Помни их имена

Час ранний. Рассвет смотрит в окно. Тихими шагами Драгович вошёл в комнату. Запираться Штайнер не имел возможности и права, но и никто не имел права его беспокоить. Прийти к нему мог или Драгович, или, при неблагоприятных, но маловероятных обстоятельствах, желающие его украсть агенты иностранных спецслужб. Фридрих спал в углу на своей кровати. Лучи золотились в одном движении от его лица, но ещё не будили. Рыжее казахское солнце шло ему больше воркутинского. На бедной и холодной постели жизнь его выглядела трогательно пустой и одинокой. Он постарел с момента их предыдущей встречи — Драгович с печальной досадой замечал это каждый раз, но каждый же раз с нежной жалостью и сердечной жалобой признавал, что по-прежнему, несмотря на бегущие мимо года, в нём легко угадывается что-то особенное, беззащитное, хрупкое и лилейное. По сути своей он был нервен и подвижен, вот и сейчас проснулся резко, с коротким вздрогом, но не от испуга. Кошачьи глаза блеснули и через несколько секунд узнавания наполнились смятенной радостью. Он приподнялся, поспешно провёл рукой по лицу, нашарил глазами часы, незанавешенное окно и далёкую дымку мёртвого моря над ним, стакан с водой на столе, закрытую дверь и вернулся к Драговичу. И тайное русское «здравствуйте», и милое, с шипящим присвистом на первом звуке «што, Никита?» Драгович взял стул и присел напротив, расстегнулся, расслабил ремень, неторопливо закурил и усмехнулся этой очаровательной благоприобретённой повадке к абстрактным восклицаниям. Называть по имени — на это не многие способны. Никому и в голову не придёт. Никому из окружения — для всех он генерал, человек опасный, уважаемый и недоступный, даже для лучшего друга. Впрочем, на большой земле, в Москве, Свердловске, Киеве и прочих городах, где часто приходится бывать по работе, у него имеется по роскошной женщине из тех, что принимают короткие условия: не любят, не ждут, но по предварительной договорённости встречают с радостью и тогда уж веселятся, играют и называют по имени. Даже смешно, что немецкий учёный у него на таких же условиях. Но его несмелое «Никита» искренне и теплее неверных слов. Наверное потому, что началось давно — тогда же, когда и «Фридрих», и длится поразительно долго, и длится сейчас в раннем утре, пурпурном холодном небе, прервавшемся тревожном сне и тоске. Фридрих всё время тоскует. Ему есть о чём. Каждому есть. Они не виделись пару месяцев. Тогда от многочисленных информаторов стало известно, что в Воркуте готовится крупное восстание. Конечно, с ним стоило заранее бороться — не допускать до беды, вылавливать зачинщиков, усиливать меры, действовать непредсказуемо. Но конкретно процесс управления и охраны лагеря был вне юрисдикции Драговича. Он был занят куда более важными делами на международной арене, часто отлучался, да и вообще формально начальником лагеря был не он. Формально он вообще не имел к лагерю отношения, поскольку его работа в лагере, вернее, работа, которую он курировал, была глубоко засекречена. Возиться с бандитами и доходягами — это был не его профиль. Его профиль — контролировать ход разработки химического оружия и других оборонных программ, настолько высоких и секретных, что даже он не знал всего. Не знал, но, при своей проницательности и способности сложить два и два, мог догадываться. Некоторые из этих программ были свёрнуты ещё в пятидесятых. Теперь к лагерю Драгович был привязан только многолетней привычкой, любовью к морозной пыли, метелям и северным сияниям и Фридрихом. Да ещё, пожалуй, не исчезающим из списков именем Виктора Резнова — жив, собака, и то хорошо. Драгович не испытывал потребности встречаться с ним или хотя бы видеть его. Зачем? Он Драговича только лишь ненавидит. Да и постарел, должно быть, до неузнаваемости, грязный разбойник, что с него взять… Но всё же приятно было носить в тайнике сердца, словно обрывок полусожжённого письма, его дерзкий молодой образ, как образ собственной юности, как залог бессмертия и неизменности своей души. И приятно было чувствовать его жизнь, его плен и каторгу в своих руках. Но объективно, Резнов не страдал в Воркуте. Он не бежал, не баламутил прежде, не воевал с несправедливостью и здравым смыслом. Жил, работал себе тихонько в лагере, как живут и работают сотни ему подобных в провинциальных городах, и был, наверное, по-своему доволен судьбой. Что-то подсказывало Драговичу, что хорошо бы за ним присматривать. Держать при себе. Оберегать, не прикасаясь. Держи друзей близко, а врагов ещё ближе. А кто Резнов ему? Никто. Мог бы быть другом. Драгович не нуждался в друзьях, но всё-таки, хотя бы в оплату их красивого детского прошлого, хотя бы в память той пивной на царицынской площади, в память их оврагов и волжских затонов, как будто в память об одном единственном лете, проведённом в деревне и от того в долгой памяти составившем всю картину золотого детства — хотя бы в дань этому Драгович мог бы вытащить его из недр лагерного забвения, реабилитировать, наградить, возвысить и дать ему, что он хочет. Но единственный путь возвышения и предел дозволенных желаний — приблизить Виктора к себе. То есть, допустить до своей дружбы, сделать его, например, своим охранником, дать ему работу и кров поблизости от себя и оставить себе контроль над ним, раз уж Виктору повезло или не повезло войти в малый круг людей, Драговичу не безразличных. Да, толковый и преданный, словно пёс, человек ему бы не помешал… Но сделанного не воротишь. Резнов желает ему только смерти. А Драгович желает ему всего хорошего, но всё же не настолько, чтобы отпустить его и позволить бегать где-то одному. Впрочем, в порыве великодушия Драгович мог бы позволить ему и это, если бы не небеспочвенные опасения, что Виктор, оказавшись на свободе, сам возьмётся за месть и тогда натворит дел и сам себе навредит. Нет уж, пусть сидит, как мышь под метлой, бог с ним. Кроме всего прочего, когда возникли слухи о готовящемся в Воркуте восстании, многое указывало на Резнова. Прежде он не считался зачинщиком и уличить его было сложно. Для его же блага следовало изолировать его, посадить в карцер на месяцок. Но как раз тогда Драгович был по горло занят другими делами и разъездами. Лагерное же начальство считало, что само справится — порядки нынче изменились. Да и вообще, работа подходила к концу. Вернее, работа никогда не была бы окончена, но на этом этапе ничто не мешало, а по некоторым причинам даже требовало перенести исследования на другую базу. Воркута изначально не была идеальным местом для разработки химического оружия. Для теоретической части — возможно и вполне надёжно, но теперь пришёл черёд опытов. Меж тем в Аральском море на острове Возрождения был построен биохимический полигон. Драгович имел там мало влияния, но кое-каких нужных знакомых держал и через них уже несколько лет выпрашивал, выбивал и оборудовал большую современную лабораторию специально под Штайнера. Газ «Нова-6» требовал обширных полевых испытаний и там Штайнер мог бы вплотную ими заняться. Поэтому Драгович переправил Штайнера на остров Возрождения — ещё и для того, чтобы оградить от грядущего восстания. Как позже выяснилось, предчувствие не обмануло. Фридрих не противился, он был рад переменам. Простились они ласково. Впервые за восемнадцать лет куда-то уезжал Штайнер. А Драгович отпускал с его тоской на сердце, ведь никогда не угадаешь, надолго ли. Но ясно, что отсюда — навсегда. И немного жаль было Воркуты, теперь отходящей в разряд прошедшего. Хорошо бы найти в лагере художника и заказать ему знакомый пейзаж — к тёмной дали горизонта тропинку по багряному летнему лугу — и подарить Фридриху. Ведь и это, по-своему, было лето в деревне. Все эти годы жизнь Драговича не ограничивалась Воркутой. Он много ездил по всему миру, живал в столицах, занимался совсем другими делами. Менялись любовницы в разных городах, а в Москве была даже квартира поблизости от Лубянки, личная, обустроенная по собственному вкусу. И всё-таки чужая. Всё-таки домом, как ни странно, ощущалась Воркута. И будет глупо отрицать, что не из-за Фридриха. С ним Драгович проводил долгие дни и недели, помогал, выслушивал, участвовал, вникал в результаты работы, чтобы самому потом, при надобности, в общих чертах объяснить их своему высочайшему начальству. Фридрих ему нравился, был интересен и близок по духу и делу. Он был большой молодец, старался и получал награду, которую умел ценить: разговор на отвлечённую тему, партию в шахматы вечером за чаем, а иногда, в короткий летний заполярный срок, прогулку за пределы лагеря, по пологому берегу реки со всё тем же голубиным названием, по багряному лугу. Умный, хотя и по-своему наивный, без увёрток отдавший всё, что имел, и всей душой пошедший на сотрудничество, ещё тогда, давно, в сорок пятом… Ещё до конца войны советское руководство озаботилось тем, чтобы добыть видных немецких учёных. Тянуть с этим было нельзя — американцы хотели того же самого. Деятельность Штайнера была засекречена, но всё равно было известно достаточно, чтобы признать его ценность. Драговичу поручили его розыск и поимку. В ходе розысков он узнал многое о Штайнере — его семью, его детство, его путь и историю. С блёклой фотографии в личном деле смотрел тонкий и стремительный белёсый зверь, наверное не лишённый изящества камеи. Наверное независимый и гордый. Наверное беспомощный и послушный. Поиски были долгими и кропотливыми. Штайнера эвакуировали и таскали по всей Германии, а затем он исчез. Немалых трудов стоило выяснить местоположение застрявшего во льдах немецкого грузового «Видергебурта». За ним пришлось выдвигаться в самую Арктику, на холодный край земли. Русских псов свирепая вьюга не брала. А Кравченко даже шапку не желал надевать. Драгович любил его выносливость, здоровье и силу. Сбивающий с ног ветер его лишь касался. Сорокаградусный мороз — лишь покусывал за щёки. Единственный, а потому лучший друг, приспешник, собрат, товарищ и коллега… И это тоже было давно. В тридцатые, в Ленинграде. Там начиналась военная карьера Драговича. Он был молод и ни в чём не знал нужды. Высокое положение отца обеспечило ему должность и звание. Репрессии его миновали, даже наоборот, вытолкнули наверх, на освобождающиеся места. Родители жили по соседству и души в нём не чаяли, всеми силами и средствами оттягивая час, когда придётся отпустить его в свободное и неизвестное плавание, а плавание ему, стройному паруснику, предстояло большое. Позади таяли беззаботное детство в родном Царицыне, затем переезд, математическая школа и военное училище. Из нынешнего — случайная встреча возле решётки Летнего сада, Ирина Кравченко, осколок в сердце, прекрасный взгляд сердоликовых глаз. Девушка была волшебна. Против Драговича были его неопытность помноженная на самовлюблённость, упрямое желание во что бы то ни стало добиться своего — чем печальнее, тем больше тянет бороться и спорить, требовать себе награды, уже заслуженной страданием. Красивая ягода крушина, но как съешь — сдохнешь. Сначала она приняла ухаживания, а потом неожиданно отвергла. А Драгович с отказом смириться не мог. Он впоследствии многократно себя спрашивал — зачем он так вцепился в неё, зачем бился в наглухо закрытую дверь, почему именно эта девчонка? Именно эта или другая на её месте, но одна такая должна была сыграть роль подобия любви. Сыграть и остаться, забывшись через много лет, но через всю жизнь уронив свой дивный отблеск на душу и образ мыслей любившего. Ирина его ни в грош не ставила. Подпускала к себе на шаг, а затем жестоко гнала прочь, дальше и дальше, со рвением оберегая идеал жизни, в который верила. Она была из небогатой, самой обыкновенной и даже не вполне благополучной семьи — ей бы стоило бояться, уважать и стремиться навстречу столь завидному жениху, тем более что Драгович в самом деле хотел, даже мечтал и жаждал жениться на ней и ничего плохого в её отношении не замышлял. Он не то что бы был одержим. А даже если и был, не терял спокойствия и благоразумия, не причинял себе вреда, не губил карьеру — ничто из его жертв и уступок не было для него фатальным. Свои унижения и обиды сносил с видом безразличным и благородным, будто все эти глупые женские выкрутасы он может, пожав плечами, простить, как каприз, по причине их незначительности. Да, носил цветы и не принимаемые подарки, замерзал под её окнами, подкарауливал у университета, преследовал, с кривоватой улыбкой в ответ на отказы великодушно бросал: «вижу, ты не в духе, ладно, милая, в другой раз». Любовь ли? Ревность и злость не застилали глаз красной пеленой, но едва Драгович замечал, что у Ирины завёлся ухажёр, отпугивал его свирепо. Так же он обращался с её друзьями и близкими. А её саму не запугать было, не уговорить, не убедить — такая своенравная, отчаянная и упрямая, вбила себе в голову, что ничегошеньки не будет, так же Никита вбил, что будет. Он всё надеялся. Всё цеплялся за призрачные надежды и говорил родителям, знакомым и себе, что всё в порядке, всё решено, что подурит немного — пусть ей, и согласится, никуда не денется. У Ирины был младший брат Лев. В отличие от сестры, на удивление несимпатичный увалень, злой и замкнутый ребёнок, не нашедший в семье понимания и ласки — его строго воспитывали, колотили, а сестра относилась к нему как к помехе. Приходя к дому Ирины, Драгович каждый раз встречал его, словно Лев только того и ждал, чтобы первым в их большом коммунальном бедламе открыть ему дверь. Лев не был разговорчив, но, смущённо прилипая к дверному косяку и пытливо буравя Никиту глазами исподлобья, ждал, пока Драгович сам ему что-нибудь скажет. Почти не ощущая неловкости, Никита спрашивал, приветливо интересовался новостями и делами, политично обходя острые углы, которые могли бы ребёнка задеть. Зная, что Ирина брата не жалует, Драговичу не было резона к нему подлащиваться, однако их приятельство сложилось само собой. Лев не раз становился свидетелем того, как Ирина ругалась и кричала, требуя оставить её в покое. Он надувался, смотрел на сестру ненавидящим взглядом и порой даже лез на неё с кулаками, что Драгович, конечно, пресекал. Лев всей душой занял сторону Никиты. Должно быть, потому, что Драгович являл собой привлекательный образ и пример для подражания и обожания — в свои двадцать два он был высоким, видным и вполне красивым, солидным и умеющим себя вести, успешным, богатым и блистательным, в общем, тем, на кого четырнадцатилетнему мальчишке хочется походить. Несколько раз он угощал Льва принесёнными для Ирины шоколадками и конфетами. Драгович не гнал его, не насмешничал, а относился покровительственно, с сочувствием, в то время как дома Льва наказывали за плохую учёбу и гоняли. Лев был серьёзным, нелюдимым и тихим. О степени его привязанности к себе Драгович мог лишь догадываться, потому что она никогда не выражалась в словах и жестах. Всегда, даже в детстве Лев хранил между собой и своим кумиром почтительную дистанцию. Он не навязывался, и у Никиты не было причин устать от поклонника, но один раз случилось и потом повторялось: после очередного домашнего инцидента Лев бежал из дома, а больше ему пойти было некуда, кроме как к Никите под дверь. Без жалости и вздохов, но ласково и просто Драгович пустил его на пару дней с условием, что после он вернётся обратно к родителям. Лев вернулся, но ненадолго. Разница в восемь лет препятствовала их дружбе, но со Львом они сошлись на общностях характера и понимании без слов. Хотя скорее, это Лев со всем старанием юной души постарался под Никиту подстроиться: не лез с откровенностями, не заглядывал в глаза, но молчаливо шёл рядом, в любой момент готовый броситься на общего обидчика или выполнить просьбу. Их сближению послужило трагическое обстоятельство. Однажды осенью у Драговича произошла с Ириной очередная ссора. Ирина дошла до оскорблений, до нескольких пощёчин, которые Драгович с потерянным и понурым видом стерпел, сам не понимая, как до этого докатился. Во всей его предыдущей, благополучной и радостной жизни любые боль и неудобство считались немыслимыми, вопиющими и недопустимыми безобразиями. Какого бы то ни было давления и притеснения по отношению к себе он и помыслить не мог. А теперь вот, в самом деле чувствуя горечь, понимая, что больше не может делать вид, что всё в порядке, он уходил, неся за глазами слёзы от Малой Морской до Большой Конюшенной. И испытывал он не гнев, не желание отомстить, не возмущение, а только тоску и разрывающую сердце жалость к себе — такую, что жить не хотелось. Той же ночью Ирина погибла. Её нашли с разбитой головой недалеко от её дома. У Драговича было алиби, да и улики указывали на разбойное нападение. С известием о её смерти накатило опустошение, но через несколько недель — облегчение и освобождение. Пришла утешительная мысль о том, что больше никто никогда не причинит ему страданий. Больше никому не дано. Так же как и никого не дано полюбить. Ещё много лет Драгович находился под впечатлением от случившегося. Всюду искал похожих девушек и повторял её образ в вещах, ей свойственных. В местах, в которые она с охотой пошла бы, она и после смерти появлялась, стоило приглядеться и прислушаться. Но всё это не мучило его. Всё это было грустно, но увлекательно, словно читать вновь и вновь любимую книгу. А потом и это забылось. Лет через двадцать Драгович был так же бесконечно далёк от Ирины, как и от себя самого в том возрасте. Но Лев остался рядом. Сестру он ненавидел, с родителями не ладил. Они никогда не говорили об этом, но у Никиты было немало оснований полагать, что Ирину убил именно он. Лев для своего возраста был крайне силён, жесток, смел и сообразителен. Спрашивать о правде не стоило. Так или иначе, сделанного не воротишь, а Лев — славный парень и верный друг. Драгович не мог не признать, что освобождение от сердоликовых чар пошло ему на пользу. Он бросил глупости, с головой погрузился в службу, пошёл в гору. Достаточно просто для него было потянуть за собой и младшего товарища. Льва раньше срока взяли в армию, потом Драгович организовал ему скорое повышение в звании, пристроил его возле себя — и всё это было не зря. На всю жизнь Лев остался ему преданным другом и надёжным соратником. Драгович посвящал его во все свои секретные планы и мог без опасений доверить ему что угодно. Кравченко мог справиться с заданием любой сложности, и его взгляд на мораль, справедливость и допустимые потери был точно таким же, как у Никиты. А кроме того, практически ничем на Ирину не похожий, он всё же едва уловимо напоминал её — чем-то в разрезе век, разлёте бровей и независимом характере. О его же преданной любви к себе Драгович не задумывался, но знал о ней то, что она никогда не пойдёт против его воли и не причинит ему неудобств. Бок о бок они прошли всю войну. Для умных людей «пройти войну» — не значит пропахать по-пластунски пол-Европы. Уже тогда обладавший влиянием и рано, но заслуженно пришедшим к нему званием генерал-майора, Драгович смог найти место для себя и друга не в окопной грязи, а в удалённых от линии фронта штабах, где решаются не менее важные вопросы. В течение войны Драгович разработал и провёл немало стратегических операций. Несмотря на благоразумие, он и сам не раз бывал под огнём, бывал и ранен, как и Лев. В Сталинграде их обоих не обошли награды. Не единожды они спасали друг другу жизнь, но их дружба оставалась слегка прохладной, скорее деловой, чем личной. И всё-таки роднее и ближе него у Драговича никого не было. Именно ему Драгович передоверил поиски драгоценного доктора Штайнера в конце войны, когда сам был занят в дележе Европы. Штайнер нашёлся на краю земли, в бесконечных льдистых скалах и вьюжных барханах, среди которых Лев шапку надевать не пожелал. Резнов тогда был закутан плотно, хоть и ему едва ли было холодно. Какой уж там холод, когда он был полон любви и радости. Смешно было ревновать — смешно до боли, и всё-таки Драгович испытывал явную досаду каждый раз, когда видел Резнова увивающимся вокруг того мальчишки-разбойника. Нестерпимо. Драгович нашёл Виктора в Берлине и включил в своё подразделение из лучших побуждений. Напал к сорока годам сентиментальный стиль: Никита захотел было вернуть своего детского милого друга, дать ему шанс устроиться после войны. Но ничего не получилось. Резнов с собой притащил нескольких слушающих только его приятелей и сам вёл себя отвратительно, при каждом случае дерзил Драговичу, то есть непосредственному командиру, в лицо и среди солдат распускал клеветнические сплетни о его предательстве и трусости. Субординация и воинская необходимость подчиняться Резнова кое-как сдерживали, но по его поведению было ясно, как низка его дисциплина и какой он чёртов болван. И всё-таки что-то нём было цепляющее — в светлейших васильковых глазах и рыжих, обмётанных инеем ресницах, в движениях, в звуке голоса, в волчьих огоньках в степи, в позвяке колокольчика… Быть может, осколок в сердце, быть может, Ирина, давно позабытая и случившаяся много позже Резнова, таинственным образом отразилась в нём и напомнила о беспомощности, о боли и тоске, о слезах, уносимых за глазами и с Малой Морской, и с Царицынской площади. Какой бы безумный и гадкий фортель Резнов ни выкинул, Никита простил бы ему, замял бы, сумел объяснить и оправдать, лишь бы ещё раз попытаться завоевать его доверие. Зачем? Чтобы возместить старый долг? Странно переплелись в давней памяти милые образы. Собственная вина перед Виктором чудилась Драговичу соразмерной непреклонности Ирины — той жестокости, которую судьба назначила ему расплатой. Резнов был непреклонен не менее. Да ещё чуть ли не демонстративно вешался на своего разбойника. Все фокусы и капризы сошли бы ему с рук. Но на редкий случай досадной уязвимости рядом был Лев. Кравченко долго безмолвно терпел Резнова — он подробностей отношений не знал и, должно быть, удивлялся, почему одному дуралею всё позволяется. Потом Лев стал тихонько посапывать и проявлять нетерпение. Потом, как полагается верному защитнику, он сделал то, что сделал. С молчаливого согласия и печально отведённых в сторону глаз Никиты, Кравченко отданным приказом отправил Резнова и его прихвостней в газовую камеру на смерть. Драгович мог бы это прекратить, но Лев был прав. И дальше возиться с Виктором было бы утомительным. Конечно, можно было бы потерпеть и после с ним распрощаться, но обида и ревность не хотели его отпускать. В конце концов, Драгович и той ночью, когда Ирина погибла, не отправился её сторожить, а вместо этого, что-то смутно предчувствуя, унёс за глазами слёзы в квартиру приятелей по службе, чтобы обеспечить себе железное алиби на Большой Конюшенной. Здесь тоже у него была лазейка на случай внутреннего суда: он не сам избавился от милой сердцу слабости, а доверил другу, который в данном случае обладал беспристрастным и разумным взглядом и каких бы то ни было слабостей был лишён. То, что Резнов выжил — случайность. Счастливая или нет, бог с ним. Главное, впредь не приближаться к нему, не давать ему шанса быть грубым. Иначе, как бы благоразумие Кравченко вновь не сработало, как безотказный защитный механизм… Помнится, тучи на небе сгущались. Арктическое солнце ещё пробивалось на востоке, но ветер и мороз усиливались. Дым метался в воздухе лишь секунду, а затем исчезал. Один немец. И только он один. Всю остальную немецкую полярную базу сравняли с землёй и пленных убили. Куда их девать? Лишних обратных билетов нет. Некоторые места освободили погибшие русские солдаты, но, чтобы там Резнов ни тявкал, Драгович, за единственным исключением, ненавидел немцев как врагов и жалеть их не собирался. Как и обещала блёклая фотография, Штайнер был тонким и стремительным, с детским разрезом пепельных глаз. Собравшись с силами, солнце в последний раз пробило лучом тучи и осветило его. Снег искрился под его осторожной поступью. Он старался нести голову горделиво, но какой же маленькой, беззащитной и изящной была его точно очерченная чёрным льдом фигура среди бесформенных и жарких, пегих и растрёпанных русских псов. Тёмная шинель, от которой едва ли дождёшься тепла, чёрный шарф, фуражка, тугой ремень с немецким лозунгом. Он был в высоких сапогах, в которых ноги должны были закаменеть в лёд, и в кожаных перчатках, обещавших то же самое пальцам, и лицо белее снега. Словно выпавший из короля крысёнок, остывший уголёк. Снежинки падали на его лицо, оседали на бледных губах, не таяли, а слетали, когда он говорил. Неловкая и неумелая улыбка, пожатие безвольной, будто не имеющей костей руки… Этот немец был явно хитёр и опасен, но здесь он был бесхитростен и действительно рад встрече, дарующей ему ещё долгую жизнь. Чтобы его осипший голос было лучше слышно, он подходил ближе, чем стоило бы. Другая причина — вольно и невольно он тянулся к единственному для него источнику тепла. Драговичу нравилось быть этим источником. Своего жара было не жаль. Ведь и у него внутри горел никого не согревающий костёр красной рябины. Кровь неслась по венам, ломая строящиеся ледяные заставы, стук сердца ощущался отчётливо, с глубоким гибким звуком ходили рёбра, оберегая огонь, раздуваемый кузнечными мехами лёгких. Попадая внутрь, воздух за секунды разогревался с минус сорока до плюс пятнадцати. Ещё через несколько месяцев они все оказались в Воркуте. Драговичу дали полномочия на основе лагеря организовать лабораторию для Штайнера. Со Штайнером они с тех пор проводили много времени вместе и уже к следующему лету могли назваться друзьями. Все отведённые солнцу и туману семьдесят суток ближе к полночи уступали заморозкам. Скудные полярные цветы раскрывались розовым ситцем по утрам и погибали к астрономическому вечеру. Молочно-голубая даль Заполярья околдовывала, так что и уезжать не хотелось. Не хотелось, и ещё одно «лето в деревне»: Драговичу было уже немало лет и в чём он точно себя не заподозрил бы, так это в романтике. Но, наверное, дело было в том, что закончилась война. Что Ирина, редко, но регулярно возвращавшаяся, вернулась опять, если её именем назвать печаль и трогательную цепь воспоминаний о жизни. В таком меланхолическом настроении нужно было кем-то увлечься, а рядом нашёлся Фридрих. Смешной и милый, старательно изучающий русский язык, приноравливающийся к незнакомым условиям, всем интересующийся, хрупкий, словно горделивый и нежный садовый вьюнок. Высшей наградой для Фридриха была прогулка за пределы лагеря. Он опасливо надевал на плечи ватник — под ним была всегдашняя шёлковая рубашка и хороший костюм. Этим Драгович, по его просьбе, снабдил его с большим запасом. Фридрих попросил вернуть и сохранить его бывший когда-то в Германии, до всей этой безумной катавасии с войной, благочестивый и изящный вид: хорошие ткани бежевых оттенков, разрешение и возможность мыться дважды в день, хороший чай, правда, не из фарфоровых чашек, а из стаканов, и всего лишь с сухарями. Но он был прав. Приятно было пройтись по лагерю, среди грязи, шума и бедлама и заглянуть к нему, в чистую комнатку с окном на солнечную сторону, скромно обставленную, но уютную, всю наполненную его кошачьим изяществом и оленьей красотой поведения. Ничего нацистского в Штайнере не осталось. От немецкого языка он отказался совсем, читал только русские книги и грустно отводил глаза от несовершенств своего существования. Носил поверх хорошей рубашки телогреечку, аккуратно топал сапогами о порог и так тщательно намывался единственно доступным дегтярным мылом, что весь им пропах, но это был приятный запах. Его пепельные глаза утомлённо накрывались скотомой, храбро защищавшей мерцающим кругом его волшебное изящество и благоговение — не перед Драговичем, но перед щедрой судьбой, от всего остального в нём, всего плохого, себялюбивого и эгоистичного. Ирина тем летом проявила себя в пшеничном отливе его волос, заработанном под неверным солнцем прогулок, и в поднесённом к глазам платке, в пурпуре и лилиях, в милых вечерах под радио и печку, под исписанные формулами листы, под ползущее вдоль горизонта холодное сияние, в свете которого вместо загара по белейшей коже у носа и бровей рассыпались рыжевато-серые веснушки. И на дальний путь, на все последующие долгие года и встречи в медвежьем углу осталась в коротком и порывистом объятии. Ирина тем летом была ярка и близка, как сам факт беспомощной тяги к прелестному. Не могла любовь быть бесплотной даже при высшем благоговении и благодарности, как не могла не быть благоговейной и восхищенной предельно плотская страсть. Любовь, будь она хоть сотню раз платонической, верна своей сущности. Ведь она, даже самая возвышенная и чистая, строится на влечении к органическому началу, к трогательному и нежному обниманию того, что обречено тлению… — Что, Никита? — Нужно составить послание для нашего молодца. Он уже близок к своей цели. Драгович знал, что это известие Фридриха обрадует. Столько лет их совместной работы наконец принесут явный результат. Для Фридриха это было даже важнее и интереснее «Новы-6» — его эксперименты по внедрению в человеческое сознание. Штайнер как-то объяснял, что это сродни природе сна. В быстрой фазе активность мозга высока и напоминает бодрствование. Мозг обрабатывает информацию и по нервным тканям произвольно проходят электрические импульсы, зажигая то одну, то другую область. Перед мысленным взором пробегает череда ярких образов и воспоминаний прошедшего дня или дальнего прошлого, они никак не связаны друг с другом, но мозг так устроен, что сам придумывает связи и складывает их в историю. Вот и разгадка всех вещих и невыносимо грустных снов и предутренних приветов от Ирины: что человека беспокоит, о том он и думает. Оттого активные нейронные связи зажигаются и оживают, а мозг сам рассказывает себе сказку, причудливо сплетая друг с другом разрозненные события. Так же и при воздействии. В сознание вкладывается некая идея, привносится запрограммированность на действия, а мозг испытуемого сам подгоняет фундамент под здание, и команду делает своей целью и мечтой, выдумывая для себя веские причины во что бы то ни стало её исполнить. Скажем, дана команда убить. Мозг подопытного, если он лабилен и легко внушаем, сам покажет себе сон, приведёт подборку давнишних образов и случайных впечатлений, на основе которых придумает вескую причину для ненависти и желания убийства. Конечно, всё это условно, как поведёт себя испытуемый, во что поверит или не поверит — заранее не угадаешь. Тут были сотни нюансов, чтобы исследовать и минимизировать которые необходимы были годы и годы. Любой физический или личностный фактор мог перевесить и сбить испытуемого с толку. Дело не только в биологии, но и в психологии, но в этом Фридрих разбирался меньше. В идеале план был таков: зомбировать иностранца, внушить ему идею и скрыть её от него же, чтобы он не выдал её. Потом вернуть иностранца в его страну — он не вызовет подозрений, потому что сам ничего не будет знать. Затем транслировать ему числовую команду, активировав его программу действий. На практике разум каждого подопытного реагировал по-разному. Выполнение задания находилось в зависимости от личных желаний и склонностей подопытного. Потому, если влагаемая идея соответствовала его личным убеждениям, то он выполнял её с большей вероятностью. Заключённых в Воркуте Штайнер зомбировал подобным образом, давая им команду убить определённого человека, и они это делали, а порой не делали. Из тех же, кого нарочно выпускали на свободу, чтобы они убили там, почти никто не выполнил задачи. Давали подопытным и другие, более простые для выполнения, но более трудные для восприятия задания — тоже с переменным успехом. Прежде на верхах не отвергались предложенные Драговичем амбициозные и радикальные, «на крайний случай» планы пустить ракеты с «Новой-6» по крупным американским городам и тем поставить страну на колени. Были и другие идеи насчёт диверсий и подрывов изнутри, но для этого нужно было тайно транспортировать секретное оружие в Америку. А кроме того, следовало найти добровольных агентов-перебежчиков или же подкупить или принудить компроматом и угрозами. Для верности этих агентов следовало так же зомбировать, но не подавляюще: лишь вложить в их сознание механизм распознавания кодов и стереть им память о деталях плана, чтобы они себя не выдали. В остальном же этим агентам было полезно осознавать себя как предателей Америки — в таком случае они выполнили бы свою миссию более успешно. Всё это — задача практически неосуществимая, но пока кто-то из советского правительства выделял на это деньги, Драгович готов был заниматься, благо строгой отчётности с него не взимали, а получаемые средства он мог перераспределять и направлять на те проекты, которые сам считал перспективными. Газ должен был изготовляться на секретной базе в Ямантау. Числовые последовательности — транслироваться с подводной шифровальной станции у берегов Кубы. Опыты со внушением проводились в Воркуте. Не удивительно, что у Драговича было много разъездов. В шестьдесят первом Драгович контролировал постройку кубинской базы, когда американцы вздумали напасть на остров. Конечно, об этом было заранее известно — Кастро прислушался к своему могущественному союзнику и принял указанные меры. Вторжение было подавлено относительно легко. Большинство заброшенных диверсантов были кубинскими беженцами, но попалось и кое-что интересное — агент ЦРУ, Алекс Мэйсон. Не то чтоб крупная рыбёшка — почти ничего полезного он не знал, но его, при случае, можно было бы обменять на своего пленённого агента. Но Драгович распорядился им иначе. Подвергнуть его психологическому воздействию было далеко идущей идеей. Если бы удалось превратить его в марионетку и затем вернуть в США, он был бы весьма полезен. Ещё труднее, чем подвергнуть и вернуть, было обеспечить ему алиби, сделать так, чтобы его снова приняли в ЦРУ — сложно, но не невозможно. И в ЦРУ имелись свои люди, а с помощью бюрократии и путаницы можно достичь многого. Для какой именно цели использовать Мэйсона, можно было решить в дальнейшем. Пока же Драгович отдал его Штайнеру. Может, не вполне разумно было посвящать Фридриха в частности, но их отношения были таковы, что Драгович многим с ним делился, многое как другу рассказывал. Фридрих знал и о теоретической атаке на Америку, и о предназначении Мэйсона. Предназначение Мэйсона определилось весной шестьдесят второго и было не совсем тем, на что Драгович рассчитывал, но так было даже лучше. Драговича самого не посвящали в подробности, да всех подробностей и никто не знал. Через связных, через особых доверенных людей и третьи руки к советской разведке поступил запрос, который дальше поручили лично Драговичу. Он мог лишь, располагая некоторыми фактами, догадываться, что здесь замешаны самые верхи американского правительства. Кому-то очень мешал американский президент. Как его допустили до выборов, как позволили ему занять должность, почему раньше не озаботились, это вопрос другой, и не Драговичу было над ним раздумывать. В Союзе подобное было невозможно, но в Америке у руля оказался человек, для устранения которого потребовался масштабный заговор, должный остаться строжайшей тайной. Впрочем, способный сложить два и два человек мигом разберётся. Для всего мира не было секретом, что Кеннеди хотел свернуть войны в Юго-Восточной Азии. На этих войнах, на поставках оружия и оборонных контрактах наживалось огромное количество знати при погонах, а уж им-то не с руки терять кормушку. Им, как и Советскому Союзу (той его непомерно раздутой, требующей и поглощающей непомерные ресурсы милитаристской части, к которой принадлежал и Драгович), требовалась затяжная война на Дальнем Востоке. Военной элите Советского Союза и Америки нужна была относительно холодная война и друг с другом, чтобы банально зарабатывать на ней. Кеннеди портил эту игру. А кроме того, Кеннеди был известен своей непримиримой борьбой с мафией. Мафия же в ФБР имела столько влияния, что даже Драгович об этом знал не понаслышке от своих информаторов. В определённый момент Драгович получил инструкции, где должны быть и что делать его агенты. Использовать «советских» агентов для устранения президента было хитрым ходом. «Советскими» они должны были быть номинально. Настоящим «русским» к президенту не подобраться. Требовались настоящие «американцы», чей русский след легко прослеживался бы, если бы их поймали. То есть, если бы их пожелали поймать. Один действительно должен был быть пойман. На роль козла отпущения сгодился бы любой дурачок-одиночка, чьи действия можно было бы официально объяснить душевной приверженностью Советскому Союзу. Другой агент должен был непосредственно сделать дело — убить президента точным выстрелом. Тут уж дурачок не пойдёт, поскольку боевые навыки и точность стрельбы зомбированием в голову не вложить. На роль козла отпущения идеально подошёл парнишка, коротающий бесконечный срок в советской секретной тюрьме. Насколько Драгович понял, этот идиот, как ни странно, действительно верил коммунистическим идеалам и потому сбежал из Америки в СССР в поисках лучшей жизни. На первой же доступной границе его скрутили, транспортировали в Москву и посадили в одиночку до решения, что с ним делать дальше. Через несколько лет Драгович забрал его и отдал Штайнеру. Память о годах заключения у Освальда стёрли, вместо неё специалисты вживили ему ложные воспоминания о жизни в Минске, о работе на радиозаводе, жене и дочери — воспоминания, которые легко подтверждались многочисленными фотографиями и свидетельствами очевидцев, которые и впрямь на протяжении двух лет жили и работали рядом с тем, кто выдавал себя за Освальда. Штайнер же в Воркуте вложил в его сознание желание убить Кеннеди, а мозг Освальда должен был сам рассказать себе какую-нибудь сказку в объяснение. Психика Освальда была на удивление мягка и восприимчива. Слабый, пугливый, оппортунист и сторонник компромиссов — с ним не возникло никаких проблем, он должен был выполнить своё задание идеально. После подготовки его с приставленной к нему для надзора женой — агентом, тоже знающим лишь свою часть истории и не больше, отправили обратно в США, где его встретили агенты ЦРУ, знающие о нём и о его предназначении. На роль второго агента Драгович выбрал Мэйсона. Как ни было широко сотрудничество ЦРУ и КГБ, но попросить другого боевого агента было бы слишком. Хотя с Мэйсоном и возникли проблемы, Драгович от него не отступился. Его психика наоборот была крайне устойчива. Сам он был поразительно вынослив и крепок, воздействию поддавался тяжело. Штайнер бился с ним несколько месяцев, тщательно обрабатывал и отпускал на лагерную волю, чтобы посмотреть, как он поведёт себя, затем возвращал для возобновления процедур и в конце концов добился-таки успеха. Полной уверенности в управляемости Мэйсона не было, но на то и у ЦРУ должен был быть дополнительный план убийства. Затевать такое дело следует с несколькими стрелками, а надеяться на одного — глупо. Осенью шестьдесят второго разразился Карибский кризис. СССР и Америка подступили к самому порогу ядерной войны, но кое-как, общими усилиями, откатились обратно. В этом была заслуга и Кеннеди, но это не отменяло его приговора. Даже наоборот, упрочило, потому что теперь его стали винить ещё и в лояльности к коммунистическому врагу. Однако с недоступных верхов в ведомства Драговича поступили директивы свернуть некоторые программы атак на Америку. Драгович предпочёл лишь запутать следы. Однако операцию по убийству Кеннеди под кодовым названием «Ascension» никто не отменял — хотя бы потому, что мало кто о ней знал, а те, что знали, имели свою выгоду. От Драговича же ничего не зависело — он лишь выполнял свою часть работы и к самому Кеннеди относился с полным безразличием, так же как ко всем, кого выпадал приказ устранить. Агент Мэйсон был хорош и можно было быть уверенным, что он сможет за себя постоять. Если бы Воркуте не произошло восстания, ему устроили бы побег по-тихому. Удивительное и славное совпадение, что бунт в Воркуте поднялся именно тогда, когда пришла пора Мэйсона отпускать — имея возможность проверить реальные факты, ЦРУ скорее поверит в его побег. Ещё более удивительно было то, что в удачном освобождении Мэйсона принимал деятельное участие этот грязный разбойник Резнов. Драгович узнал об этом позже, из протоколов допросов. Резнов был пойман и водворён обратно в лагерь. Драгович отвёл от него смерть и наказание, но так и не пожелал на него взглянуть.