Помни их имена

Он по-своему любил Америку. Как шикарную, эгоистичную, но великодушную, гордую и несправедливую, дорогую во всех смыслах красотку в стиле Джин Харлоу. Такая никогда ему не достанется и никогда не полюбит в ответ, ведь он сам не красив, не богат, не оригинален и даже не умён. Даже не хитёр. Даже не жесток — по крайней мере, в юности не был. Мечтать не вредно. Он хотел стать президентом. Знал, что когда-нибудь это случится, но заранее понимал, как дорого ему обойдётся и на что ради этого придётся пойти. И раз ему не довелось родиться у богатых родителей, его удел — обманывать, участвовать в чужих преступлениях, извиваться и красться. Очень рано он оказался впутан в грязные тайны политической игры — ещё при президенте Эйзенхауэре. А впрочем, и задолго до того, как переменчивая злая судьба привела его в Белый дом. Ричард Никсон родился в бедной многодетной семье. Ничего примечательного в печальном и долгом детстве, словно созданном для поучительных речей о нём в зрелости: «Вы все меня знаете, я один из вас, я вырос здесь, на лимонной плантации. Это была самая бедная ферма в Калифорнии…» И в чём он был не прав? Всё давалось огромным трудом. Работа с юных лет, семейные строгости и лишения, отличная учёба в школе на пределе возможностей, затем колледж — счастливый и редкий случай, хоть колледж был далеко не таким престижным, из каких выходят настоящие американские президенты. Его удел — упорство и обман на каждом шагу, сговор с сильными, помощь влиятельных людей в обмен на услуги разной степени тяжести. «Добиться всего сам» он не мог, да и не считал возможным. Повезло вновь — набрёл на изумительную, такую же бедную, но сильную духом девушку, идеально подходящую и необходимую для поддержания блистательной карьеры мужа. Она Ричарда не любила, но была честна и добра, за ней пришлось здорово погоняться, хитростью и упорством выпрашивая у неё согласие на брак — преуспел и здесь. Жизнь состояла из бесконечных встреч в клубе, из сообществ, церквей и скачек, широкого круга знакомств, адвокатской практики, войны при спокойной тыловой службе на Тихом океане. При таком фундаменте можно было уже в Конгресс, в Палату представителей. Это место Ричард занял исключительно благодаря связям. Не все они были коррупционными и преступными, но без этого никуда. Мафия всегда правила Америкой. Капиталисты и монополии, чётко поделенный рынок, политические посты, позволяющие сколотить имя и состояние, государственные контракты, подряды на оборонный сектор, затяжные войны в далёких странах, большие деньги и их слуги — вот, кто правил Америкой, и все они были Кеннеди — привлекательные и жестокие, даже если носили другие фамилии и выбирали Йель, а не Гарвард. Уже на этом этапе Никсон, ещё молодой для политика, ввязался по уши в такие комбинации, из которых чистыми не выходят. И его заметили. Новому американскому президенту — на тот момент Эйзенхауэру, тоже опутанному тёмными нитями, посоветовали взять Никсона в вице-президенты. Тот не был против. А Никсон был нужен сильным мира как свой человек в Белом доме. Быть чьим-то человеком, под чью-то дудку плясать, ловко лавировать между жестокими интересами своих господ — это Никсон умел. Выполнять поручения, курировать операции, о которых никто никогда не узнает, отыскивать и использовать компромат, подстерегать, загонять, обыгрывать — всё это было его. Моральной же стороны вопроса попросту не существовало. Меж тем Америка, в образе списанном с Лорен Бэколл, уже кружила ему голову. Вернее, голова у него не кружилась, но яд тщеславия, вседозволенности и алчности прокатился по венам. А кроме того, в душе раз навсегда поселился страх быть раскрытым. А знать многое и не стать так или иначе козлом отпущения и жертвой можно лишь в том случае, если сам будешь решать, кем жертвовать. Восемь лет он прослужил при Эйзенхауре — верой и правдой, ложью и всеми силами, логичным продолжением этого виделся собственный президентский срок. Но в шестидесятом у Никсона появился соперник, против которого не было ни шанса. Едва увидев его, Ричард понял, что проиграет. Джон Кеннеди был слишком хорош. Элегантен и знаменит, богат и благороден, для президента — небывало молод. Модный и успешный, аристократ и бандит, золото и кашемир, настоящая кинозвезда, рок-звезда в миллионах роз. Известная фамилия, великолепная семья, милая жена, маленькие дети и его собственный расцвет, его речь и манеры, а главное, внешность, счастливый характер… На него тоже можно было нарыть компромата с избытком — слишком уж был любвеобилен и неразборчив в связях. На нём лежала лишь половина вины. Он сам был чересчур привлекателен — в него невозможно было не влюбиться. Проведите с ним десять минут и вы никогда не захотите с ним расстаться — это Ричард на своей шкуре испытал. Кеннеди же только того и надо: он лёгок и быстр как птица, необыкновенно щедр в плане раздачи любви кому попало. Впрочем, попало лишь молодым и красивым, потому большая часть Белого дома была хоть как-то застрахована от пагубных последствий воздействия его чар. Не считать же пагубными последствиями печальные взгляды, затаённые вздохи и щемление в сердце. По крайней мере для Никсона они прошли относительно безболезненно. Падкий на обёртку и внешний блеск народ обожал Кеннеди. К чему тут компромат? Едва ли вышел бы толк. Его низложение не принесло бы Никсону народной любви. Ричард понимал, за что Кеннеди любят. Понимал, что сам таким не будет, и понимал, что обожал бы сам, если бы не ревновал и не злился. Вернее, ревновал бы и злился, если бы мог. Но Кеннеди сам был Америкой. Никогда прежде Ричард не страдал подобными склонностями, но сейчас — пострадав, возжелал, пал ниц и возлёг у ног, пусть и от ног прогнали — там места были резервированы для куда лучших претендентов. В чертах и деталях Кеннеди сложился в тот год от века пленительный образ бездушной красотки — в нём, Джоне, «Джеке», как его назвали близкие, и его младшем брате Роберте, «Бобби» — таком же, только нежнее, беззащитнее, наивнее и проще. Оба они были прелестны и злы и никогда бы не допустили до своего общества и высочайшей любви Никсона. Никсон мог быть только поверженным, медью звенящей и кимвалом бряцающим. На дебатах Кеннеди разделал его под орех. Никсон проиграл, но далеко от Белого дома не отполз. Связывали нити прошлых преступлений: бесчисленные попытки убрать Кастро и прочие военные вмешательства, тесное сотрудничество ЦРУ с мафией, большие деньги… Никсон был втянут в организации тайных операций, тех, которые задумывались и начинались ещё до Кеннеди, и тех, что продолжались при нём. Кеннеди же о многом узнавал постфактум, и ему это, разумеется, не нравилось. С кого-то нужно было спрашивать — досталось и Никсону. После провала операции в заливе Свиней Ричард был обозван болваном и жалким провинциальным бакалейщиком. Был, впрочем, прощён, но, впрочем, не забыт. Тогда, в момент короткой и хлёсткой головомойки, Никсон видел его в последний раз. Не этим Кеннеди подписал себе смертный приговор. Слова и даже оскорбления ничего не стоят. Никсон ничего бы ему не сделал. Никсон пребывал в болезненном восхищении и в тайной ревнивой любви. Но Кеннеди был обречён, ибо во многом повинен. Многих он не устраивал. Главная ошибка состояла в том, что Кеннеди вообще допустили до выборов. Что позволили ему занять должность и вскружить народу голову. Почему раньше не озаботились его устранением, подрезанием больших мягких крыльев, это вопрос другой… Его стремления шли вразрез с остальной властью. Во-первых, Кеннеди хотел свернуть войны в Юго-Восточной Азии. Этого никому не было нужно. Кроме того, он здорово ополчился против мафии — пустил против неё своего милого и свирепого младшего брата, которого назначил Генеральным прокурором. По указке брата, словно бойцовый щенок с очаровательной мордашкой и печальными глазами, Бобби кинулся в такой бой, из которого не вышел живым ни Джек, ни он сам. Сначала убили старшего. Никсон вынужденно приложил к этому руку, хотя не хотел и сперва как мог извивался и отнекивался, но пришлось — на нём лежали связи с кубинцами и советской разведкой, а в ЦРУ у него были свои люди, а сам он был своим человеком для других. После, семь разделяющих лет спустя, когда Никсон вновь подбирался к президентскому месту, туда же же нацелился Бобби. Он во всём уступал погибшему старшему брату. Бобби был хорош как последователь и помощник, как верный пёс, как правая рука Джека, как его приложение и следующая за ним нежная тень, как хвост кометы — вдвоём они были идеальны, но сам по себе Бобби стоил не так уж дорого. Он слишком любил Джека — это ясно проявлялось в каждом слове и взгляде при жизни, души в нём не слышал. Только и было у Бобби забот — о Джеке. Вот уж кто пострадал от знаменитых чар фатальнее всего. Конечно, смерть Джека разбила ему сердце, подломила, перечеркнула всё. Тем удивительнее, что Бобби нашёл в себе силы тряхнуть семейной честью и тоже ввязаться в президентскую гонку в шестьдесят восьмом. Впрочем, какой из него президент? Вся его кампания казалась Никсону фарсом, дешёвой реконструкцией, несчастным паразитированием на образе брата-мученика и кинозвезды — цеплянием за этот образ, навсегда ускользающий. Бобби был слишком мягок и нежен для президентского кресла. С разбитым сердцем там не усидишь. Это прерогатива и почётная обязанность президента — разбивать сердца, а Бобби был на это не способен. Щенок даже жене ни разу в жизни не изменил. Ха! Чист как ангел. Куда ему до Джека… Однако в шестьдесят восьмом Бобби летел на волне увлекательных и наивных идей, на крыльях народной любви, и своего добился бы. В тот славный год Бобби сам стал Америкой, трогательной, воинственно требующей справедливости и беззащитной. Но в ЦРУ вовремя приняли меры. Убили и его. К этому Никсон уже не был причастен и вполне искренне жалел и эту уничтоженную красоту — на полу, с распростёртыми руками, со стеклянными глазами, с разбитым сердцем, он не был копией Джека, он был по-своему уникален, он был как вздох о лучших временах… Всё тот же чрезвычайно хитроумный план, несколько стрелков, запутанный след, выстрелы спереди и сзади. Его смерть открыла Никсону дорогу и дала наконец красотку, на этот раз в колючем и нежном образе Эди Сэджвик — сломанный ветер, кимвал бряцающий и Леонард Коэн в отеле Челси, «я предпочитаю обворожительных мужчин, но для тебя сделаю исключение…» После убили бы и третьего — был у них ещё третий, то ли четвёртый брат, самый младший Кеннеди, но того устранили ещё до возвышения. Да и не был тот третий так уж красив. Что же касается Джека, Мафия в ФБР имела достаточно влияния, чтобы объединиться с государственным аппаратом, дабы убрать мешающего президента. План был невероятно обширен и запутан, никто не знал его целиком, и не мог раскрыть, не поставив под удар себя. На Никсоне лежало курирование вопроса, связанного с советской стороной. Не он это затеял, но для большего запутывания следа было решено обратиться к врагу. Никсону посоветовали наметить таковым генерала, как раз занимающегося подобными делами — Никиту Драговича. В своё время тот был заранее осведомлён о вторжении в заливе Свиней, о покушении на Кастро, и теперь был в долгу. Знать ему ничего не следовало, но ему, через связных, через особых доверенных людей и третьи руки, вменялось особое задание. Подготовить, создать фон и легенду для двух агентов, что убьют Кеннеди. Оба они должны быть американцами, но оба должны провести несколько лет в России — должны быть проникнуты советскими идеалами и нелепой ненавистью к западу и его олицетворению, президенту Соединённых Штатов. Агенты не должны струсить или оказаться от своей миссии — оба должны пройти весь путь до конца, ничем не нарушив образа. Один должен быть козлом отпущения — простой картинкой, другой — фактическим исполнителем, должен обладать профессиональными навыками и рука его не должна дрогнуть, после чего он должен раствориться, словно его и не было. Его участие нужно скрыть, но если это не удастся и он будет раскрыт и схвачен, его мотивацию легко будет объяснить советским прошлым. А с советов взятки гладки, тем более что убийцы будут всё-таки американцами. ЦРУ же должно самым тайным образом взять на себя миссию не менее трудную. Только на советских агентов положиться нельзя. Должны быть и свои, своя страховая группа убийц, причастность которых к убийству должна быть абсолютно недоказуема, вплоть до того, что всех их нужно будет незаметно устранить, как только они выполнят миссию. Впрочем, устранить нужно будет всех причастных без исключения. Что же касаемо советских агентов, ЦРУ должно встретить их, когда они пересекут границу и вернутся в Америку. На роль козла отпущения выбран Ли Харви Освальд — дезертир и дурачок, и в самом деле удравший в Россию в пятьдесят девятом. Сразу по прибытии на родину он будет взят под строгий контроль. Каждый его шаг будет направляться в том единственном направлении, которое подтвердит его легенду. Будут десятки свидетелей, что расскажут о его деятельности, о его симпатиях к коммунизму и бандитских наклонностях. Где он был день за днём, что делал, на каких улицах раздавал листовки и кому писал письма с угрозами, с кем о чём говорил — всё записано заранее. Он действительно должен желать убить президента, но по факту его задача — оказаться в нужном месте в нужное время. Другой советский агент — Алекс Мэйсон, боевик и головорез из ЦРУ, в шестьдесят первом попавший в плен и фактически отданный русским, у которых подвергся перевербовке. Неизвестно, каким образом Драгович обеспечил лояльность этого агента, но в положенный срок было заявлено, что Мэйсон выполнит миссию. Теперь ЦРУ нужно организовать и разыграть по нотам его возвращение на родину. Нужно устранить преграды, расчистить путь и дать понять за то ответственным, что Мэйсон должен в ближайшее время быть признан чистым и свободным. Отпустить его на все четыре стороны, снять надзор — пусть сделает своё дело, после чего его тоже уберут без единой улики. Конечно при таком сложном и запутанном плане неизбежны ошибки и неурядицы, но на любой случай найдутся специально отряжённые люди, сами не знающие правды, но обязанные замести следы. Кому поручить? Найдутся.

***

И лучшие из умнейших найдутся. Одурачить их так же легко, как бесхитростных и наивных. В заговор был втянут, сам о том догадываясь лишь смутно, один из людей Кеннеди, его основа и опора, самый важный и драгоценный его человек, его министр обороны, один из умнейших людей Америки — Роберт Макнамара. Он происходил из обычной ирландской семьи, невзрачный, простой как голубь, но с юности мудрый как змей. В его случае дело было не столько в воспитании, образовании и трудолюбии, сколько в благословении свыше. Роберт имел его в пятикратном размере и не растрачивал талантов зря. Многочисленная семья его берегла, ведь умный мальчик это такая редкость и хрупкость. Но это было излишне. Лучший ученик всех своих учебных заведений без всякого труда, он сам застраховал себя от плохих компаний, неосмотрительных поступков, легкомысленных девушек, вредных привычек и юношеских горестей. Меры предосторожности не возымели пагубного воздействия. Роберт был слишком умён, чтобы быть несчастным, и достаточно старателен и ответственен, чтобы наилучшим образом устроить всё в жизни своей и своих близких. Роберт нужен был своей Америке, как ценный работник. Не как президент или кумир молодёжи, но как квалифицированная рабочая сила, что движет прогресс и остаётся в тени. Престижная работа, женитьба на прекрасной и подходящей девушке, служба своей стране в мире и на войне. По заветам Теодора Драйзера, жизнь по-деловому ему улыбалась. Америке нравились такие как он. Ей нравились уверенные и умные люди, которые относятся к жизни реально и прагматично. На таких людях держится стабильность, процветание и безбедное существование остальной безликой и дурной массы. Когда казалось, что выше в автомобильных концернах забираться некуда и заработанных денег хватит на десяток жизней, перед ним открылись новые горизонты. Сам Джон Кеннеди пригласил его в свою компанию лучших из лучших. Кеннеди на президентском посту хотел окружить себя выдающимися деятелями, на которых мог бы положиться. Макнамаре предложили пост министра обороны. Не то что бы у него имелся подходящий опыт, но он умел справиться с любой задачей. Джон Кеннеди считал, что Макнамара звезда его команды, и однажды на званом вечере даже сказал об этом, положив на плечо мягкую ладонь. Роберта можно было призвать для консультаций по широкому кругу вопросов, находящихся за пределами национальной безопасности, в том числе деловых и экономических. Должен же был хоть кто-то в администрации Кеннеди быть по-настоящему умным и осведомлённым? Должен, и им стал Роберт. Вслед за уважением, признательностью, благодарностью и делегированием большинства обязанностей, пришла и дружба. Всё чаще Роберта приглашали на светские вечеринки, на неформальные встречи в Белом Доме за чашечкой чая вместе с президентом, вице-президентом и Генеральным прокурором. Большая политика и большая игра, а главное, Кеннеди был великолепен. Кеннеди держал в руках полмира, а весь мир стоял на краю ядерной гибели, и, возможно, если бы не какое-то сказанное в нужный момент слово, не поданная разумная мысль, погиб бы. Ядерные ракеты на Кубе, угрозы и просьбы из Москвы, безумное положение, которое могло перевернуть планету… Но худшего не случилось. И чья это заслуга, если не заслуга Кеннеди? Макнамара привязался к нему и сам поставил себе диагноз. Случай не страховой. Помощи ждать неоткуда. Поломка незначительная, но ощутимая — иногда он стал выходить из себя. Злиться, когда кто-либо не проявлял уважения к Джеку, должного обожания и восхищения к Джеку, которого Роберт не смел, не мог себе позволить так назвать вслух, но называл в своих мыслях. Когда кто-то эгоистично отказывался умирать во благо Америки — Роберт сердился. Стал страдать патриотизмом. А вместе с ним и сентиментальностью. Бархатистый голос президента с каждой встречей нравился ему всё больше. Его слова становились красивее и лицо обворожительнее, хотя и прежде, на телеэкране, ему нельзя было отказать в благородстве черт. Но что-то особое, тёплое и верное касалось расчётливого сердца, привязывало и притягивало, навлекало незнакомую тревогу, пёсью печаль, что всегда проявляется у ног задумавшегося хозяина. В общем-то, ничего страшного. Это был необратимый процесс у всех, кто имел дело с Джеком: здравствуй, грусть. Потому что не твой и никогда не будет. Голова начинала слегка кружиться при встречах. Макнамара попался в изящную ловушку. Устоять было невозможно. Оставалось только падать в синее море его глаз, в нежные силки волос и тенёта улыбки. Потрясающий мужчина. Красота и сила, красота и достоинство, годы не делали его лучше, но, поверженные и посрамлённые, падали к его стопам. И это всё о нём: его очаровательная жена Жаклин, с которой Макнамара стал дружески близок; его прелестные дети, которых Макнамара гладил по головкам как сокровища; сотни его любовниц и связей, узнавая о которых Макнамара только посмеивался — ему всё позволено; его младший брат Бобби, следующий за ним нежной тенью, грустный ребёнок с покорным характером — с ним Макнамара тоже был дружен и ласков, как с беспомощным товарищем по счастью и несчастью. Весь он — его клан, его большая семья в одном поколении от бандитства, в двух — от иммиграции, но в нынешнем — купающаяся в роскоши и внешнем блеске. Отец заставил его ступить на политический путь, чтобы удовлетворить собственные амбиции. Джека воспитали в духе соперничества и стремления к успеху. Нужно брать всё, что хочется, и брать с таким видом, будто всё позволено. Жалкие бедные люди — лишь расходный материал. Он походя разбил множество сердец, но по-прежнему, и всегда так будет — ему послужат ещё тысячи рыцарей с сердцами, целыми как гранит. Среди них Макнамара. Среди них и вырвавшиеся из вражеского плена агенты. И дело не в загадке его очарования, а в том, что сам он чудо, тайна и магнит. И, властно притянутый этим магнитом, Макнамара мог провести лучшие годы своей жизни, мог говорить, как с другом, говорить за него, не теряя пиетета, но и счастливо испытывая на себе некую ответственность за его поступки. Соприкосновение с его жизнью, забота о нём — государственная, конечно, но иногда, вечерами и не терпящими отлагательств ночами, сквозь неё проступало и более близкое и человеческое: мягкая рука на плече, усталый взгляд, смутная улыбка, золото и кашемир. Ни разу не проскочило ни единого фривольного намёка — Роберт не позволил бы себе такой глупости, да и Джек, что уж там, относился к нему, как своему рабочему столу или служебному автомобилю. Но на сердце было тепло. Роберт готов был горы ради него свернуть — никак не проявляя эту слабость. Очарован был, околдован, но карт своих не раскрывал, но от своей пристрастности невольно поддавался мнению, что и все прочие люди должны испытывать то же самое. За спиной Кеннеди велось немало тёмных и обширных дел. О многих Макнамара знал и на многие не мог повлиять, но душой он всегда оставался на стороне Кеннеди. Его вотчиной был Пентагон. Его Макнамара много лет реформировал и перестраивал, отлаживал по последнему слову науки и техники и улучшал, пока это место не стало центром земли. Обеспеченное президентом финансирование позволяло развлекаться по душе. Центр земли озарялся и теплел, лишь когда Джек в него заглядывал. Когда опускался в кресло в конференц-зале, где они при приглушённом свете наедине решали не терпящие отлагательств вопросы и звенели медью. В Пентагоне Макнамара встречал вырвавшихся из советского плена героев. Не так уж часто это случалось, но с этим, Алексом Мэйсоном, Джек согласился поговорить лично. В целом история агента известна. Не было ясно, через что Мэйсон прошёл в плену — возможно через некое психологическое, психотропное воздействие, но специалисты признали его незавербованным. Но так же у него были выявлены глубокие психические проблемы, требующие дальнейшего тщательного изучения. Алекс Мэйсон больше не мог быть полноценным агентом. На международный шпионаж его не бросишь, на ответственное задание не отправишь, в строй не вернёшь и государственных тайн не доверишь. По-хорошему стоило бы отправить его в лаборатории, как материал для экспериментов и исследований, чтобы понять, что с ним делали в России. Дальше — уволить со службы и отправить домой. Ещё лучше — устранить и стереть все упоминания о нём. Операция в заливе Кочинос была таким мутным делом, что неплохо было бы вычистить всех к ней причастных, тем более скомпрометировавших себя советским пленом. Но Алексу Мэйсону повезло. В шестьдесят втором мир едва не был уничтожен. От порога ядерной войны удалось отступить, но ядерное оружие по-прежнему могло находиться на Кубе. Его наличие грозило Америке смертельной опасностью. А если его нет сейчас, оно может быть в любой момент тайно доставлено. Судя по донесениям разведки, весьма плотно с доставкой ракет — с перемещением судов и подводных лодок между Кубой и Советским Союзом — был связан русский генерал Никита Драгович. Драгович был одной из причин провала операции в заливе Кочинос — он был из тех, кто знал заранее о вторжении и помог Кастро организовать успешную оборону. Драгович руководил перевозкой неизвестного оборудования на Кубу, необъяснимо шнырял по всему миру, да и прежде, после Второй мировой, он участвовал в операциях, многие из которых нарушали интересы США. Были также основания полагать, что он имеет кротов в ЦРУ. В общем, смертный приговор был давно подписан и заверен ещё Эйзенхауэром. Но добраться до Драговича было непросто. Однако в последние дни разведке удалось получить информацию об испытаниях баллистических ракет, в скором времени проводимых на советском полигоне в Казахстане. Сами испытания представляли собой опасность — то могли быть не просто учения. Но главное, было точно известно, что Драгович будет находиться на месте. Выпадал единственный в своём роде шанс устранить его. Этим шансом нельзя было не воспользоваться. Кеннеди доложили об этом и он дал добро на операцию. Макнамара сам подбирал агентов. Требовались надёжные люди, умеющие говорить по-русски — часть миссии, если им повезёт, то и вся, должна пройти скрытно. Один — агент под прикрытием, давно внедрённый на космодром, другой — из оперативного состава. Ещё двое, участвовавших в операции в заливе Кочинос, и третий, из неё же, — Макнамаре припомнилось недавнее дело вернувшегося — Мэйсон. Почему бы и нет? Рискованно, но разве он не идеальный кандидат? В своё время Мэйсон был одним из лучших. Попав в плен, он достался именно Драговичу, а значит сталкивался с ним лично, видел его. Об этом Мэйсон и сам говорил — на допросах он узнал его по фотографии и подтвердил, что видел его на Кубе. Мэйсон так же говорил о неких Кравченко и Штайнере, о которых узнал в советском лагере. О первом было мало известно — лишь то, что он подручный Драговича. Зато о Штайнере, крупном нацистском учёном, было известно достаточно, чтобы связать его имя с Драговичем и с ракетными испытаниями и прийти к неутешительным выводам. Судя по отчётам психологов, у Мэйсона имелись к Драговичу личные счёты. Мэйсон его ненавидел и от одного упоминания Драговича приходил в ярость. Бурные эмоции едва ли помогут делу, но в случае Мэйсона его решимость и воодушевление играли на руку. Кроме того, Мэйсон долго пробыл в России, сидел в тюрьме, в лагере, работал в шахтах — он знает язык и людей. Если он погибнет на этой миссии — не страшно. Если снова попадётся — ничего нового он им не расскажет. Пусть Мэйсон балансирует на грани помешательства, но для этой миссии он подходит. В личном деле Мэйсона Макнамара прочёл маленькую заметку о юношеских годах. В какой-то краткой автобиографии Мэйсон стандартно писал о том, что хочет служить своей стране, защищать национальные интересы и прочее. Вместе с тем он упоминал о высшей для себя награде, о том, что мечтал бы встретиться с президентом. Подобное мог сказать о себе любой агент, но Макнамару это тронуло. Он и сам иногда мечтал. Мягкой лапой тронула сердце сентиментальность. Не вознаградить ли товарища по счастью и несчастью? Да и Джеку на пользу. В правильно подобранных выражениях Роберт рассказал ему об агенте Мэйсоне, о его злоключениях и пронесённой сквозь советский плен любви и преданности, о его готовности выполнить задание и, если его попросит сам президент, готовности на всё и во что бы то ни стало. Джек кивнул и едва заметно поморщился от боли. Макнамара знал, что у него болит спина, ноют старые военные раны. Макнамара знал, что он обречён. Не мог не знать. Вернее, не мог не догадываться, при своём-то остром уме и прозорливости, при своём-то царствовании в разведке. Но у Роберта были связаны руки. Как ни был он силён и влиятелен, он не мог помешать заговору. Нити заговора опутали всё правительство, всю страну, злодея нельзя было найти, потому злодеями были все. И Макнамара тоже. Ему в своё время дали понять, что от него требуется — ничего. Он достаточно умён, чтобы принять необходимость этого шага для большей части правительства. Наличие заговора от него не скрыть, но он не должен ничего предпринимать, чтобы нейтрализовать его. Всё равно у него ничего не выйдет. Пусть всё идёт своим чередом. После Кеннеди он останется на своём посту и получит ещё больше привилегий, ещё большее финансирование и свободу действий. Сам Линдон Джонсон намекнул ему, что они сработаются. А уж если Линдон Джонсон знал о заговоре… В этом направлении Макнамара запрещал себе рассуждать. Он был достаточно умён, чтобы не задавать лишних вопросов. Собственное желание или нежелание спасти Кеннеди не играло никакой роли. Джека невозможно было защитить. Да, Роберт любил его и жалел, и заранее чувствовал, какое горе испытает потеряв его. Но сделать ничего было нельзя. Можно жалеть, можно терзаться, но Кеннеди обречён. Так же можно жалеть и терзаться по умирающему от рака. Сердце также разрывается, но расставание неминуемо и неотвратимо. Макнамара не знал подробностей, не знал дня и поэтому беспечно жил до телефонного звонка. Бобби позвонил и сообщил, что в президента стреляли в Далласе. Ещё через сорок минут позвонил и сказал, что президент мёртв. Знал ли он о заговоре? Нет. В этом Макнамара был уверен. Если был в правительстве хоть один человек, который не знал ничего о готовящемся покушении, так это Бобби. Горе его было безмерным. Когда несколько часов спустя Роберт прижимал его, рыдающего, сходящего с ума от боли, мягкого, как тряпичная игрушка, товарища по счастью и несчастью, к своему плечу, то и сам заплакал. И после уже не мог остановиться. Ронял слёзы, словно алмазы, когда, как близкий к семье человек, по просьбе Жаклин, выбирал место на Арлингтонском кладбище — самое красивое, достойное Джека место — и плакал искренне. Разрывалось на части сердце, дрожали колени, меж тем как в совершенном механизме мозга лежали заранее полученные инструкции — он, как человек, близкий к семье, должен способствовать скорейшим и пышным похоронам в прямом эфире. Всё нужно обделать как можно быстрее, чтобы никто не додумался провести вскрытие — а потом уж поздно, не выкапывать же обратно. Вместе с телом будет молниеносно и навсегда похоронен вопрос, ответ на который рассказали бы раны: откуда стреляли, из какого оружия. Всю жизнь, вспоминая о нём, Роберт чувствовал, как глаза заволакивают слёзы. Загадка, любимец и магнит, сердце было навеки разбито. Но себя не винил. Макнамара знал, что поступил правильно. Знал, что уберечь его не мог, не мог предупредить, не мог, так зачем терзать себя? Он мог бы свернуть ради Джека горы, но это, увы, больше, чем все горы мира. Без него проклятая война, которую Макнамаре обещали как награду, продлилась долго. За него война продлилась ещё дольше — с самим собой, с наворачивающимся на глаза вместо сна слезами и чувством, приходящим после любви. Он отвлёкся войной в юго-восточном углу Азии: в джунглях, в болотах, непроходимых зарослях и подземных городах. Вьетнам впереди. Измотает силы, растреплет ветром волосы, искусает москитами кожу, покажет рассветы над мутной рекой с крутыми берегами. Не отпустит никогда, так же как и его обворожительная улыбка — на окаменевшем сердце остался высечен печальный след. Роберт летал на вертолетах, носил форму, планировал наступления, вёл войну, хотя военным не был. Любая тактика была его сильной стороной. Шум лопастей заглушал сокровенные мысли, частили выстрелы и взрывы, вылетали из-под ног комья земли. Дождливые утра, бессонные ночи, в усталых глазах всё двоилось и покрытые неизвестной сыпью руки не слушались. За брезентовыми стенами лились суровые ливни, пели птицы и ревели тигры. На крохотную страну сбрасывалось безумное количество бомб и ядов, смерть царствовала повсюду. Какова награда. И пусть чёрт разберёт Линдона Джонсона. И Кеннеди бы этого не допустил. Впрочем, от него ничего не зависело. Красота, красота, он был такой же пешкой, как и все прочие, хоть и носил корону, которая никогда не падала. Грязная полевая форма не для фотографий. Она для перехода через ущелье по подвесному мосту, для капель холодных прозрачных водопадов и для обжигающих листьев ядовитых растений. Вечно промокших ног и хищных зверей, кричащих обезьян и птиц с диковинными клювами. Поразительно глубокого ночного неба, на котором не видно звёзд, и невероятно крепких снов за шатким столом, стоит опустить тяжёлую голову на сложенные руки. Вьетнам выплясывал под дождем, прикрывал дымящие костры листьями и зарывался на ночь в илистую грязь канав, готовил в чаще смертоносные ловушки, прятал северных партизан. В рассвете над туманной рекой кто-то включал любимую всеми песню. Вопли Мика Джаггера терялись в клёкоте хищников. Крутые берега сходились ближе. Сплетались густыми ветвями деревья, накрывали непроницаемыми шатрами. Над спокойной водой разливался навет вьетнамского дьявола. Бдительность притуплялась и кто-то вновь умирал. Вечная жара и стопроцентная влажность. Этот край мира сводил с ума. И казалось, что отмыться, причесаться, надеть костюм и вернуться домой к жене и детям — невозможно. Нереально. Смешно. Печально и жутко. В сожжённых деревнях под речным покровом небес. Деревушки исчезают под огнём зениток, а на утро появляются вновь, будто у них под землёй грибница. Грязные дети бегают между солдатами и норовят что-нибудь стащить. По ним стрелять нельзя, но какая разница после сотен выжженных городов. Мошкара и жара, и тёплая кола, и стертые в кровь ноги, и радио, и пыль дымящихся развалин. Короткая автоматная очередь. Тяжёлое дыхание, бесполезные попытки поймать немного прохлады в прогорклом воздухе. Вход в тоннель нашёлся на окраине деревни. Солдат знает, что не выйдет оттуда. Товарищи провожают раздражённого и торопящегося, дают ему фонарик и обещают написать матери. Он отдаёт им свой жетон. А Вьетнам смотрит на них из джунглей чёрными лаквьетскими глазами. Макнамара быстро стал своим во Вьетнаме. Без труда освоил местный язык и наловчился разговаривать с пугливыми старушками из деревень. Они были крошечными, доверчивыми и глупыми. За кусок хлеба раскрывали немудрёные партизанские секреты и ещё долго продолжали лопотать ласковые слова прощаний. После долгих вьетнамских дней Роберт возвращался для государственных дел на родину, в Америку, порой в свой забытый Сан-Франциско. Его встречал безучастный привычный климат и притихшие витрины. Из красивых домов, укрытых флагами, лились песни о мире и любви, а не о войне. Убийцам здесь не место. Здесь место лишь цветам, вплетённым в волосы. Пацифисты лежали всюду на траве и не давали пройти, а военному герою никаких привилегий за то, что он пролил кровь, больше не полагалось… Видел бы всё это Джек. Ричард Никсон ненавидел этих грязных хиппи. Макнамара поддерживал его в этом, но в глубине сердца понимал и их. Он всегда умел взглянуть с разных сторон. Он видел и всеобщую любовь, антивоенной заразой расползающуюся от Сан-Франциско, и смерть во Вьетнаме. Цепью скованы две эти точки на карте. В обоих принимали наркотики, слушали музыку и ругали на все корки президента Никсона. С одной стороны звали домой, с другой домой рвались. Но не пускали долг и обязательства. И ненавистный Ричард Никсон, который, в общем-то, никогда не был ни в чём виноват, но всегда выходил обвиняемым. Кому какое дело до военных преступлений в чужой стране, когда собственный президент ведёт себя как пойманный за руку карманник. Макнамара видел голубовато-розовый, разлившийся в изумрудной траве Сан-Франциско с персиковыми рассветами и нежными шумливыми грозами. И видел Вьетнам — змеями в волшебных цветах. Случай не страховой. Шум вертолетов и тревожный сон. Леса накрывают пологом, пауками забираются в уши, бактериями растягивают царапины, туманный Сан-Франциско зовёт домой. Ядовитый Вьетнам умоляет остаться. Не заканчивать всё так, ведь всё не закончено. Никогда не будет. Смертный приговор уже подписан. От взрыва, от крыла бабочки, от пули или от кольев на дне ловушки… Нет, ничего с ним не случится. Благополучно вернётся домой, к неспешной кабинетной работе в центральном банке. Последнее пробуждение дождливым утром от липкого сна. По руке ползут муравьи, по брезентовым стенам моросит дождь. В лесу кто-то тоскливо воет. Вода журчит и искрится в светло-серых камнях. Пахнет живой землёй и полевой кухней. Солдаты в карауле болтают о девушках. Среди незнакомых лиц вновь промелькнуло его, смутно знакомое. Здравствуй, грусть.