь саднящая оболочка, если и реагирующая, то лишь рефлекторно — другая личность, пустая и безликая, как раз та, появления которой добивались мучители. Как раз та, которая возникла бы на месте истерзанного сознания, больше не способного терпеть. Ею легко управлять и её легко направить. Лишь иногда, изредка это бывало — что-то в работе не ладилось. Что-то барахлило, без присмотра выходило из строя. То цифры переставали мелькать перед глазами, то звук пропадал, то ослабевал ток. Алекс, хоть и был до предела измучен, но замечал и на несколько секунд, пока воздействие не возобновлялось, приходил в себя. Ощущал — торчащую в горле трубку, опутывающие тело шланги и провода. Слышал — русские голоса и ещё один, с явно немецким акцентом. Слова, имена — некоторые из них повторялись и, вольно и невольно, уходили на дно разрушенной, но ещё действующей памяти: Штайнер, Фридрих, Фридрих, Фридрих — кого-то часто так называли с ласковым укором, с почтительной строгостью. Порой случалось и так, что открывалось зрение — с глаз снимали очки, может, чтобы заменить или починить их. Один раз даже хватило непонятно откуда взявшихся сил, чтобы повернуть голову и кое-как сфокусироваться, осмотреться: всё та же лаборатория, силуэты людей, каталка рядом и распластанное тело на ней. Значит, Алекс не один. Это осознание укрепило и даже обрадовало, но лишь до той секунды, когда разряд тока снова выбил из головы Алекса все, до единой, мысли. В памяти не отразилось мгновение, когда пустая оболочка, заменившая Алекса, пройдя сквозь океаны цифр, начала их не только покорно воспринимать, но и понимать. Числовые последовательности не просто так вертелись в голове, они несли зашифрованные сообщения. Пока простые: элементарные слова, математические действия, команды. Боль не прекращалась, страдание было вечным, но Алекс понимал. Числа остались хаосом, но в них можно было вычленить такие повторяющиеся и следующие друг за другом комбинации, которые несли в себе определённый смысл. Уловить этот смысл было бы облегчением, если бы в этом обучении была хоть капля осознанности. Но память Алекса в данном случае не работала. Механизмы распознавания кодов запечатлевались в тех участках мозга, куда Алекс не мог заглянуть по своей воле. И всё-таки методика, которой его подвергли, работала. Когда пытка закончилась, Алекс был совершенно обессилен и ничего не понимал. Его отключили от приборов, сняли со стола и, еле живого и полностью разбитого, снова отволокли в карцер, где он долго пролежал как мёртвый. Но убивать его не собирались, а значит, умереть он не мог. Он не приходил в сознание, но его невероятно живучее и выносливое тело снова научилось двигаться. Само оно свернулось в клубок, само глотало воду и само в полузабытьи дёргалось, ловя перепутанные сигналы истерзанного мозга. Когда охранник на пятый день открыл дверь карцера, то с удивлением и радостью — радость была понятна, ведь от начальства поступило приказание, что этот особо ценный заключенный умереть не должен, — заметил, что миска с едой перевёрнута и пайка хлеба надкусана. Когда охранник заглянул в десятый раз, то весело отметил, что пора докладывать о благополучном исходе: пленник уже не лежал пластом, а сидел в углу, хоть и сжавшись в комок, но в положении вертикальном. В следующий раз заключённый уже сделал слабое движение, чтобы загородить глаза от света. Ещё несколько проб спустя — поднялся на ноги, хоть и имел вид совершенно безумный. Начальник караула, которому был поручен этот пленник, получил определённые инструкции: когда оклемается, определить в общих основаниях, не убивать, не избивать, не заставлять работать, пусть приходит в себя. Таким образом Алекс, совершенно не соображающий, едва двигающийся, безумный, встретил первый воркутинский снег, сияющий осенний вечер. Охранник втолкнул его в лагерный барак и запер дверь. Алекс стоял, пока были силы, потом кулём повалился на пол. До утра его не трогали. На разводку не потащили. Следующим вечером охранник, чертыхаясь, освободил для него нижние нары у выхода и закинул туда. Украдкой — ведь мало ли, что другие зэки решили бы, если бы увидели — что подсадной или ещё что похуже, — сунул ему полагающийся кусок хлеба. Алекс сжевал его и ещё через день, не понимая, что делает, но болезненным животным чутьём воспринимая реальность, потащился вслед за другими доходягами на раздачу. Таким стал его ежедневный маршрут — за едой и обратно на нары. Еду могли отнять, проходящие мимо зэки из озорства или злобы могли толкнуть или стукнуть, но что с него взять, исхудавшего, выглядящего настолько плохо и жалко, что и среди осуждённой интеллигенции не могло найтись кого-то столь же несчастного? Постепенно к его маршруту добавлялось бесцельное шатание по лагерю, прилипание то к одной стене, то к другой. Ещё через несколько дней Алекса хватило на то, чтобы умыться. И всё же силы возвращались, как и сознание. Для Алекса это было только хуже, поскольку, находясь в животном неведении, он был относительно спокоен. Вспышки же осознанности приносили ему боль и ужас. Мозг пытался принять случившееся, но это было слишком тяжело. Всё чаще у Алекса случались приступы — истерики и бред, в которых он снова видел и слышал сверкающие цифры, и сам их то шептал, то кричал. Приступ мог начаться, если Алекс видел где-либо — на стене, на бумаге, на лагерном ватнике любое число. Но даже и без этого могло накатить в любой момент. Силы возвращались, сознание, вопреки всему, крепло, и его способом избавиться от кошмара были эти вспышки и метания. Очередной вьюжной ночью ему снова стало плохо. Особенно плохо. Алекс уже различал людей вокруг, слышал их голоса и смутно понимал, что от любого из них очень легко может получить пинок и зуботычину, понимал, что раздражает их своей вознёй, но бороться с собой не мог. Дикая головная боль, дрожь, слёзы, тошнота, сдавливающие грудь спазмы и проклятые цифры, которые необходимо было выкрикнуть, вытолкнуть из себя, чтобы не обжигали внутреннюю сторону глаз так яростно — он перебудил полбарака. Его бы побили, а может в суматохе и пырнули бы заточкой, чтобы впредь никому не мешал спать — а ответчиков ищи-свищи. С разных нар угрозы и мат звучали всё рассерженнее и громче. И быть бы беде, и Алекс почти понимал это, как понимал и то, защититься не сможет. — Ладно, ребята! Один этот ангельский голос перекрыл все земные. Его одного Алекс услышал, услышал на самом деле, а не как назойливый и непонятный фоновый шум остальных — пришёл момент снова научиться слышать. И словно бы полегчало. Уже не так больно, не так ужасно. Прекрасный голос, хоть и русский. Алекс так и подумал, что он спасёт его. С облегчением, с нежностью, с благодарностью, каких ещё никогда не испытывал, Алекс распахнул глаза, снова научившись видеть, и потянулся ему навстречу.