Помни их имена

В воздухе, как всегда здесь, крутился холодный и солёный, зовущий кашель пепел. Шахты, плавильни и элеваторы поднимали тучи угольной пыли, а ветреная заполярная весна гоняла их по территории, окрашивая землю, стены, вышки и людские спины в каменно-серый. Но унылая картина уже не тяготила. Уже обещала, подтверждала случайным небесным проблеском, что всё-таки май. Впереди сиреневый полярный день и лето, краткое, холодное, с ледяными брызгами, с ночными заморозками, но всё-таки, как трепетный поклонник, нежное, румяное и с цветами. Штайнер стоял в раздумье посреди своего кабинета. Хорошее место — просторная комната с большими окнами в одном из самых высоких, надёжных и тёплых зданий в лагере. Солнце можно наблюдать от восхода до заката. Но интереснее и важнее всё же не здесь, а внизу, в лабораториях, расположенных под землёй в укрытии вечной мерзлоты и горных пород. Дело не только в секретности. Лишь там подопытные максимально защищены от воздействия радиоволн, излучений и прочих внешних факторов, что могут исказить их настройку. Из возвышающегося над шахтами и разрезами кабинета Штайнера было видно весь лагерь. Внизу горбились крыши и чёрные кучи отвалов, меж которыми кое-где посвёркивали рельсы. Сотни тёмных муравьишек шныряли по проулкам и дворам — иногда доносился их гул голосов и крики. По дорогам тянулись колонны и скрывались в зыбком пыльном мареве. Затерявшийся в далёком севере, оторванный от большой страны и настоящей жизни, лагерь жил сам собой, почти не замечая течения лет и смены вождей. Хоть Штайнеру и было видно из окна многое, но иногда он вздыхал и печально задавался вопросом, чем лучше его положение положения ползающих внизу заключённых отбросов общества. Они там мрази, бандиты вперемешку с героями, убийцами из корыстных целей и убийцами на войне. А Штайнер ценен, он умён, он незаменим, он учёный, создатель прогрессивного мощнейшего оружия, необходимого всем, целые государства боролись за него… И всё же он жертва, бессловесная и бесправная, угнанная в полон. Он не страдает физически, в клетке у него есть всё потребное для существования и работы и даже есть редкий и смутный, как солнечный лучик на мглистом закатном небе, отблеск любовного пурпура… То ли это и есть жизнь, то ли жизнь у него отнята, так же как у тупоголовых русских заключённых. Но если и была она отнята, то случилось это очень давно. Давно, ещё до того, как Фридрих роздал свои пурпур и лилии, до того, как воинственная родина назвалась Третьим Рейхом и завернулась в красные ткани. Он родился в Гамбурге, в обеспеченной семье, всеми корнями и ветвями вросшей в науку. Отец был физиком, мать — его ассистенткой, немногочисленные дети, едва замеченные и названные, не обласканные, не согретые, сдавались в школы, в интернаты и университеты. Так что и Фридрих едва ли помнил что-то о своём детстве, кроме нескольких открыточных видов родного города, гобеленов, галерей, да сухих страниц учебников и мудрых немецких философов, к которым был привязан навсегда. Зато уже к двадцати годам он завершил обучение, занялся научной деятельностью и приобрёл имя и звание в университетской среде. Было ли среди этого что-то личное, человеческое? Нет, пурпур и лилии цвели понапрасну, никому, и самому Фридриху, ненужные. Механическое сердце не сбивало стук. Ни любви, ни эмоций, ни чувств. Впрочем, чувства кое-какие были: Штайнер был честолюбив и эгоистичен. Ничто не приносило ему такой радости, как удачно проведённый, подтвердивший теорию опыт. Ему хотелось признания коллег-учёных, способных понять его работу. Хотелось быть важным, драгоценным, незаменимым, хотелось совершить открытие, устроить переворот, который останется в веках. Смена власти, приход Гитлера, новые жизненные реалии — всё это Фридриха не коснулось. Просто однажды в его лабораторию пришли и твёрдо и чётко ему объяснили. Он не был против. Новые хозяева ему даже понравились. Его научная работа была уже столь высока и значительна, что его никто бы не тронул. Для верности пришлось вступить в СС — нельзя было отказаться, хотя вся эта излишняя возня с присягой, формой и личными докладами была Штайнеру только утомительна и унизительна. Новые хозяева указали ему направление работы, к которому у Штайнера и так лежала душа: разработка химического оружия, нервно-паралитического газа, названного впоследствии «Новой», удобно и безопасно транспортируемого, мгновенно убивающего людей, быстро выветривающегося и оставляющего территорию чистой. Фюрер Штайнера не впечатлил — несколько раз пришлось докладывать, втолковывать элементарные истины, обещать золотые горы и стёртые с лица земли Москву и Вашингтон. Такая перспектива действительно могла стать реальностью, но для этого нужны были ещё годы и годы, требовалось провести ещё массу исследований и опытов. Фюрер тоже впечатлён был не особо, однако финансирование расширилось. Штайнер получил оборудованную по последнему слову техники лабораторию и надёжную охрану, являвшую столь же надёжный конвой. Пришло время экспериментов на людях и ему в расходный материал предоставили целый концентрационный лагерь. Была сперва какая-то скромная оговорка, что подопытными будут только старые, немощные и смертельно больные осквернители расы. Штайнер сделал вид, что поверил, тем более что ему было всё равно. Он не задумывался над ценностью человеческой жизни, а когда задумался, когда увидел вблизи и понял, было уже поздно. Был момент, где-то в сорок первом, когда глаза открылись: бесконечные штабеля человеческих скелетов, обтянутых кожей, истерзанные детские руки и ужасающие глаза, неустанно дымящие печи крематориев… Как ни был Штайнер бездушен и сух, но и на него годы, проведённые то ли мучителем при лагере, то ли узником в лагере, повлияли плохо. Не было раскаяния, не было желания бросить свою науку, но жить стало тошно, мерзко и страшно. Не было совести, не было вины, но было тяжело спать и ещё тяжелее просыпаться. Накопившаяся внутри горечь, постоянное раздражение, болезненно натянутые нервы, ненависть ко всем живым, особенно к своим бестолковым лаборантам, особенно к требовательному и наглому начальству, особенно к тупоумному руководству лагеря — всего этого было через край, а работа не ладилась, требовала бесконечных и яростных поисков неуловимой ошибки в расчётах — летучие смеси никак не удавалось стабилизировать… Дни и ночи не снимая халата, без свежего воздуха, без прогулок и отдыха, без сна, без еды — голода Фридрих никогда не чувствовал и порой забывал, вспоминая о необходимости питаться лишь когда в глазах темнело. Худ и бледен он был едва ли не так же, как другие узники. Одним словом, был момент, где-то в сорок третьем, когда хотелось пустить себе пулю в лоб. Но после того, как он в припадке гнева застрелил одного из своих лаборантов, оружие у него отобрали. Штайнер мог приготовить себе быстрый и безболезненный яд, но желание застрелиться и холодный расчёт самоубийства вещи разные. С одной стороны желание вырваться из плена и прекратить теперешние тягостные обстоятельства, с другой — отчаяние и ненависть к себе, а последнего у Штайнера не было. Тем более что перспектива вырваться и впрямь замаячила на горизонте: Германия проигрывала войну и все её лагеря и разработки должны были достаться победителям. Русские наступали. И американцы, и англичане, и кто быстрее, кому в руки упасть? Хорошо бы, конечно, американцам — подальше от проклятой родины, в довольство, культуру и цивилизацию. Но выбирать Штайнеру не приходилось. Его, как высшую драгоценность, как научное достояние, уносили, прятали и строго стерегли. Проклятая родина берегла его как оружие на крайний случай, как последний шанс. Его бы скорее убили и уничтожили все разработки, чем отдали их врагам. Фронт катился на запад и Штайнера эвакуировали всё глубже в Германию. Проездом в каком-то из древних городов он во время бомбёжки оказался со своим штатом в подземном убежище. Туда же набилась и толпа гражданских, и военных, всех вперемешку. В толчее, ропоте и завывании сирен и пожаров Штайнер наткнулся на чьи-то внимательные волчьи глаза. Этот неприметный человек, незаметно в суматохе подобравшись, подсел к Фридриху и без околичностей протянул ему портсигар, угощая, тихонько и ничего не боясь, сказал, что об исследованиях Штайнера известно многое и многим. И генерал Драгович — не слышали? Да, русский, советский, — предлагает Фридриху сдаться ему лично. Без плена, без тюрьмы, без оскорблений и поругания. От новых хозяев Штайнер получит всё, что только захочет — лабораторию, спокойную, ничем не омрачённую жизнь, уважение, дружбу… Нашёл, чем подкупить. Генерал Драгович желает лишь вашего согласия. Как будто и впрямь генералу нужно согласие. Как будто и впрямь не смешна и нелепа «дружба» с русским мерзавцем. Как будто со сменой флага изменятся подходы и методы. Штайнер фыркнул на шпиона, но согласился. Ведь ни согласие, ни отказ не могли ничего решить. Штайнер не мог повлиять на то, кто его поймает. Но о ком-то из охотников он мог знать и загадывать. Но тогда ещё для Германии было не всё потеряно. Одним из последних утопических проектов была ракетная атака по Вашингтону и Москве. Ракеты Фау-2 были заправлены Новой-6 и с пусковыми установками погружены на ледокол «Видергебурт». В сопровождении дивизии СС Штайнера отправили в безопасное место, откуда можно было совершить ракетный удар, когда в этом появится необходимость. Исследования не были доведены до конца, эффективность яда ставилась под сомнение, но, если терять будет нечего, почему бы не уйти, бросив на карту главный козырь? Штайнера отправили в Арктику, в засекреченный лагерь среди вечных льдов. Там было самое безопасное и недоступное врагам место, и оттуда удобно совершить удар. Правда, в пути ледокол подвергся мощному британскому авиаудару — не затонул, но был сильно повреждён и, кое-как добравшись до пункта назначения, застрял во льдах. Прибывшие на ледоколе влились в небольшой гарнизон базы. Воевать здесь было не с кем, но долгое противостояние с заполярным снежным ветром и экстремально низкими температурами выдержать было труднее, чем сдержать наступающих русских. Прежде на базе поддерживались порядок и дисциплина, но к тому моменту, когда Штайнер прибыл туда, война была закончена и проиграна. О них же забыли, благо знали не многие. Поставок провианта ждать было неоткуда, однако запасы консервов и топлива были велики — при благоприятных обстоятельствах и значительном уменьшении личного состава продержаться можно было не один год. Комендант лагеря, нацист и фанатик, возвращаться и сдаваться отказался, но вместе с тем он без приказа не решился совершить ракетный удар. Так они и остались в снежной пустыне. В курсе смерти фюрера и капитуляции был только высший офицерский состав — всего несколько человек. Да и к ним радиограммы доходили нечасто, оставляя самым упорным и наивным надежду, что есть какой-то выход, что родина не потеряна, что найдётся другой законный правитель и наследник рейха, которому они подчинятся и продолжат сражение. Рядовые же о конце догадывались, но никто не бунтовал — бойцы были идеально вымуштрованы и связаны преступной клятвой, да и выжить было слишком трудно, чтобы ещё больше усугублять положение. Возможно последний оплот нацистской Германии на долгие месяцы застыл тоскливом ожидании. Штайнер тоже ждал, но его мотив был вполне определён. Пришлось ждать генерала Драговича, ведь ни от кого другого лестных предложений не поступило. Холод был безумным. Снег и непрестанные вьюги, обжигающая белизна, пропасть ледяного неба и больше ничего. В распоряжении немцев были только металлические ангары и печки, топить которые нужно было без перерыва. Горючего хватало, но всё равно приходилось экономить и неотвратимо замерзать. От вечного холода бдительность притупилась и даже суровый комендант-фанатик упустил тот момент, когда путь назад оказался отрезан. Даже если бы с большой земли поступил долгожданный приказ выполнить свой долг и пустить ракету на Америку, это было не осуществить. Постепенно весь транспорт и техника вышли из строя, а количество солдат с обморожениями и болезнями превысило число здоровых. Что ни день, приходили смерти. Кто-то замерзал в караулах или, погребённый под снегом, пропадал без вести, кто-то сходил с ума и стрелялся. Но оставались и жизнеспособные — те, кто, вопреки всему, продолжали ежедневно расчищать соединяющие здания траншеи между сугробами, охранять арсенал, бросать промороженными руками карты на стол и ставить на обледенелом патефоне до слёз знакомые пластинки. Но где же этот великолепный и великодушный генерал Драгович? Запершись в опустевшем штабе, завернувшись во все возможные одежды и направляя потерявшие чувствительность ладони прямо в огонь печки, Штайнер коротал свои полярные дни в мыслях о нём, известном и неизвестном. В мыслях о нём курил одну за одной — прежде Фридрих не курил — бессмысленно, грязно и вредно, но здесь пришлось научиться. На «Видергебурте» был большой запас сигарет, а другого развлечения просто не находилось. Но одну сигарету — ту, что получил под бомбами от советского шпиона, Штайнер хранил у сердца, как напутственный подарок, как напоминание, что он, один из всех, не забыт, будет найден и спасён. Обжигающий режущий снег свиристел за стенами, что выли и прогибались под жестокими ударами ветра. Бесконечно тянущееся время остановилось. Полярный день должен был вот-вот смениться полярной ночью и это уж точно обещало покрывало холодного забвения. Не было уже ни голода, ни боли, ни потребностей, ни усталости, только унылое оцепенение и сонливость, которую не было сил с себя сбросить. Но надежда ещё была, алым огоньком теплилась у сердца. Раз в несколько часов в дверь стучали сторожа сокровища. Обменивались со Штайнером хмурыми взглядами. Фридрих знал, у них приказ — в случае нападения на базу врагов, убить его, но не отдавать. Ведь если враг и придёт, то за ним, за ним одним. Если враг придёт, то поднимется стрельба. Завоют миномёты, зачастят выстрелы, польётся на снег кровь и завьётся над снежной равниной чёрный дым. Встряхиваясь и сгоняя липкий арктический сон, Штайнер вскидывал покрытые инеем ресницы и прислушивался. Не шумит ли, не пришёл? Нет. Фридрих подкидывал в печку кусок угля, сбивал с обматывающей шею косынки льдинки, уныло ковырял ножом в банке с мясными консервами, и вдруг в радостной надежде вновь вскакивал, напрягая слух, шевелил отнявшимися кончиками ушей. Это пурга или рёв транспортёра? Нет… Чтобы хоть чем-то растормошить застывающий мозг, Штайнер повторял давно заученные химические формулы и таблицы — они пригодятся, когда за ним придут. И вот однажды, в прекрасный день, когда с белого небосвода вдруг проглянуло солнце, слух не обманул. Где-то вдалеке затарахтело, а потом засвистело, ударило, пошло частить стрёкотом, взметнулся к небу снежный прах. Неужели! Фридрих вскочил на непослушные ноги и бросился к двери. Открыв и ослепнув от белизны, вскоре убедился: по небу стелился след дымовых шашек. Осталось только захлопнуть дверь и довольным, почти счастливым вернуться на своё место у печки, поворошить затухающий костерок и бросить в него последнее. Не хватало попасть под случайную пулю — нет уж. Да и зачем бежать к русским, если гора сама пришла за надуманным святым пустынь? Есть занятие поинтереснее — наконец достать из тайника нагрудного кармана у сердца полученную от шпиона, обещавшую и хранившую, слегка помятую, но самую лучшую в мире сигарету. Фридрих с удовольствием раскурил её и откинулся на своём стуле. Грохот сражения становился всё громче и ближе. От взрывов гранат сотрясались стены убежища и с проржавевшего потолка сыпалась стружка. Немцы мало что могли противопоставить врагам — силы у них были на исходе, а русские — сильные, горячие и бессмертные. Но Штайнер тоже должен был сразиться. И был готов — в одной руке сигарета, в другой парабеллум. Кто-нибудь из охраны наверняка пожелает умереть не напрасно и исполнить приказ — убить Штайнера, но не отдавать. Когда двое солдат ворвались к нему, он выстрелил не задумываясь, хотя, возможно, у них были другие цели или они просто спасались. Но этот жест доброй воли был необходим, чтобы сразу показать своё расположение русским. Всё равно им нужен только один немец, а всех остальных они не будут брать в плен, что жестоко и бессмысленно в условиях ледяной пустыни, и просто убьют. Стрельба приближалась. Теперь она уже оглушала. Пули рикошетили по стенам и крыше. Последние защитники и охранники Штайнера кричали и падали. А неповоротливые русские собаки ничуть не спешили. А теперь еще и замерли, сволочи. Замерли, и из-за двери не доносится ни единого звука, кроме завывания ветра… Но, когда дверь со скрипом распахнулась, стало ясно, что они умеют двигаться бесшумно. На пороге стоял солдат в заломленной шапке. Вид лихой: ворот куртки заиндевел, кровь на рукаве, жаркие клыки оскалены, из пасти и от автомата валит пар, жёсткая серая шерсть опалена, прозрачно-голубые, не иначе бирюзовые глаза сияют праведно и гневно.  — Убери от меня оружие, русский пёс! — Штайнер затянулся в последний раз дошедшей до основания сигаретой и отбросил её в сторону. Нельзя было не потеряться перед таким волком, но Драгович должен быть ещё более внушителен. Неся ему, неизвестному, свои пурпур и лилии, Штайнер впервые за много дней вышел из норы. Арктический холод полез через бессильные слои одежды, но в то же время лица коснулось солнце. Фридриху даже показалось, что он различил отголосок тепла. Темнеющая скорой бурей, прекрасная снежная равнина ловила взгляд. Штайнер хотел было вздохнуть поглубже, чтобы сбросить нервозность последних дней, страх и тяжесть прошедшего ожидания, но, едва попытался, внутрь бросилась стужа. Штайнер шёл вслед за сверкающим глазами русским псом, чтобы впервые увидеть Драговича. Фридрих испытывал неловкое, незнакомое чувство, подсказывающее что ему нужно быть как можно вежливее и осторожнее, чтобы понравиться Драговичу. Понравиться. Ещё чего. Фридрих даже на нацистских тузов смотрел свысока. Впрочем, к чему эта бравада… Придётся навсегда смирить гордость. Теперь вокруг будут только русские. Ничего плохого они ему не сделают, но у них множество оснований относиться к нему как к ничтожеству. Вот уже идёт говорок — Штайнер русского не знал, но что они могут выплёвывать ему вслед? «Грязный фашист», «нацистская мразь», «предатель», «крыса». Притопывая ногами в надёжных валенках и дыша на руки, солдаты кивали в его сторону и без опаски ухмылялись. Но ведь Драгович не такой? Драгович ждал его в отдалении, возле гусеничного грузовика. Нетрудно узнать среди пархатых большевистских казаков начальство, хоть сколько-то образованное и понимающее, что к чему. Пусть не столько по виду, но по царственной повадке, спокойствию и достоинству Драгович выгодно отличался от остальных. Что-то от балканских народов, сарматских глаз, римских лиц и ахалтекинских ласк. Чуть больше тридцати (а уже «генерал», ну надо же), силён, здоров, жесток и безупречен. Насмешливая кусачая улыбка и хитрый взгляд пшенично-карих глаз… Что-то сразу подсказало Фридриху, что они смогут найти общий язык. Этим языком стал ломанный донельзя немецкий Драговича. Штайнер с трудом его понимал и призывал на помощь всю внимательность, чтобы уловить смысл сказанных слов. Фридрих очень старался, чтобы общение текло в нужном русле. Драгович тоже старался говорить понятнее. Им обоим это было заметно. Первым делом Драгович усадил его в кабину грузовика, где было, хоть и нечем дышать от духоты, но божественно тепло. Сразу поклонило в сон, свернуться на сиденье клубком и спрятать нос в кончике пушистого хвоста, но нужно было через силу держать глаза открытыми и говорить. Тщательно подбирая слова и паузы, рассказывать о своей работе, о газе, о ракетах, о зачатках прочих проектов, об имеющемся на ледоколе оборудовании, в большинстве вышедшем из строя, но восстановимом — Штайнер был сказочно богат на обещания. Драгович удовлетворённо кивал, приятно улыбался и уже — не прошло и десяти минут — раскинувшись, держал руку на спинке сиденья в странной близости от плеча Штайнера. Подобного панибратства и наглости Фридрих никому не позволял, но, с другой стороны, никто никогда не рисковал. Никому это было не нужно. Излишне, смешно и теперь, но Штайнер, до странности чутко и нервно ловя эту корыстную, но драгоценную доброту злого человека, эту незаслуженную, авансом выдаваемую хозяйскую ласку, испытывал не менее смешное и нелепое, чем она сама, однако явное — пёсье желание подлезть под руку. Хотя в оплату, а может и в благодарность, что пустили в тепло. Он знал, что не будет предан, не будет верен — глупости, но будет честен и чист, ничего не поделаешь, будет упорно и много работать, не жалея сил, отдаст всё, что имеет, ради их успешного сотрудничества. Ради уважения и дружбы, ради подстилки и миски, ради хозяйской руки, лежащей в утешительной близости, а может и ещё ближе — прильнуть бы к ней… Должно быть, просто развезло от тёплой усталости. Драгович в ответ обещал безопасность и безбедное существование. Они оба были совершенно довольны друг другом. Вскоре снова пришлось выйти в ледяной холод — Драгович захотел осмотреть ледокол и опробовать газовые камеры, которые на нём имелись в исследовательских целях. Штайнер успел потревожиться, что техника вышла из строя, но всё сработало. Отравляющий газ Драгович пожелал испробовать на нескольких своих солдатах. Неоправданная расточительность, но у него наверняка имелись на то причины. Так началась долгожданная новая жизнь. Штайнеру нашлось место около Драговича в кабине транспортёра, хоть и было там втроём тесновато. Угощаясь вяленым мясом из хозяйских рук и радуясь переменам, Штайнер следил поверх снежных барханов за солнцем, преображающимся из заката в рассвет без изъяна. Куда бы его не увезли, там будет лучше. Везли его долго. Уже без Драговича, одного, пусть не связанного, но с постоянным конвоем. Везли по бесконечным снежным степям, железным и каменным дорогам, по морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там — и оказался он в Воркуте, в новом месте своего пребывания. После Арктики климат не показался таким уж суровым. Условия оставляли желать лучшего, особенно поначалу. Видимо, русские не были до конца уверены, что смогут Штайнера добыть. А может, готовиться к чему-либо не в их правилах. К приезду Фридриха лаборатория, в которой он мог бы применить свои силы, готова не была. Её вообще не было. И никто, кроме Драговича, слушать Штайнера не желал. Поэтому Фридриху всю его первую воркутинскую зиму пришлось просидеть взаперти. Пусть не в камере, не в тюрьме, не лагерном бараке, но в заключении. Ему выделили комнату, что-то вроде караульной, тёплую, светлую, с лампой и печкой, с полкой книг на русском и колодой замусоленных карт для пасьянсов. Его не выпускали, держали под замком и просто отвратительно, даже на его непритязательный вкус кормили, но в каком-то смысле это — тепло и покой — было приятной необходимостью после его месяцев в Арктике. При редких встречах с Драговичем Фридрих торопливо высказывал свои пожелания — как необходимо оборудовать лабораторию, какие вещества и инструменты понадобятся, какие книги и вещи нужны. Драгович всё так же мягко и покровительственно обещал всё добыть и вновь исчезал на недели и месяцы, должно быть, уезжал на большую землю по более важным делам. Штайнеру вновь оставалось печально, с досадой, волнением, читая книги и тихо скуля, его ждать. Возвращался он всегда с новыми подачками, подарками, аппаратурой и техникой. Лаборатория постепенно обустраивалась. Враз сверкнуло неожиданное, скорое, показавшееся бесконечным мгновением северное лето. Первое, незабываемое, неповторимое — каждое, ведь ни в одном следующем лете прежним не будешь. Пронесутся ещё миллионы этих лет над Воркутой, но те несколько, что отпущены тебе, — твои, родные и близкие, наполненные и дорогие для памяти песнями и ушедшими на дно души образами. Этим незабываемым летом Штайнер впервые вышел на улицу — Драгович лично вывел его на прогулку, чтобы довести до нужного здания кружным путём, через всю территорию лагеря, через ворота, дорогу и маленький мазутный сизый ручей в неприметных цветах и образах. И снова под замок. Но теперь уже с наградой, привилегией и правом самому трусить от здания со своим жильём до зданий с лабораториями. Получив всё необходимое для исследований, Штайнер с энтузиазмом принялся за работу и снова потерял счёт времени. До России, как и до проклятой родины, ему не было дела, но вольно и невольно, пришлось узнать многое об этой дикой стране далеко на востоке. О порядках, шутках и нравах охраны, о лагерной стороне — о короткой дороге меж крутых стен, вдоль забора, от одного мотка проволоки до следующего. И сколько ступеней в крыльце, и как накренились припорошённые пеплом и инеем серп и молот над воротами, и как скрипят двери. Как с новыми ледяными вьюгами приникает к холодеющему сердцу благодарная покорность данности. Бессчётные хмурые утра, начинающиеся со звонкого удара в рельс, красные звёзды, серпы, ножи, дым и балансирующий на грани между тошнотворной вонью и блаженством дообеденного часа запах каши, смешанный с угаром и тем, чем пахнут поезда: креозотом, мазутом, соляркой — не слишком приятный запах, но если когда-то им надышался, то при новой холодной встрече он покажется родным и любимым, как детство. И язык освоить пришлось — чтобы говорить с Драговичем. Драгович проявлял большой интерес к исследованиям. Он не так часто бывал в лагере, но когда приезжал, то непременно посещал лабораторию, вместе со своим всегдашним молчаливым помощником и компаньоном, кажется, Львом Кравченко — но с ним Фридрих почти никогда не говорил. Драгович следил не как предвзятый и требовательный надзиратель, а иначе, спокойно и внимательно. Он задерживался в лаборатории на целые дни, входил в курс дела, даже в уравнениях и выкладках пытался разобраться, хотя явно не был в этом силён. Штайнер не видел в нём научной увлечённости, но не без удовольствия всё ему объяснял и отвечал на действительно толковые вопросы. Драгович не хвалил открыто, но по его тону Фридрих радостно улавливал, что он по достоинству оценивает выполненную работу. Штайнер порой ловил себя на странном чувстве признательности. На смешной потребности вмешать в своё ограниченное существование уважение и дружбу. Драгович был для него не только начальником, но и почти единственным человеком среди всех русских псов, что говорил с ним. Драгович был вежлив, насмешлив, порой почти любезен, всегда выполнял касающиеся исследований просьбы. Одиночество впервые становилось тоскливым, и наверное от этого при встречах с Драговичем хотелось сделать что-то со своей жизнью, со своим умом и работой, и это что-то — для него. Не это ли значит «привязался»? К нему, как к заботливому и рачительному хозяину. Штайнер гнал это от себя, но устоять было сложно. Короткий путь из своей каморки в лабораторию, вечерняя прогулка, пурга и капель, час поучительного чтения Толстого и Чехова перед мирным сном. В Советском Союзе, посреди исправительно-трудового лагеря и всего русского, он сам медленно становился русским. Надышался этой отравой. Понял речь. Научился говорить и спорить и при пересечениях переругиваться с другими зэками. Даже затосковал по некой потерянной родине, по детству, которого не было, по лилиям и пурпуру, которые отдал легко. Полюбил жизнь, научился неприхотливости и ценить малое, холодное, но нежное. Сколько лет прошло, и вот уже Штайнер искренне улыбался, когда Драгович навещал его. Фридрих с гордостью рассказывал о своих успехах, о том, что работа над «Новой-6» практически завершена. Драгович ласково хлопал его по плечу, трепал по светлому загривку. Позволял спать на ковре возле своей кровати и по утрам гладил по голове против шерсти между ушей. А псу больше не надо. Сыт и на месте — уже счастье. И Штайнер с грустью понимал, как ловко его перевоспитали. На него, гордого и злого, надели ошейник, а он и не против, и всё немецкое внутри молчит потерянным… И вновь мгновенное северное лето. И вновь сколько таких отпущено? Каждое — новое, особенное, необыкновенное. По обочинам засыпанных углем дорог пробились чахлые травы и цветочки. Кружащийся над головой пепел приобрёл голубоватый оттенок. Тучи мошки с болот, крики птиц, ожившие люди, разукрашенные нефтяными разводами ручьи, звон по железу, случайный небесный проблеск, сиреневые майские праздники — на заводе весна. Унылая картина уже не тяготила. Штайнер наблюдал её из окна своего кабинета и грустил лишь о том, что Драгович — да теперь, после стольких лет, пожалуй, что Никита — здесь, в лагере. Почти так же Штайнер грустил о нём, когда его не было. Оба варианта наполняли душу печалью, но первый, теперешний, всё-таки лучше, теплее и, вопреки здравому смыслу, заставляет на что-то смутно надеяться… Скрипнула дверь. Легли тяжёлые шаги. Фридрих радостно обернулся и смог не кинуться, но не смог не улыбаться, когда пошёл к нему навстречу за подарком полагающегося рукопожатия. Ведь с «Новой» возиться больше нет смысла. Всё практически готово, остались мелочи, расчёты для частных случаев, которые можно переложить на лаборантов. При прежних встречах Штайнер не раз заводил разговор о том, что хотел бы заняться другим проектом — экспериментами над человеческим мозгом, способами манипуляции сознанием и поиском путей внедрения определённых идей. Об этом Штайнер подумывал ещё на заре научной юности — некоторые мысли и исследования у него на эту тему имелись. Правда, думал об этом не он один, и большинство своих знаний и теорий он почерпнул из чужих изысканий. Но он со временем разработал свою собственную методику. При нацистах ему не позволяли этим заниматься, но здесь, в Воркуте, Драгович предоставил и оборудование, и материал. Благо для таких исследований не требовалось целого лагеря — хватало одного-двух подопытных, ведь для каждого мозга требовалось разрабатывать уникальный подход. Дело упиралось в практическое применение: пленный учёный не должен тратить время и ресурсы на никому ненужные исследования, потому как он тут не развлекается, а служит новоприобретённой советской родине. Драгович обещал решить и этот вопрос — протащить на верхах некий наклёвывающийся секретный проект и выбить под него финансирование, дело-то действительно перспективное и интересное. И вот, решил, протащил и выбил и какой-то особый подарок с лукавой улыбкой припас напоследок. Слушая его и ощущая всю тяжесть весны, Штайнер присел на подоконник. Спину холодило от стекла, но в плечи било солнце, расчистившееся небо и силуэты вышек. Роился гнус, кричали птицы, билась в горячем сердце жизнь. А Драгович опустился на стул посреди кабинета, на этом самом солнце сел удобно, развалясь, как всегда, и уютно прищурившись от жёлтого света. Под рыжими ресницами по узким карим водомоинам пробегали алые отблески. Смешливые искорки давнего дня, прекрасного случая, столь необыкновенного и желанного, что подумать о его воплощении в реальность было смешно, покуда он, в неожиданную награду за долгие труды, не воплотился. Осталось только попросить у Никиты закурить, чтобы он не уходил подольше. Он не ушёл. Божественно и не спеша стянул овчинные перчатки, снял шапку, расстегнулся, распахнулся, нарочито медленно полез по бесчисленным карманам. И май обещал быть тёплым, и зимы — невероятно длинными, и чего только не было в эти годы. Многого не было. И многое было. Солнце стремилось ему в лицо, прорисовывало черты дремотным азиатским золотом. И это — Штайнер мог поклясться — было красиво. Впервые в жизни нашёл и обрёл красоту. Самого Драговича нельзя было назвать привлекательным, но что-то прелестное, горячее и сияющее проявлялось в нём, словно под действием реактива, на ярком солнце, неотделимое от звука сонной капели и чириканья под самой крышей — очарование, золотисто-бурое, медовое, песочное, прирученный огонь. Насилу Драгович сдержал зевок, но на полпути от нагрудного кармана до внутреннего совсем замедлился, остановился. Тоже задрёмывая, Штайнер смотрел на спящего, укладывал голову своей пугливой тени на его колени и неспешно прокручивал удивительную мысль: невероятно — позволять себе такую слабость и беспечность. А будь Фридрих злодеем, мог бы убить его. Должно быть, многие от Нового света до Старого об этом мечтают от зари до зари. Но не о том, чтобы греться вместе на воркутинском солнце. Словно пёс, попадать в рай: следить за сном, шевелить ушами и вибриссами вслед щебетанию птиц, ловить эти чудесные безмолвные моменты тепла и покоя. Вскоре подарок был развёрнут и осмотрен. Драгович добыл американца, агента ЦРУ — невероятный шанс устроить необыкновенную диверсию в Америке. Были и будут и другие зомбируемые, но те — простые люди с элементарными целями, их воспитывают в иных местах и они не требуют особых усилий. А этим агентом следует заняться самому Штайнеру. С агентом следует быть аккуратным — другого такого едва ли удастся достать, а влиятельным людям на советских верхах приглянулась идея убрать руками агента одного из американских лидеров. До того дня, как в его распоряжении появился американец, Штайнер провел уже много опытов и исследований, и теперь точно знал, в каком направлении действовать. Как внедрить в его подсознание механизмы считывания и распознавания цифровых кодов. Коды эти будут транслироваться на определённых частотах, и где бы американец ни находился, уловив команду, он потеряет над собой контроль и станет оружием, нацеленным на действие. Убить, уничтожить, разрушить, что-то не слишком сложное, но непоправимое — это уж по желанию советского руководства. Фридрих с интересом и старанием принялся работать с американцем. Задача оказалась не такой простой. Американец обладал устойчивой психикой и высокой сопротивляемостью, его реакции были зачастую случайными и непредсказуемыми. Его сознание тяжело поддавалось воздействию и при любом ослаблении скидывало контроль. У Штайнера порой даже возникала мысль, что в ЦРУ его могли готовить и учить сопротивляться внушению. Необычен, атипичен, редкая сила воли. С другими подопытными были достигнуты большие успехи. Немыслимое дело — иногда он, должный пребывать в коме, приходил в сознание и даже приоткрывал глаза. Драгович, иногда присутствовавший при этих манёврах, сердился, вмешивался и требовательно вносил свои, не совсем разумные предложения. Его же идеей было дать американцу отдохнуть. То есть, на время прекратить воздействие и бросить его в лагерь, в обыкновенную жизнь. Потом снова взять и подвергнуть — это так же было необходимо, чтобы посмотреть, как американец поведёт себя, когда окажется на мнимой свободе. Когда он вернётся в свою Америку, под влиянием внешних факторов его сопротивляемость ещё больше возрастёт. Сможет ли он вырваться из-под контроля и вмешаться в собственные действия? Вероятность велика… В конце концов, на этом американце свет клином не сошёлся. Есть ещё другой, намного слабее, но и намного сговорчивее в плане лабильности психики. Драгович говорил о нём, что тот пойман в Москве.  — Я могу привезти его сюда. Тоже американец. Тоже военный, хоть и помельче нашего. Там не поймёшь, то ли он коммунист, то ли преступник, но из Америки он драпанул. Ты можешь себе представить? Из Америки, да в Москву. Очевидно он идиот, но для твоих операций это несущественно, так ли говорю, мой друг?.. Теперь он в каталажке без сознания, и вопрос с ним решается. Мозги у него явно набекрень, но ведь так даже лучше. Посмотрим.