Помни их имена

«На Димку похож», — было первой мыслью, когда Резнов увидел его. На Димку — и от нежности и тоски тихонько, тонко до пронзительности сжалось сердце, как уже много лет не сжималось, не билось, не двигалось, застывшее в трудном покое. Чем похож? Справедливости ради, быть похожим на Димку не так уж трудно. Молод, худ, симпатичен, обыкновенен, прост и нуждается в сильной руке — вот и все приметы. По большому счёту, все молодые люди среднего роста и телосложения, с русской внешностью и среднерусскими глазами напоминали о Диме и так или иначе трогали за душу. Приятно, печально и легко было находить его в столь многих. Но именно за частотой напоминаний Виктор не так уж остро реагировал на встречи. Слишком много было подобных Диме мальчишек, да и лет прошло много — не то чтоб позабылось, но отболело, остыло и уж больше не звало. А значит, Виктору было проще простого не дать сердцу воли и не обратить на американца внимания. Потому что, ну ей-богу, не стоило связываться. Дело ясное, что дело тёмное. Откуда он только взялся? И почему «американец»? Это как-то само собой пошло. То ли конвоиры обронили, то ли кто-то из зэков, превратностью судьбы знакомый с английским языком, выудил подробности из самого Алекса — услышал и разобрал, что тот бормочет. Как бы там ни было, закинутого одной осенней ночью в барак доходягу стали уже на следующий день называть американцем — так и повелось. Он был жалок, измучен, бессилен и лишён рассудка. Не то чтоб прям псих или душевно больной — Резнов понимал разницу между помешанными и сведёнными с ума. Он не раз видел подобное на войне: прошедшие через мясорубку боя солдаты, контуженные, оглушённые, ослепшие и оглохшие, потерявшие связь с реальностью — таким был и Димка в час в их сталинградской встречи в сорок втором. Дима даже тогда не был слаб и беспомощен, но когда они встретились, он не понимал, что происходит, не помнил, не осознавал себя и не имел собственной воли. Оттого раз навсегда, вольно и невольно, вручил себя Виктору. Виктор вернул ему осознанность, вернее, наполнил заново своей… В общем, американец был нормален, но перенёс какую-то немыслимую физическую и моральную пытку, по причине которой свихнулся — этим он и напомнил Диму. Американца закинули в лагерь и бросили на произвол судьбы. Он был явно из сильных и стойких, из бойцов и волков — из Диминой породы. Он наверняка бы со временем пришёл в себя и выправился и без Резнова. Но он кричал, бредил и не мог защититься. На дневные его припадки внимания мало обращали, но он не давал спать по ночам, а измученные работой заключенные тихий отдых ценили куда выше чьей-то запоганенной жизни. Американец регулярно куролесил после отбоя и долго это продолжаться не могло. Возможны были два варианта: или кто-то пожалеет его, или наоборот проявит жестокость. Второй вариант имел больше шансов. Стукнуть неадекватного по башке или пырнуть — чего проще. Никто, конечно, не хотел этого делать и искать проблем, но под прикрытием суматохи и полумрака это рано или поздно произошло бы. Иной расклад — кто-то сжалится и поможет ему, утихомирит по добру и успокоит. Сделать это мог далеко не всякий. Тут нужно обладать терпением, великодушием, силой и авторитетом — чтобы и на себя не навлечь общего негодования. Великодушие позволить себе сложно, ведь каждый в лагере находится на грани выживания. А влияние и уважение товарищей ещё более редкий дар — его нужно завоёвывать годами и делами. В их бараке кандидатов, кроме Резнова, как будто не было. Он и сам это понимал. Кто-то, с кем считается весь барак, должен устранить мешающий фактор. Стукнуть по башке или как-то по-другому. Но стукнуть Виктор не мог, потому что американец в счастливый для себя момент напомнил Димку. Значит оставалось пожалеть его. А это известно, к чему приведёт. Не раз уж Резнов обыгрывал подобный сценарий. Протянешь руку помощи раз, придётся помочь и в другой. Не успеешь оглянуться, как уже взвалил на себя груз ответственности за чужую жизнь. Совесть не позволит отступиться. Дело даже не в благородстве, а в мгновенно возникающей привязанности и в скупости: раз приложил усилие, жаль выбросить его на ветер, надо приложить ещё одно, чтобы первое оказалось не напрасным. Не очень хотелось Виктору ввязываться. Во-первых, американец — чёрт знает, откуда его притащили и что с ним делали. Не просто чужой, но и ещё и заморский, капиталист, идейная противоположность советским ценностям — от такого как раз ожидать подлянки. И чего ожидать от охраны в награду за подобную благотворительность? Но ничего не поделаешь. Если бы Виктор не выступил, американца бы очень скоро пырнули заточкой, и дело с концом. Но Димка — «эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать», милый друг, вновь первый снег, захолодевшее от пламенной тоски сердце, и, в самом деле, давно Виктор не делал добрых дел и не давал похожим на Диму мальчишкам шанс повторить его, любимого, далёкого, погибшего без малого двадцать лет назад, забытого, но всё же близкого — да, каким-то неведомым образом дорогой товарищ сохранялся в памяти весь, запечатлённый в избранных сухих подробностях, как сохраняется в высохшем семечке весь облик цветка… Американец шумел в углу барака на своих нарах. Чертыхаясь, Виктор подошёл к нему, поймал и встряхнул, притиснул к себе, зажал рот рукой, почувствовал бешеный стук чужого сердца под локтем. Не ошибся — Димины глаза, серые с прозеленью, глаза болот, звезда полей. Американец встрепенулся и сразу обмяк. Едва услышав уверенный голос и сочувственные слова, едва почуяв доброту, он, послушный малейшему движению, затих, как игрушка, легко и бездумно отдающая себя. Что поделаешь, пришлось взять. Пришлось с утра подтолкнуть плечом: «Идёшь? Звать-то тебя как?», — и, не получив ответа, за рукав потянуть за собой. Накормить, за шкирку потащить на разводку, потом на работу, вниз в шахты, потом с работы, вверх. Кормёжка, сон, труд, больше угля — родине, короткий сумеречный час отдыха. Немного заботы, немного ласки и тепла, пара ободряющих слов и суховатая улыбка. День да ночь, сутки прочь. Вот и зажглись в прояснившихся Димкиных глазах ожидаемые и так легко вызываемые благодарность, вера и преданность. От Виктора много не потребовалось. Лишь только поманить и позволить, и американец сам, как привязчивый щенок, ещё пошатываясь и оступаясь, но с каждым днём всё увереннее, стал ходить следом. Должно быть, своим собачьим чутьём он уловил, что этому человеку можно довериться, что он не обидит и не прогонит. По началу ещё Резнов тяготился и прикидывал, во что ему выльется, но вскоре сдался. В конце концов, то была приятная и утешительная, именно его роль — защищать, присматривать, вести и повелевать. И американец тоже в свою роль укладывался идеально, даже точнее, чем Дима когда-то. Резнов демонстративно взял его под своё покровительство и больше никто не смел его тронуть. Виктор доставал ему еду — при его авторитете то было несложно, — куски получше и побольше: хлеба, баланды погуще, а порой и мяска или сахара, разными путями добытого у охраны. Алекс всё мгновенно сметал и возвращал полный благодарности голодный взгляд. Резнов переселил его на соседние со своими нары в бараке, чтобы по ночам утихомиривать и обнимать — это оставалось единственным действенным средством против его кошмаров. Договорившись с кем надо, Резнов определил его в свою бригаду и держал на работе при себе. Добывал ему одежду, какие-то необходимые вещи и лекарства. А главное, успокаивал и поддерживал. Медленно возвращал ему разум, учил языку, законам и поведению, и сам от этого процесса получал удовольствие и удовлетворение. Слишком много лет Резнов провёл в лагере. Лагерные порядки стали его душевным миропорядком, и своей жизни вне Воркуты он не представлял. Никакой другой жизни не было вообще, а те смутные, отлетевшие, бессвязные, как детский лепет, годы до войны и древние обиды… Виктор почти не помнил их. То была чья-то чужая, гордо отвергнутая жизнь, а у него — теперешняя, и она его устраивала. В лагере он умел поставить себя так, чтобы избежать проблем — ни охрана, ни блатные к нему не приставали. Убогая еда была ему привычна, тяжёлая ежедневная работа — тоже. Ему не требовалось ни развлечений, ни всех тех мирных радостей обывателей — Резнов помнил, что таковые из себя представляют, но, поскольку сам привык жить иначе, к обывательским радостям испытывал презрение. Даже когда в лагерь изредка приезжали показывать кино или устраивались любительские концерты, он не ходил, не имея в этом интереса. Всё его счастье было в работе, в приятной усталости, в пище и сне, да ещё в душевном разговоре с кем-то из друзей. Да ещё в заботе и в волчьей нежности к тому, кого взял под своё крыло. Американец стал этим счастьем вполне. Алекс. Скорее уж Алёшка. А там, глядишь, и Алёшенька — эту конфигурацию своего имени он не сразу научился произносить, но, вслед за другими красивыми русскими словами, одолел. Учебников не полагалось, только слух и пытливый взгляд. Писать не требовалось, читал едва, но через год говорил вполне сносно, хотя вообще по роли ему полагалось молчать и слушать, тая дыхание. Голова у него ещё долго работала плохо. У него случались провалы в памяти, порой он не способен был выполнить элементарные действия. И совсем была беда с цифрами, услышанными или увиденными в письменном виде. Морально и душевно он полностью зависел от Резнова и цеплялся за него, как за естественный путь выздоровления. Физически же Алёша восстановился и окреп за пару месяцев. Перенеся в первую зиму несколько простуд, отборовшись пару недель с температурой и кашлем, он успешно приноровился к климату и к работе. К первой своей воркутинской весне он ожил, переродившись лагерным волчонком. Резнову уже не нужно было в шахтах выполнять двойную норму. Зная, что Виктор это одобрит, Алёша с охотой работал за троих — это не было лишним в том случае, если кто-то другой из бригады чувствовал себя плохо. С таким же усердием Алёша ел и отдыхал, старательно выбирая из каждой питательной крупицы всю пользу. Своим поведением он напоминал хорошего зверя, природой и судьбой поставленного в тяжёлые условия выживания. Но условия всегда тяжелы. А он для их преодоления как раз природой и задуман. Виктор мог им гордиться — его силой, его живучестью, выносливостью и красотой. Красотой, которая давно стала Виктору привычна и единственна: грязью, угольной пылью, мазутом и грубой одеждой, драными тяпками, покрывающими жёсткие, избитые работой, обмороженные руки, встрёпанными волосами, щетиной, царапинами, ожогами, звериным блеском в глазах и нежной кожей в тех местах, что надёжнее всего укрыты и спрятаны. Именно таким, и другого не надо, хорош был Алёшенька в короткий сумеречный час. И ещё лучше, чем внешне, он был внутренне. Казалось, ничего личного, ничего прежнего у него не осталось. Да Виктор и не стал бы спрашивать у него о прошлом, тем более что любые попытки обратиться к памяти вызывали у Алёши приступы головной боли. Он действительно был из Америки, родился и вырос на Аляске, потом пошёл в армию, потом попал в плен — вот и вся биография. Этого Резнову было вполне достаточно. Достаточно, чтобы повторить Димину историю, а в остальном Виктор сам любил занимать первое место. С таким старательным слушателем он мог развернуться на славу. Сумеречный час отдыха краток, но зима длинна и много в ней было дней, когда морозы стояли лютые и заключённых не решались гнать на работу. Виктор много рассказывал ему о себе, особенно о войне от Сталинграда до Берлина, о боевых товарищах, о Диме и о его гибели, и о тех мерзавцах, что были тому причиной — Драговиче, Кравченко и Штайнере. Алёша устраивался у его коленей и внимательно слушал или заглядывая в глаза, как умный пёс, или прижавшись спиной к его ногам. Эта ласка была у них сокровенной наградой для обоих. Виктор освобождал от суровых доспех кож и шерсти ладони и запускал пальцы Алёше за тёплый шиворот, поглаживал шею, касался крупных жемчужин позвонков и опускался ниже, сколько позволял рукав, к мягкости спины и горячей и горькой ложбинке сводимых лопаток. В такие моменты Алёша был дивно податлив и открыт. Он запрокидывал голову и порой даже плакал от полноты момента. Он с самозабвением позволял делать с собой что угодно. Всё ему было в радость и сам он был радостью. Сам себе удивляясь, но уже перестав себя останавливать, Виктор быстро и прочно к нему привязался, как привязываются к детям старики, у которых не осталось надежд на личное счастье и планов на будущее. Виктор не был стариком. Лет своих он не считал, но нехотя помнил год своего рождения: за полсотни теперь уже перевалило. Но Резнов был полон сил и упорства и много ещё гор мог свернуть, много войн пройти — было бы ради чего. Родина давно перестала иметь значение, как и всё остальное в жизни. Но вот, появилось новое, ценное, милое до щемления в сердце и близкое как никогда. Дима таким близким не был. Всё-таки он стал ускользать ещё до того момента, как ускользнул в ледяную вечность. А Алёшка был рядом — жаркий, отчаянно доверчивый, восторженно любящий и привязанный крепче крепкого. А кроме того, с востока потянуло священной весной. Подтаяла земля, ласково пригрело солнце, которому Алёшка, со старательным сопением вдыхая забитым носом потеплевший воздух, так мило и послушно подставлял лицо. Считанные дни, и сладковатым — как единственное, что осталось Виктору от детства, — как берёзовый сок, ветерком налетело скоротечное ранее лето с бурыми от пыли золотыми головками мать-и-мачехи вдоль заборов, купальницами и лютиками по ручьям. К разгару прохладного июля, если выдастся возможность подняться повыше и взглянуть окрест, в просвете между вышками и башнями видится пёстрое и шёлковое, сиренево-голубое море цветущей тундры. Если в эти сроки случится удача отправиться на работу вне стен лагеря — что-нибудь копать, чинить и строить, то можно поесть бесчисленных ягод, жёлтых, синих и красных без разбора названий, то сладких, то кислых. Виктору это было без надобности, но Алёша от таких вылазок приходил в восторг: солнце, свежий ветер, простор и яркое, глубочайшее небо, пусть даже и мошкара. Он ещё был очень молод и прелесть и счастье цветов его трогали. Особенно если учесть, что он был влюблён. Отдыхая во время перекура на бревнах и досках, он радостно оглядывался вокруг и, похоже, не видел разницы между сидящим рядом Виктором и расстилающимися вокруг и тихо сияющими нежно-пурпурными горизонтами. Как всегда слишком быстро пролетело лето. Новую жестокую зиму Алёша готовился встретить во всеоружии физического и ментального здоровья, но не пришлось. За ним пришли. Конвой забрал его прямо со смены в шахте, а Резнов ничего не смог поделать. Он взывал к знакомым охранникам, ругался и угрожал, но под дулом автомата пришлось покориться. Как Виктор ни пытался узнать хоть у кого-нибудь, куда Алёшу дели, никто ему не сказал. Впрочем, охранники и сами ничего не знали и лишь выполняли короткие приказы. Путь Алёши обрывался в лазарете, где ему сделали укол, после которого он потерял сознание, — больше Резнов не смог узнать. Долгие невыносимые недели Резнов провёл в неизвестности и тревоге. На лагерь успела налететь зима. Снова весь мир сковали морозы. Через месяц Виктор, изведясь и истерзавшись, готов был признать, что Алёшу расстреляли или отправили в другое место. Больше с ним не доведётся увидеться — это было обидно и больно. Да, Резнов прекрасно мог обойтись и без него, как жил до этого. Погорюет месяцок и забудет, как это уже не раз бывало. Жаль приложенных усилий, жаль своей привязанности, согревшей сердце, и жаль его — такого славного, верного и послушного. Но ничего не поделаешь… Одним вечером Алёшу вернули в барак. Как и в прошлый раз, двое охранников притащили его и бросили на свободные нары. Едва узнав, Резнов кинулся к нему с радостью и прытью, каких сам от себя не ожидал. Но Алёша был без сознания. Он пребывал в том же состоянии, как и в прошлый раз: истощённый, бессильный, весь истыканный иглами и снова безумный — ничего не понимал, не узнавал, не говорил, только бредил, метался и вскрикивал. Пришлось начинать всё сызнова. Заново собирать его по кусочкам, лечить и учить, и ещё прочнее, чем прежде, привязываться к нему. Как только Резнов увидел, что с Алёшей сделали, он понял, что иного выхода нет. Если некую ужасную процедуру провернули с ним дважды, то сделают это и в третий раз. Надеяться на то, что не сделают, глупо. Так же глупо, как снова с Алёшей возиться и восстанавливать его, лишь ради того, чтобы его снова сломали. Иного выхода нет — чтобы спасти его, нужно бежать. Десятком лет ранее восстание в Воркуте поднималось. После смерти Сталина все ждали перемен, амнистии, пересмотра дел или хотя бы улучшения условий, но ничего этого не последовало. После смутных волнений заключённым удалось скоординировать действия и всем, разом отказаться выйти на работу. Восстание тогда не было вооружённым. Скорее это была массовая забастовка: митинги, выдвигание общих требований, голодовки и протесты. Заключённые пытались действовать в рамках законности: не творили беспорядков, не трогали охрану и по возможности не поддавались на провокации, которыми руководство лагеря пыталось превратить забастовку в бунт. Таким образом проволынились пару месяцев. Виктора тогда не было среди вождей — он не верил в успех подобного, слишком мягкого, на его взгляд, начинания. Потому он почти не пострадал, когда терпение руководства лагеря лопнуло и оно, с позволения Москвы, жёстко подавило восстание пулемётами. Всех, кто участвовал, вычислили и поймали. Многих потом определили на новые сроки, кого-то отправили в другие тюрьмы, а кого-то и казнили. Были, вроде бы, и положительные последствия: высокое московское начальство, медленно, со скрежетом, начало-таки сдвигать с места сталинское наследие. Произошли какие-то переформирования, сменились названия и должности, некоторые шахты из ведения МВД перешли к угольной промышленности, но эти перемены происходили так высоко и далеко, что до самой Воркуты эхо почти не долетало. Времена менялись, лагерь должен был постепенно сокращаться и умирать — быть может, стать обыкновенным гражданским предприятием, но всё это ещё нескоро. Пока же Виктор по-прежнему сидел в таком подразделении, в котором порядки с послевоенных времён остались прежними. Давным давно, как раз в суровые послевоенные времена, Резнов подумывал о побеге. Но так и не сложилось. Во-первых, было это трудно. Во-вторых, были товарищи, которыми не хотелось жертвовать. В третьих, куда бежать? Выйти к людям — поймают, а скитаться в тундре — умереть. Потом Виктор привык к этой жизни и оставил мысли о побеге. Всё равно у него не было другого дома. Никто нигде его не ждал. И вот теперь у него появилась веская причина. Спасти доброго хорошего мальчишку — почти как спасти Диму, вырвать его из когтей злодеев и вернуть старый долг. Более того, теперь Резнов был как никогда готов к побегу. За столько лет он досконально изучил лагерь. Он отлично знал территорию, знал, где располагаются арсеналы и как их взломать, и как будет действовать охрана. Да и мир, согласно пересудам, за пределами Воркуты изменился. Если прежде некуда было бежать, то теперь Алёшка, добравшись до большого города, сможет обратиться в американское посольство или ещё куда-нибудь. Теперь репрессивная машина не всесильна. Алёша может вернуться домой — за такое дело Резнов не пожалел бы отдать жизнь. Жаль, что отдать придётся не только свою, но и жизни друзей и товарищей, которых он поднимет на настоящее восстание. Но такого восстания все давно ждут. Впрочем, хоть погибнут многие, но сам Резнов умирать не собирался. Да, возвращаться ему по-прежнему некуда, но мир велик и будущее теперь не столь ограничено как раньше. Как только Алёша снова стал держаться на ногах и воспринимать речь, Резнов приступил к организации побега. Побег для него был равносилен вооружённому бунту. Прольётся много крови, но лишь такая встряска сдвинет лагерь с мёртвой точки. Кроме того, сбежать могут несколько человек, а большое восстание так или иначе изменит жизнь всех. В каждом бараке, в каждой бригаде у Виктора были знакомые и все были за восстание. Дело было за подготовкой, разработкой плана и объединением сил. Торопиться с этим было нельзя, поэтому Виктор приступил к организации не спеша и тщательно. Повсюду были охранные информаторы, и всех их нужно было или устранить, или переманить на свою сторону. Алёше Резнов не раскрывал подробностей — его в любой момент могли снова забрать и подвергнуть пыткам, под которыми он всё разболтает. Разболтает главное, о чём никто из друзей Резнова не знал: что всё это делается в первую очередь ради того, чтобы дать американцу возможность вырваться. Никогда прежде Виктор не шёл на такие жертвы ради других и теперь лишь удивлялся, до чего ему просто даётся самоотречение. Стоило возникнуть тени сомнения и опаски, и он взглядывал на своего Алёшку. Гладил его по голове, легонько щёлкал по носу и с облегчением убеждался, что ради него действительно стоит всем рискнуть. Прошла каторжная зима. К новой весне Алёша снова ожил и заулыбался, но уже через силу, уже не так искренне, как год назад, а с надломом и затаённой болью. Приготовления близились к завершению. И его снова забрали. Хоть сердце рвалось на части, Виктор без единого слова его отдал. Сейчас не стоило провоцировать охрану. Чем скорее заберут, тем скорее швырнут обратно, тем скорее Резнов снова его восстановит и тогда уж точно бежать. Через два месяца Алёшу вернули, едва живого. На этот раз он был особенно плох — чуть не умер, пришлось устраивать его в лазарет. Было ясно, что ещё одной пытки он выдержит. Сила воли и нечеловеческая выносливость Алёши удивляли, но и его возможности не безграничны. Но ещё одной пытки не будет. Это уж точно. Виктор выждал ещё полтора месяца, в течение которых изо всех сил берёг Алёшу и давал ему отъестся и поправиться. Но долго ждать было нельзя — снова близилась осень, надвигалась восьмимесячная зима, а когда всё укутают снега, станет не до побега. Но к счастью, в тот год осень выдалась прекрасная, долгая и тёплая. В начале октября начало подмораживать и пришёл крайний срок. Виктор разослал через своих связных уведомления. В последний день перед бунтом рассказал всё Алёшке. Тот ещё туго соображал, но, как всегда, готов был на всё, чтобы Резнов ни предложил. План был довольно прост. Среди рабочего дня напасть на охрану. С отобранным оружием и самодельными бомбами из наворованных медицинских препаратов добраться до арсенала и вооружиться как следует. Захватить пункт связи и по громкоговорителю заявить на весь лагерь и окрестности о восстании, переполошить тех, кто ещё не слышал о бунте или не собирался участвовать. Короткая, но яркая и воодушевляющая речь была у Резнова заготовлена. Когда-то на войне он был мастер жечь сердца и поднимать солдат в бой. Дальше — прорываться из лагеря. Важно сделать это до того, как прибудет подкрепление. Нужно действовать быстро, затянуть противостояние — равносильно поражению. Нужно, чтобы многие группы заключённых в разных местах вырвались за пределы лагеря. На отобранных у охраны машинах, другие пешком — всех не переловят. Для себя и своих товарищей Виктор заранее присмотрел в одном из гаражей несколько мотоциклов. Но и на них далеко не уедешь. Однако мимо лагеря регулярно ходил грузовой поезд. На него Резнов планировал перебраться и оторваться от преследования. Всё так и случилось. Алёшка оказался превосходным бойцом — хоть два года не держал в руках оружия, но стрелял метко, не знал страха, действовал решительно и на мелкие ранения не обращал внимания. Виктору порой было за ним не угнаться. В перерывах между перестрелками в сердце оживали дорогие и печальные воспоминания о взятии Берлина, о том, как Дима был рядом. Он и сейчас был рядом, только ещё лучше. Пусть противниками были не немцы, а свои же, русские, служащие родине ребята, но добром не договориться и снисхождения не дождаться, увы. Многие погибнут, но это необходимо, раз родина поставила их в такие условия… И всё-таки Виктор не рассчитал. Восстание задохнулось. Прорваться почти ни у кого не получилось. Весь лагерь полыхал, гремел и дымился, но воевать больше было некому. Разрозненные обороняющиеся группы были загнаны в разные углы и уничтожались. Ту, в которой был Резнов, обстреляли слезоточивым газом, и все полегли. Это произошло уже совсем близко от ангара, где ждали мотоциклы. Глупо было упасть в одном шаге от свободы, и Резнов, хоть сам задыхался, подхватил с земли Алёшку, потерявшего сознание, и сам не зная, какими силами, дотащил его до двери, за которой спешно забаррикадировался. Охрана могла ворваться уже в следующую минуту. Некогда было приходить в себя, протирать отчаянно режущие глаза или прощаться. Резнов как следует встряхнул Алёшу, надавал ему пощёчин и усадил на мотоцикл. Хоть восстание захлебнулось, но уложились они в срок — как раз в этот час проходил поезд и необходимо было успеть на него забраться. И как замечательно они понеслись по подмёрзшей дороге, рассекая болотца сверкающей ледяной воды. Очень давно, целую жизнь Резнов не ездил так быстро, не ловил, радостно скалясь, бьющий в глаза ветер севера и свободы. Их преследовали, стреляли, Виктор был ранен, но и счастлив был как никогда. Проехаться так в блеске удивительного, последнего для этой осени холодного солнца — и больше, казалось, ничего не надо. За это тоже, за эту гонку, за свист в ушах, за радость движения нужно поблагодарить Алёшу. Если бы не он, ничего бы не было. Он тоже улыбался. С поразительной ловкостью на ходу перезаряжая ружьё, отстреливался. Каков молодец. Ему бы на Зееловские. С ним бы в Панков, и вот бы Дима был таким же… Из-под колёс вылетают камушки, протяжный гудок уже невдалеке. Надышавшись вольным воздухом паровоз мчится быстрее, чем Резнов полагал, но догнать его нетрудно. Труднее на него перепрыгнуть. Справится ли Алёшка? О себе Резнов уже не думал. Ему уж точно такой фокус не провернуть, тем более что некому будет держать руль. Что ж, пускай. Пусть его поймают. Расстреляют, может быть. А может, та незримая, таинственная злая сила, что берегла и не отпускала его все эти годы, снова отведёт гибель. Поживёт ещё? Главное, Алёшка вырвется отсюда, и никто больше не будет его мучить. Он вернётся домой, где бы его дом ни был. Вернётся вместо Димки. И будут у него друзья, работа, будут у него дети и верная служба родине, будут книги и воспоминания. Резнов уловил благоприятный момент — до поезда несколько метров отчаянного и безнадёжного полёта, но впереди между дорогой и рельсами поблёскивает лужа, дальше перерастающая в заводь, а простреленная машина и так теряет скорость и вихляет пробитым колесом. Сорванным голосом Виктор скомандовал прыгать. Алёшка, послушный, в тот же миг поднялся, рванул и умчался птицей. Краем глаза Виктор проследил его прыжок. Как он вытянулся, словно кошка, и летел так, что непременно должен был упасть под грохочущие колёса, но каким-то неведомым образом выгнулся и дотянулся-таки до последнего прута лесенки, с огромной силой ударился о вагон, но на одной руке удержался. Едва зацепившись, сразу обернулся, что-то закричал вслед. Каково ему, бедному, только после прыжка понять, что Виктор-то прыгнуть не сможет. Свобода достанется ему одному. Прощай, сокровище. Что-то тоскливое и родное прозвенело в воздухе. Звезда полей, во мгле заледенелой остановившись, смотрит в полынью… У Димы были тоже зелёные глаза.