Помни их имена

Голова разрывалась от боли, как и сердце, пронзаемое в безумной пытке. Сознание плавилось, словно мозг раскалился, словно прямо в него, как в обнажённую рану, врывались свирепый режущий ветер, горькая отрава паровозного дыма и безумный грохот неумолимых колёс, уносящих от спасения. Расстаться с Резновым было подобно смерти, и вот Алекс всё дальше и дальше от него. Если бы Алекс мог хотя бы пошевелиться, он послал бы к чёрту этот побег, скатился бы с крыши вагона, пусть даже на полном ходу, пусть даже разбился, но это было бы менее ужасно, чем потерять Резнова. Это не о жалости, не признательности, не преданности, а только лишь об обыкновенном желании жить самому, и жить без невыносимых страданий. За последние месяцы, последние годы, — сколько он провёл здесь? — Алекс признал, что его жизнь, его душевное равновесие и хоть какой-то порядок внутри держатся только лишь на Резнове. Без него ничего не получится — это Алекс понимал даже сквозь повторяющиеся числовые мучения. Что это за муки, что с ним делают, зачем — Алекс не интересовался, потому что мысленное касание этих вопросов грозило приступом адской головной боли. Но единственное, над чем ни боль, ни проклятые цифры не были властны — это Резнов. Алекс так перед ним раскрылся, так беззаветно ему отдался, что Резнов из мира внешнего перебрался во внутренний, стал частью самого Алекса. Так много его было внутри, что даже при последних цифровых пытках Алекс мог обратиться к нему, сквозь все ножи и стрелы боли воплотить в сознании его образ и, за милый образ зацепившись, удержаться на краю страшной пропасти. Причиняемая цифрами боль не становилась легче, но Алекс, по крайней мере, мог не упустить чувства своего существования, не потерять мысленной деятельности, которая и делала его человеком внутри комка спрессованных молекул. Среди паровозного свиста и рокота в ушах что-то позвякивало, и хотелось верить, что это Виктор — отзвук его жизни, его историй, его перелесков и косогоров, его любви, запряжённых в скрипучие телеги лошадей, запаха яблок, смятых васильковых венчиков, «звезда полей во мгле обледенелой…» Но и эта прощальная иллюзия растаяла. Алекс свернулся, пряча голову внутрь собственного клубка. Много пыли забилось в глаза, и он ронял очищающие, но не приносящие облегчения слёзы на холодное железо. Рассвирепевший поезд нёсся, истошно трясся, так быстро, что, казалось, состав распадается на фрагменты: от поверхности отделялись обломки краски, куски ржавчины, колючие песчинки соли — и всё это упорно лезло в рот и в глаза. Разлепляя веки, Алекс замечал налетающий на багровые пустоши туман, молниеносно падающие сумерки и сгущающийся осенний морок. День кончался и наступала ледяная темнота. Было страшно и холодно, вся тяжесть мира, созданного из страданий и суеты, угнетала, как неотвратимые старость и смерть. Поезд мчался метеором сквозь пустую и мёртвую вселенную, в которой ничего не было и ничего не будет, за исключением мгновения, много вместившего, но ничтожно короткого. Просторы вокруг вздыбливались грозными холмами и разливались неохватными гладями. Изредка мимо мелькали чахлые сосенки и клубы полёгших кустов. С воем и скрежетом поезд пропарывал белёсую мглу, яростным ударом о наковальню без оглядки проскакивал редкие полустанки и лишь иногда, в худосочных городках и хмурых поселениях, слепо льнущих к железной дороге, притормаживал, крался, но, ещё не миновав их, снова набирал бешеный ход и падал, словно под откос. Алекс терял сознание и вновь приходил в себя, а как только приходил, сердце и разум захлёбывались одним отчаянным чувством потери. И словно каждый раз забывал, Алекс снова и снова натыкался на факт своего одиночества, беззащитности и несчастья. Голова взрывалась невыносимой болью, внутреннюю поверхность век прочерчивали яростно насыщенные всполохи красного и рваные линии белого. Перед глазами мелькали цифры, они звучали в ушах и переполняли черепную коробку. Прежде у Алекса было спасение — звать и находить Резнова, вцепляться в него, прятать лицо в его руках — тогда цифры умолкали, заглушённые его голосом, его запахом, ощущением его восхитительной, надёжной и доброй близости. Алекс и теперь сквозь сжатые зубы звал его, всеми силами пытался его представить… Когда боль выкидывала Алекса из собственного тела, перед ним за мгновения снами проносились галлюцинации. То он видел себя со стороны, сжавшегося на коленях посреди карцера, со скованными руками и мешком на голове. Картинка обжигала сетчатку, рассекалась ослепительным пламенем и распадалась на иные образы. На огромные стеклянные шприцы, что вгонялись в его кожу и, покидая её, оставляли рваные красные ранки. На грубые ремни и металлические тяжёлые засовы, на тонкие бесцветные губы, изогнувшиеся над ним в злой ухмылке, на каменные стены шахт, на бритвенно острый щебень. И снова мелькающие перед глазами цифры, удушающие хлорные запахи, удары током, звуки сверления и механический писк… Боже, чего они только не делали. Перед лицом взрывались колбы, разбрасывая вокруг осколки и кислоту, всё жглось, всё саднило и разрушалось, а единственный, кто мог защитить… В его поиске Алекс вырывался из бреда, отрывал от вибрирующей поверхности голову, нашаривал ослепшими глазами тёмную пустоту тундры и вспоминал. Не будет больше. Со стоном Алекс ударялся лбом о крышу вагона и через силу вспоминал его лицо и голос. Но воспоминания со стремительностью поезда мчались к тому моменту, когда Алекс, послушный его слову, прыгнул. Он видел свои протянутые руки, свои измученные лапы, грязные и смертоносные. Изрезанные и избитые, обожженные раскалённым металлом и ледяным холодом нечувствительные пальцы, высовывающиеся из обмоток рукавиц, пропитавшихся кровью и гарью. На одном пальце ноготь отсутствовал. Помнил и это — прищемил ружьём. Алекс чувствовал, что падает. Его позвоночник растягивался неимоверно, но разве мог растянуться на три метра? Внизу неслась каменная пестрядь, шпалы, рельсы, колёса… И тёмно-серый, заржавленный бок вагона. И даже железные прутья лестницы. Неужели долетит? За предпоследний из этих прутов Алекс схватился. Вспышка паники заглушила боль, но одна из рук, та, что была ранена, лишилась сил, пальцы разжались. Но другой руки хватило. Истерзанные пальцы намертво обняли лестничный прут. Тело тряхнуло, когда Алекс по инерции приложился животом к поезду, но каким-то чудом не угодил ногами в молотящие колёса. Так, держась одной рукой, Алекс, повёл опьяневшим взглядом вниз. Там увидел несущийся пегий щебень, мелькающие клочья пожелтевшей осоки и поникших стрелок камышей, ещё секунда — и проблеск льда. Алекс напрягся, замахнулся и заставил простреленную руку тоже схватиться за лестницу. Он подтянулся, поднялся, поймал ногами опору и поскорее обернулся. И тут только понял, что позади него за эти три секунды маленькая канавка переросла в стремительно расширяющийся рукав ручья, что по прихоти до странности тёплого октября посверкивал стальным отливом отравленной воды. Этой преграды уже не преодолеть. Обдирая горло, Алекс изо всех сил кричал, звал Резнова. Но картина стремительно удалялась. Виктора и поезд разделял уже не только ручей, но трухлявые стволы и груды камней. Еще через несколько секунд ручей превратился в пруд, а затем в озерцо. Возле сарайчика на том берегу грузовики сгрудились и остановились. Несколько цифр спустя Алекс не мог различить, кто где. Осенний пейзаж погряз во мгле. Алекс услышал дробь выстрелов и его сознание погасло. Когда Алекс пришёл в себя, он долго не мог понять, где находится. Его голова и прежде работала плохо, а после пережитого, после этой потери? Мысли едва-едва ворочались в налитом свинцом пространстве. Через несколько минут Алекс понял, что всё так же лежит на крыше вагона. Закоченевшие руки намертво вцепились в пруты, поэтому он не скатился. Теперь поезд стоял на месте и вокруг простирались тишина и ночная тьма. Затянутое тучами небо висело так низко, что до него можно было дотянуться. Алекс расслышал редкий лай. После ещё нескольких минут мучительных соображений, он заключил, что состав стоит в некоем населённом пункте. С трудом оторвав от вагона голову, Алекс различил невдалеке огоньки. Пока он к ним приглядывался, забрезжил едва уловимый рассвет. Снова пришлось обратиться к вопросу своего положения. Снова вспомнить потерю Резнова и собственную несчастную уязвимость. Скорее всего, Резнов мёртв. Из той последней перестрелки невозможно было выйти живым, а без боя Виктор не сдался бы. Даже если он остался жив днём, он пойман. А значит, за попытку побега, в ходе которой погибло немалое количество охранников, Резнова расстреляют. Он зачинщик бунта, ему рассчитывать не на что. Алекс долго тёр руками лицо, а когда после этого открыл замутнённые глаза, то увидел слабо зеленеющее небо в пыльной вате облаков. Изо рта вырывался пар. Мороз крепчал. Собравшись с силами, Алекс приподнялся, принял сидячее положение и осмотрелся. Состав стоял на стрелочном разъезде. Всё вокруг устилали белые простыни, кое-где прорванные рельсами. Среди вагонов витали редкие снежные хлопья. Дышалось свободнее и легче, чем в лагере — шахты и угольные производства не грязнили застывший воздух. По всё той же безрадостной тундре легла россыпь низких и кособоких построек маленького городка. Алекс разглядел кривые заборы, столбы, провода, кучи досок, угля и щебня. Кое-где над крышами клубился слабый дымок. Резнов мог бы прожить здесь всю жизнь… Снова сердце кольнуло осознание, что он потерян. Драгоценный, единственный человек потерян после того, как был найден. Лучше бы вовсе не находить. Слезая с вагона, Алекс упал и подвернул ногу. Идти он почти не мог. Кроме боли во всём теле, слабости и переохлаждения, он заметил ещё и то, что его ватник, штаны и ботинки все пропитались кровью и смёрзлись. Алекс попробовал снять куртку, но бросил это занятие. Всё равно раны обрабатывать было нечем. Крови внутри осталось мало, она, как будто бы тоже ледяная, текла по замёрзшему телу медленно. Ещё меньше осталось сил. Несмотря на боль, Алекс чувствовал, как желудок сводит голодом. Просидев полчаса на краю шпалы, Алекс всё же поднялся. Глупо предположить, что охрана лагеря не заметила, что заключённый сбежал на поезде. Скорее всего, во все ближайшие города, куда вела эта железная дорога, уже разосланы ориентировки. И если Алекса не ищут, то просто ждут, пока он попадётся, ведь деться ему некуда. А Резнов смог бы что-нибудь придумать. Он знает, как эта страна работает. Он сумел бы найти место, чтобы затаиться и переждать, залечить раны, найти другую одежду и затем двинуться в более безопасные места. Но как Алексу самому справиться с этим? Он ничего не знает, у него ужасно болит голова, его преследуют цифры… На что же Резнов рассчитывал, когда бросал его? А может не бросил? Уловив рядом звук, Алекс замер. Откатился под снегом камешек, или это Резнов на самом деле здесь, ловко спрыгнул с вагона и, закуривая, щуря волчьи глаза, оглядывается по сторонам? Зажмурившись, Алекс всеми силами постарался поверить в эту утешительную иллюзию, представить, как Виктор будет выглядеть на рассвете, как посеребрятся инеем его волосы, как он улыбнётся, ласково и ободряюще, потреплет по плечу, погладит. Как засияют на свету поразительные по нежности оттенка глаза — бирюза в топазовой дымке, голубые глаза, как среднерусская равнина, небо над которой окрашено отблесками светло-желтых цветов с тонкими стебельками. Цвет морской и северный, весенний. Даже если были его глаза просто светло-серыми, они менялись в зависимости от освещения. Глубоко и близко лежал в памяти почти недавний день этого лета. Их бригаду вместо шахт отправили на стройку за пределы лагеря, в тундру, сооружать какой-то загон. Охрана за ними присматривала, но никому было не отнять окружающего волшебства цветущего ковра, яркого и нежного, расстеленного по пустоте до шёлковой линии горизонта с востока до запада. Неспешно отмахиваясь ягодной веточкой от мошкары, Алекс сидел на краю ямы, которую они копали, и переводил взгляд с дали на Резнова, невольно сравнивая. Виктор выигрывал, особенно в те моменты, когда вскидывал лицо и поглядывал в ответ. Точно волчьи огоньки в степи, его глаза сияли как тихие звёзды. Словно когда-то Алекс пребывал в кромешной тьме. Безвестной живой частичкой летел по ней, преодолевая немыслимые расстояния пустоты так долго, что и срок оказывался бесконечным. Но вдруг вдалеке забрезжил свет. Между одной кратчайшей вспышкой и другой проносились эпохи, но по мере приближения к источнику, световая волна проявляла себя больше, помигивала чаще, пока её редкая пульсация не превратилась в мерцание, а оно — в ровный луч. С головокружительной скоростью он приближался и настал наконец тот момент, когда звезда окончательно отделилась от тьмы и вышла из неё. Весь мир озарился. Если бы пришлось взвесить и выбирать, разве бы Алекс не разменял своей прошлой жизни на воркутинский лагерь ради этого? Может и нет, но выбирать не приходилось. Алекс не был удивлён закономерно пришедшей к нему мыслью: он этого человека любит. Сильнее, чем кого-либо, когда-либо. Родители, друзья? Они скрылись в таком далёком прошлом, что чувства к ним полностью заглушились новой, единственной и мощнейшей привязанностью. Наверное потому, что Алекс зависел от него, наверное из благодарности, из собственной выгоды, но всё же. Даже если бы на это имелись звёздные скопления корыстных, эгоистичных и логичных причин, разве бы его любовь стала менее искренна? Пусть в своей прежней, прошлой американской жизни он ни за что не поверил бы, что станет испытывать подобные чувства к мужчине. Алекс не придавал значения полу, но, традиционно воспитанный, придерживающийся устоев и вовлечённый в естественность миропорядка, привык считать, что женщины как таковые намного красивее и приятнее мужчин. Фрэнк, оставшийся в далёкой прошлой жизни лучший друг, питал к Алексу что-то большее, чем просто дружба — Алекс замечал, догадывался, испытывал иногда лёгкие уколы брезгливости и досады, но предпочитал не обращать внимания и не портить отношения расставлением точек над и. Чувство к Резнову нельзя было назвать влюблённостью — негде в Воркуте влюбляться. Но на почве благодарности и преданности произросла сильнейшая склонность. Сперва была необходимость в этом человеке, а потом без противления в душе зажглась нежность. Будучи сперва необходим, Резнов стал привлекательным, а затем и прекрасным, и желанным. Алексу хотелось быть с ним рядом, его прикосновения приносили огромное удовольствие, от его взгляда по спине пробегала приятная волна мурашек, а расставаться с ним ужасно не хотелось, но расставаться стоило, потому что потерять его из виду, промаяться час или два и затем снова его увидеть… В такие чудесные моменты огонь проливался с небес. Алекса словно молнией прошивало. Его встряхивало изнутри, дыхание перехватывало, а голову затоплял восторг. Виктор ободряюще улыбался, и можно было успокоиться, доверчиво прильнуть к нему в невинном обожании, беспечно закрывая глаза на то, чем на самом деле была его любовь. Но её реальная, грубая сторона нравилась Алексу не меньше. Всё, чего бы Резнов ни захотел, ему заранее нравилось. Алекс вообще не допускал к сознанию каких бы то ни было негативных формулировок и был рад и горд своей стойкости, не позволяющей ни одной мысли, ни одному чувству очернить Виктора. Да и потом, даже если было немного больно и трудно, разве могут подобные мелочи сравниться с перенесёнными ранее ранами и травмами, с цифровыми пытками, от которых Резнов спасал? Мучения, приносимые Резновым, Алекс очень быстро сумел перенести в разряд величайших наслаждений. Не мог же он испытывать что-либо неприятное, когда Виктору было хорошо. А значит, научился, так же как языку, так же как ходить и дышать — страсти, любить его всеобъемлюще и всесогласно, без навязанной устоями потребности повелевать и обладать, а только лишь во всём полагаясь на него. То, какими красивыми и знакомыми — словно из прекрасного сна о лучшей жизни, становились черты его лица при взгляде с определённого ракурса, его привычки, его слова, его жесты и голос, его мягкий, тяжёлый, обволакивающий и притягательный запах, каким пахнет в жаркой берлоге зверя, его стремительная волчья худоба под колючей шубой шкуры, и даже его вещи и детали одежды — всё было Алексу близко и дорого. Он не мог бы подобным образом привязаться к любому другому мужчине, но к этому… На несколько легчайших секунд Алекс поверил. С радостью, надеждой и улыбкой он обернулся. Но с тоской увидел лишь предельный столбик. Ах да. Ощутив прилив головокружения и расслышав шелест цифр, Алекс привалился к стрелочному указателю. На что же Резнов рассчитывал, когда бросал его? Ответ очевиден. На самого Алекса. Он должен справиться. Он не сдастся. Он был лучшим из агентов американской разведки. Ему всё нипочём. И сперва он должен подняться после очередного падения и стереть с лица снег и грязь. Побродив по путям, Алекс подобрался к жилью. К нему тут же привязалась небольшая стая собак — они не трогали, но не отставали и сопровождали злым лаем. Под этим конвоем Алекс обошёл несколько извилистых улочек. За некоторыми заборами слышались возня, голоса и звонкие удары топора о мёрзлое дерево, пахло дымом и едой. Но завидев фигуры людей, Алекс интуитивно менял направление. Он понимал, что выглядит как сбежавший заключенный и никак иначе, а то, что он весь в крови, не прибавит местным желания помочь. Боль и усталость, и до этого бывшие невыносимыми, накатывали всё тяжелее. Тоска по Резнову физически пилила сердце. Слабость валила с ног. Горечь застилала сознание. Въевшаяся в кровь привычка передоверять себя Резнову требовала этого простейшего и чудесного выхода, невозможного — и от этого тянуло к земле, опуститься, лечь и замереть. Доверить себя безграничной усталости и одной из ран, из которой текла кровь. Нужно найти другую одежду, чтобы не привлекать внимания. Но сначала нужно зашить раны, хотя бы ту что кровоточит. Для этого нужны хотя бы иголка с ниткой. Чтобы добыть это, нужно пробраться к жилью. Но стоит подойти к постройкам, как тут же поблизости маячит кто-то из людей или поднимают брех собаки… Да и сможет ли Алекс сам себе зашить эту рану? Обратиться к людям? Но в этом медвежьем углу каждый либо работает на лагерную охрану, либо боится. Борцов с системой тут нет, ведь без системы здесь замёрзнешь, а потому дорожишь ей, как бы сурова она ни была. Виктор говорил об этом… В образующих неровный круг мыслях пролетел короткий световой день. Быстро сгустилась полярная тьма, а вместе с ней пошёл снег. Не первый, а настоящий, тяжёлый и резкий как маленькие железные шипы, рассыпанные по вьюжному ветру. Ночь была холодной. Алекс забился под навес пустующего сарая на окраине села. Там он нашёл старую собачонку, что сначала заворчала на него, но потом затихла. Алекс обнял её, а к середине ночи перестал ощущать едва заметное движение её тощих ребер. Всё равно Алекс продолжал обнимать собаку — погруженные в её облезлую шерсть пальцы меньше мёрзли. Наблюдая, как пороша заметает его ноги, Алекс с грустью понимал, что не произойдёт ничего удивительного, если он, заснув, не проснётся. Но ни на какие эмоции по этому поводу сил не хватило. Он не замёрз. Намертво засаженная во внутренний будильник привычка к подъёму за пять минут до положенного часа и сейчас разбудила его среди темноты. Алекс закашлялся и, не чувствуя ни рук, ни ног, стал выбираться из-под присыпавшего снега, едва поднялся и пошёл, уже совсем ничего не соображая, но инстинктивно двигаясь, чтобы согреться. Согреться получилось даже слишком — внутри запылал пожар лихорадки. В горящей голове так гудело, что даже цифры стали неслышны. Подступали тошнотворные галлюцинации. Через опухшее горло обжигающе ледяной воздух едва-едва пробивался до лёгких, но стоило вдохнуть, грудь раздирал кашель. Перестав отличать реальность от галлюцинаций и выбившись из сил теперь уже абсолютно, Алекс упал. И пришёл в себя в камере. Он всё также плохо соображал, но отдал себе отчёт, что одет в какое-то более или менее чистое тряпьё, а некоторые его раны перевязаны. Алекс сидел в одиночке, холодной, но не такой, как улица, и одни лишь только укрытость берлоги и спокойствие отдыха тут же взялись за дело — Алекс стал восстанавливаться. В его распоряжении было маленькое зарешеченное окошко под потолком и приносимые дважды в день восхитительные тёплые миски с похлёбкой и куски хлеба. К качеству еды Алекс не присматривался, но моментально сметал её и вновь укладывался на нары, щедро предоставляя сну простор для исцеления. Свет и темнота за окном отсчитывали дни — на третий Алексу забросили в камеру приличный бушлат и сапоги. На пятый он выспался и сам себе показался здоровым, сильным и готовым продолжить противостояние с судьбой. Цифры мучили его чуть меньше. Всё на Алексе заживало, как на собаке. Ранения рубцевались, последствия переохлаждения таяли на глазах, обновлялась кожа и отрастали ногти. Мысли о Резнове терзали нещадно, но и от них Алекс лечился сном, задавленными в ночных завываниях вьюги слезами, горькими обещаниями, что жертва Виктора окажется не напрасной, и таким же горьким осознанием, что настоящая боль потери ещё даже не началась. Она будет тяжёлой, долгой, и пройдёт нескоро, неизвестно когда. И пройдёт ли? Охранники ничего не говорили. Алекс оставался в полном неведении, в Воркуте ли он, или по-прежнему в городке, до которого добрался. Что его ждёт, почему ему не задают вопросов… В этой изоляции мысли вновь и вновь возвращались к Резнову. Не столько к бесплодному вопросу, жив ли он, сколько к бесплодному утешению, игре с собой: прикрыть веки и представить его рядом, нарисовать его в милых подробностях: в том, как будут лежать его светлые волосы, как выглядеть одежда, как блестеть изменчивые волчьи глаза, как звучало бы его биение, его дыхание и каким было бы его тепло. Увлёкшись иллюзией, Алекс заговаривал с ним и тут же воображал его ответ. Его голосом Алекс пересказывал себе его истории и сам загорался. Но всё это было чревато. Какой-то уцелевшей рациональной частью сознания Алекс это понимал. Он замечал, что после этих погружений в своего внутреннего Резнова следуют настоящие провалы в памяти. Алекс находил себя стоящим в углу камеры, или расхаживающим по ней, или уписывающим порцию хлеба, но что этому моменту предшествовало и сколько времени прошло мимо — неясно. И как же больно после покоряться данности, вновь принимая, что Резнова нет. Через семь насчитанных Алексом дней дверь камеры открылась. Двое хмурых охранников жестами пригласили его выйти. Алексу ничего не сказали и наручников не надели, даже не прикоснулись. Дальнейший путь очевиден. Его казнят. В лучшем случае бросят обратно в Воркуту и снова подвергнут числовым пыткам. Если ему удастся каким-то образом сбежать, это будет невероятным чудом… И чудо произошло. Алекса привели в кабинет, судя по всему, следователя. Закутанный в шарф лейтенант скупо отводил глаза, говорил быстро и так и не дал Мэйсону сказать ни слова. За последующие пять минут Алекс, максимально полезно используя свои познания русского, услышал, что он близок к свободе как никогда. В Мурманске год назад пропал без вести некто Игорь Семёнов. И вот он, этот Семёнов, его отпечатки пальцев сошлись с отпечатками человека, который был обнаружен еле живым в поселке Сивомаскинском. Фотографией Семёнова следствие не располагает, но по описанию найденный подходит. А потому Семёнова, признает он себя таковым или нет, вскоре доставят обратно в Мурманск. Алекс хмуро смотрел на лейтенанта, который был один в один похож на того, которого он убил в шахте в самом начале бунта. Эта схожесть и впрямь давала Алексу право надеяться, что некто настолько похож на него, что у них похожи даже отпечатки… Но разумеется, эта история смехотворна. Алекса ведь нашли с десятком пулевых ранений, в лагерной одежде, с номером на спине. Нашли через два дня после бунта в исправительно-трудовом лагере. Зачем же местной милиции понадобилось выпроваживать сбежавшего заключенного в другой город? Как бы Алекс не был скептически настроен, ему приходило в голову только одно объяснение. Зато какое. Стоило на мгновение допустить его, как оно тут же затопило сердце гордостью и тихим ликованием, убежденностью, что так и должно быть, и давно должно было, и даже злостью: «Почему так долго, вашу мать?» Алекс едва сдержал победную улыбку. Значит родина его не забыла. Она помнила о нём и, найдя след, пришла на помощь. Чем ещё можно объяснить этого человека из Мурманска, кроме как действиями американской разведки, направленными на вызволение одного из своих лучших агентов из советского плена? Да, Алекс попался, а значит облажался, и сам виноват. Но ведь он сделал это не по некомпетентности и даже не по причине сложившихся обстоятельств, он сделал это осознанно, спасая товарищей. Он герой. Фрэнк бы точно не забыл об этом и приложил бы все возможные усилия к вызволению друга. Пусть это невозможно, но ведь другого объяснения нет? В тот вечер, вернувшись в свою камеру, Алекс с особой нежностью и чуткостью представил Резнова, чтобы рассказать ему невероятные новости. Виктору стоило это услышать, ведь оказывалось, что его жертва принесена не зря. Алекс вырвется отсюда, вернётся домой и ещё ого-го как поживёт. Воображение позволило Алексу в мельчайших деталях представить, как он обнял бы Резнова, прощаясь с ним. Как долго не поднимал бы носа от его плеча, пока Виктор гладил бы его по голове. На следующий день Алексу выдали одежду получше. В сопровождении меланхоличного солдата из охраны он сел на поезд. Он мог бы опасаться грядущего, ведь ему не выдали документов и он не подписал ни единой бумаги, но уж слишком сильно это было похоже на сказку. Настороженностью и дотошностью можно было иллюзию разрушить, а этого Алекс не хотел. Своего пути он не запомнил. Провал в памяти застил те несколько суток, что Алекс, без багажа, с пустыми руками, ежеминутно ловя на себе тяжёлый взгляд сопровождающего, трясся в скорых поездах. Иногда сквозь зыбь пробивались обрывки снежной степи за окном, мелькающих полустанков, рек и озёр — всё это сливалось в одну ленту. По приезде в Мурманск сопровождающий Алекса солдат с нажимом спросил у него, не нужно ли ему в порт и не нужен ему билет на судно, которое в ближайшее время отправится к берегам Америки. Этим билетом охранник его в тот же день снабдил. Тут тоже понятно: конвоир был завербован. Уже вечером Алекс оказался на палубе грузового лайнера. Обстоятельства его скоропалительного отъезда были необычайны. До последнего Алекс опасался, что его схватят, но заснеженный берег остался позади и стремительно таял в белой дымке. Алекс попросил у матроса на борту закурить, облокотился о парапет палубы и без беспокойства окинул взглядом город. К середине октября его плотно засыпало снегом, однако лёд на море не устанавливался. Словно напудренные стояли сливающиеся в леса городские здания, мягко белели засыпанные пухлым пером ущелья-улицы, сверкали сиянием солнца воздушные долины, и над ними отдохновенно висело топазовое небо. Над крайним севером летело алмазное мерцание. Мир застыл в ледяной чистоте, новый и холодный, где все сверкающие ночи застилают светлые дни. Наверное и за Полярным кругом Россия была прекрасна. Под медленно нарастающий в ушах перебор цифр Алекс чувствовал в себе отголосок желания, которое возникает при прощании с хорошим местом: Замешанное на тайном отсутствии сожалений и на светлой грусти по поводу того, что не исполнится, — желание побольше узнать об этой стране. Ветви сирени, каштанов и сосен напоены одними восточными ветрами. Азия затопляет их. Снега и степи, волчьи глаза в ночи, каменные крепости и деревянные церкви, целую ночь напролёт в страшный мороз мчался лёжа в санях, накрытый овчинами, и проснувшись, видел над сугробами звёзды… Но и этот прощальный проблеск чувства погас. Теряя сознание, Алекс просыпался среди пробитой прожекторами ночной тьмы или вдруг обнаруживал себя на ярком солнце дня на палубе, в тесной каюте или гулкой столовой. Течения времени он не мог уловить. Провалы в памяти скрадывали последовательность событий. Ко всем предметам, на которые Алекс взглядывал, лепилась тёмно-красная окантовка. Сон пронизывали яркие вспышки, перед глазами проносились размытые кадры, похожие на обрывки кинохроники с дефектами плёнки. Мелькающие перед глазами цифры вызывали одну общую ассоциацию, самую простую, давно изученную — связанную с болью. Один неверный шаг — и воспоминание о яростном электрическом разряде не давало сделать шага. Таким образом, Алексу оставалось только одно направление, неясное для него, но предопределённое, так же как судьба, словно кем-то когда-то написанная, если взглянуть на неё в конце. Но взглядывая в начало, Алекс будто бы видел её наперёд. Знал, но туманно: этапы последующих действий терялись вдали, и даже последующие шаги сливались, оставляя явным лишь самый близкий, теперешний. Вернуться в Америку. Что дальше — он не знал, но знал, что-то будет: некая миссия, важнейшая для него, избавление от боли, успокоение и награда… После нескольких холодных, пустых и ветреных дней пути Алекс сошёл на берег в порту Нью-Йорка. Радости по поводу возвращения он уже не испытывал. Головная боль лишала его эмоций. Ход мыслей оставался заторможенным, но, как когда-то на заданиях, его сковывало напряжение, механическая внимательность к внешнему миру обострялась и руки сводило готовностью действовать, как только он распознает цель. На портовой проходной Алекса остановили и, не сопротивляющегося, отвезли в полицейский участок. Оттуда в городское отделение, оттуда ещё куда-то. Всё крутилось быстро, всё трещало и мелькало перед глазами, расплываясь в мареве красных цифр. Алекс впадал в сон, просыпался в другом месте без памяти, как добрался туда, и автоматически отвечал на одни и те же вопросы. Тысячи ответов были нужны сменяющим друг друга людям, служащим в форме, при галстуках, в очках, в костюмах, в футболках, в халатах. Уже через сутки Алекс очутился на секретной военной базе, местонахождение которой не знал. Его не сажали под замок и не запугивали, но бесконечно водили по комнатам, кабинетам и камерам — опрашивали, осматривали, вкалывали особые лекарства, подключали к приборам, качали головами, спорили друг с другом, говорили в телефонные трубки и напряжённо курили. Некоторые люди были Алексу смутно знакомы — те спрашивали его лично, озабоченно и тревожно, требовательно и зло, всё спрашивали и спрашивали. А Алекс отвечал. Что попал в руки врага при выполнении секретной операции в Заливе Свиней в шестьдесят первом. Был переправлен в Советский Союз, в страшное место под названием Воркута. А через два с половиной года сбежал оттуда. Сбежал с другом, которому вырваться не удалось. А теперь оказался здесь. Вот и всё. Никакой перевербовки. Самочувствие нормальное. Готов к работе. Ловя редкие проблески здравомыслия, Алекс сознавал, что неожиданно появившегося из ниоткуда и странно ведущего себя агента, которого уже два года считали мёртвым, не могли не подвергнуть бесчисленным проверкам, а затем не упрятать как можно дальше и глубже. Догадка Алекса о том, что за его вызволением из Воркуты стоит американская разведка не находила подтверждений — по всему выходило, что никто не знал, где его держат. И теперь мало у кого не возникло бы сомнения, что его завербовали и заслали. Даже его старые друзья не будут столь наивны, чтобы признать, что перед ними прежний Алекс Мэйсон. Но кое-кому этого не требовалось. Выкатившись из очередного провала, Алекс нашёл себя в крепких руках. Его жесткого обнимали, тискали, вскрикивали и возили по стенам, а Алекс не мог понять, но в какую-то секунду перед ним мелькнуло лицо, которое он принял за Резнова. Так принял, что безнадёжное сердце сжалось от восторга и благоговения, и Алекс, не успев сообразить, со всем жаром, любовью и отчаянием ответил на объятие, тоже начал скулить и дёргаться. Но ошибка скоро развеялась. Это был всего лишь Фрэнк Вудс, узнавший, что Алекс вернулся и, несмотря на все препятствия, опасения и сложности, метнувшийся навстречу. Отличный друг и верный товарищ. С тоской и укором Алекс признал, что он чем-то на Резнова похож. Не столько лицом, сколько общими очертаниями, фигурой и телосложением. Фрэнк с их последней встречи почти не изменился. Прибавилось татуировок на огрубевших предплечьях и нежности в сердце. Так он на Алекса смотрел, так был рад, так сиял — даже прослезился. А уж сколько слов, сколько вздохов и смеха. Он был счастлив и полон самых светлых ожиданий. Алексу он верил безоговорочно. Возможно потому, что обязанность сомневаться и подозревать была переложена на другие плечи. Фрэнк же стоял за Алекса горой и всеми силами старался это показать. Он тут же выложил, что за прошедшие два с лишним года не было ни дня, чтобы он не вспоминал и не терзался. Но были вечера, когда он напивался в баре, и стены, разбитые кулаками, и одинокие ночные прогулки под летним ливнем, и упрочивающаяся с каждым новым заданием, которых было всего ничего, уверенность, что ни с кем, кроме Алекса, у Фрэнка не будет взаимопонимания и доверия. Оказалось, что имела место даже поездка в Анкоридж к семье. Не стоило хоронить Мэйсона раньше времени, но Фрэнк и не делал этого. Он и сам не верил, что Алекс мёртв — конечно не верил, но помнил, что прежде Алекс хоть раз в несколько месяцев ездил домой и после каждого успешного возвращения с опасной миссии звонил матери. Теперь же родителям Алекса сообщили, что их сын погиб на службе, но подробностей они не знали. Фрэнк тоже не мог открыть всех деталей, но зато мог хоть сколько-то их просветить и убедить отца, что Алекс был настоящим героем и пожертвовал собой, спасая товарищей. Для отца это было достаточным утешением. Мать горько плакала, Фрэнк и сам был расстроен. Зато теперь он был страшно рад, что Алекс увидится с родителями, правда, как скоро — неясно. Фрэнк настаивал, чтобы Алекса восстановили в прежнем положении, но едва ли это было возможно. Однако Фрэнк остался рядом, поддерживал, во всём помогал, направлял. Алекс не говорил ему о цифрах и провалах в памяти, но поручил себя ему. Цифры подсказывали, что сейчас Алекс должен выждать время, затаиться, делать, что от него требуют, и не вызывать подозрений. Вскоре Алекс понял, что его, как это ни странно, признали чистым. Ему ничего не объясняли, но он получил большую долю свободы. Алекс продолжал проходить проверки. Много спал и ел, восстанавливался телесно и, под присмотром Фрэнка, возобновил физические тренировки. На время Алекс перебрался жить в его служебную берлогу — полупустую квартиру, пыльную и гулкую. Надзор с Алекса сняли, оставив присматривать за ним только одного агента — Джейсона Хадсона, смутно знакомого Алексу по прежним годам. Алекс ничего не знал о нём, Хадсон был скрытен и, возможно, его присмотр был надежнее охраны, конвоя и решёток. О нём ничего нельзя было сказать. Даже ночью он прятал глаза за солнезащитными очками, и действовал, словно машина. Фрэнк его невзлюбил с первого дня — понятное дело, Хадсон Алекса контролировал и во многом управлял его действиями и передвижениями. Алекс пробыл в этом подвешенном состоянии пару недель. На их исходе Хадсон пришёл за ним и сказал, что надо ехать. Неизвестность была привычной издержкой профессии. После провала в памяти Алекс нашёл себя в самолёте. Он прежде бывал в Пентагоне и узнал его очертания — и сердце забилось часто и рвано. Дыхание перехватило от чувства, будто он приближается к своей цели. Цифры затопили голову. Волнение и напряжение достигли предела. Стали подрагивать пальцы, мышцы сводило судорогой. Последующий шаг, который Алекс должен был сделать, всё ещё не выходил из тьмы, не становился ясен, хотя был близок как никогда. Догадка обжигала и сводила с ума, но не становилась конкретнее. На взлётном поле их встретили. Несколько бронированных автомобилей, мотоциклы, огромный штат охраны. Всё это было не для Алекса, а для тех, что ждали в одной из машин, куда усадили его и Хадсона. В просторном полутёмном салоне лимузина, кроме водителя и охранника за перегородкой, сидели двое, оба Алексу отдалённо знакомые — министр обороны Роберт Макнамара и какой-то значительный военный. Алекс удостоился пожатия руки, кивка и одобрительной ухмылки. Неужели его приняли и ему доверяют, позволяют вернуться на службу? Алексу сложно было бы в это поверить, если бы сквозь перебор цифр в ушах пробились разумные доводы. Зачем рядом Хадсон — чтобы контролировать каждое его движение. Вокруг полно охраны, а у Алекса нет никакого оружия. Мог бы он броситься на важного политика с голыми руками, если бы был завербован? Странная мысль. Да, мог бы. Но в обход понимания к нему уже подобралась другая идея… Кортеж двинулся и зашёл разговор о цели визита. Говорил Макнамара, Хадсон и другой суровый военный молчали. Алексу передали папку с делом. Он пробежал глазами фотографии и скупые строки информации. Речь шла о генерале Драговиче. Вот как. Макнамара обронил весомое «кажется, вы уже встречались», и Алекс, хоть туго соображал, за последующую минуту, преодолевая головную боль, связал воедино: презрительное лицо на фото, памятный день прощания с Кубой и золотистые львиные глаза, разряды тока, Воркуту, холод шахт и то, чего он не видел лично, но носил глубоко в сердце: вьюжный арктический полдень, Резнова и Дмитрия Петренко, нацистского учёного Штайнера… Значит человек, который забрал его с Кубы, был тем самым, о котором не забывал и которого ненавидел Виктор? Что ещё важнее, человек этот — Драгович —представляет большую опасность для Америки. Алекс не мог разобрать всего из лукаво льющейся речи, но уяснил главное: Драговича нужно убить. Сделать это трудно. Выследить его практически невозможно. Но сейчас, благодаря удачному стечению обстоятельств и умелым действиям разведки, удалось выяснить, что через несколько дней он будет на советском космодроме, с которого планируется запуск ракет. Намечаются какие-то важные испытания, и Драгович будет там. Подробности миссии он узнает в дальнейшем. Операция сложнейшая: пробраться в тыл врага, устроить диверсию. Не попасться и не погибнуть ещё сложнее, чем отдать жизнь, ведь нельзя оставить улик американского вмешательства. Впрочем, к Алексу это едва ли относится — он только что сбежал из советского лагеря, и даже если его поймают, концов не сыщешь. Но он должен понять, какая большая ответственность на него возложена. Он понимал. Он изо всех сил сдерживал дрожь, но силы его были на пределе. Цифры в ушах заглушали голоса, сквозь рябую пелену Алекс видел бесконечные коридоры Пентагона, по которым его вели, лифты, залы и лестницы. Он едва не падал от тяжести, боли и напряжения, но замечал. Вовсе ему не доверяют. Вовсе его не возвращают на службу. За ним следит не только Хадсон, но и все служащие, все бесчисленные охранники огромного заведения провожают его внимательными холодными взглядами. Мог бы он броситься на кого-нибудь, если бы был завербован? Странная мысль. Да, мог бы. Но его тут же скрутят, оглушат, свяжут, пристрелят, и он не сможет выполнить свою настоящую миссию, которая всё переливалась, дразнила и мучила в туманной темноте, уже совсем близкой, но по-прежнему недосягаемой… Зрение обострилось, во рту было сухо. Животный страх метался внутри, внимание замирало на никчёмных предметах: на карандаше в чьих-то руках, на девушке с сигаретой, на тёмной картине на стене. Что-то ужасное, что-то безмерное надвигалось. Макнамара оборачивался на ходу, говорил, но Алекс его совсем не слышал. Всё его самообладание уходило на то, чтобы не выглядеть подозрительно, но он и сам ловил себя на том, что вертит головой без остановки и то и дело вскидывает руки. Как такого психа могли пустить в самое охраняемое место на планете? Никак. Его не пустили. Сотни охранников не спускают с него глаз. Даже когда он зашёл в кабинет к президенту, один охранник остался стоять в дверях с оружием наготове… К президенту. Алекс сразу понял, что это он. Кабинет тоже был полутёмен, президент стоял у лампы, поодаль, спиной к пришедшим и его нельзя было рассмотреть, но сердце Алекса сжалось. Цифры галдели, но через них пробилось его прошлое. Его надежды и мечты, радостная преданность великому человеку. Смешно, да и только. Когда-то Алекс мечтал о рукопожатии президента. Разве теперь ему не всё равно? Как ни странно, нет. Как ни был он переполнен цифрами, мучениями и болью, но что-то сильное и хорошее всколыхнулось внутри, заставило его вскочить с кресла, куда он упал, и поприветствовать этого человека. Цифры внутри безумствовали. Следующий шаг мелькнул вспышкой — Алекс должен убить Кеннеди. Но эта мысль была недопустимой. Нет. Но руки дрожали и шарили по бокам, ища оружие, судорожно прикидывая, мог ли бы он сейчас броситься? Странная мысль. Мог бы, но из этого ничего не выйдет, а главное, ему совершенно незачем, он не хочет убивать этого волшебного человека. Он хочет служить ему, защищать, жить у ступеней дворцов, где он обитает… Но Кеннеди обречён. Алекс быстро прокручивал в воображении, как хватает пистолет, которого у него не было, и направляет президенту в лицо. В его прекрасное, усталое лицо: совершенная линия носа, идеальные волосы и синие глаза, к которым подбирается ранняя старость. Нет красоты, но есть обаяние, очарование, внутренняя сила. Как он благороден, как добр и чист и как печален. Как будто где-то они уже встречались и были несчастливы. Как мягок его голос, которым он говорит о том же, о чём говорил Макнамара, только избегая каких-либо конкретных формулировок, но зато обращаясь прямо к Алексу, прося именно его об этой невыполнимой услуге. Цифры гомонили всё громче, застилали глаза, замедляли время, растягивали звуки, резали такой болью, что наворачивались слёзы. Уже вполне прямо и определённо они требовали убийства. Алекс понимал их вполне и мог им противиться лишь потому, что цеплялся за мысль: если он попытается сейчас, из этого ничего не выйдет. Будет ещё один шанс — рисовался в туманной дымке назначенный день, яркое солнце, шесть с половиной миллиметров, одиннадцать, двадцать два, заход на цель, Джон, Фицджеральд, Кеннеди… Прекрасный голос президента доносился до Алекса искажённым и низким. Картина дробилась на осколки, контуры его фигуры расплывались, движения холёных рук смазывались… Его руки Алекс не коснулся. Не жаль. Касался прежде. Лица, замирающего на долгие секунды, маски восковой статуи. Объект в поле зрения. Задание обрабатывается. Алекс чувствовал в своей руке пистолет, его надёжную твёрдость и холодную тяжесть. Цифры требовали сделать это. Вскинуть руку, нацелиться. Но едва в мышцы посылался импульс, изображение срывалось в рябь. Уши ввинчивался сверлящий визг… Нет. Время откатывалось назад. Пистолета не было, президент сидел перед Алексом. Его лицо… Алексу слишком знакомое. Джон Фицджеральд Кеннеди. Алекс подсмотрел черты этого лица в сознании другого, когда тот, метаясь и волнуясь, видел долгий сон. Время откатывалось назад. Не чуя ног, Алекс проходил мимо прозрачной стены. Впереди просторный тёмный кабинет с десятком экранов на стене, с огромным круглым столом посередине, с мягкими спинками кресел, белоголовыми орланами на стенах, гербы, надписи, папки с бумагами, корешки книг, морёный дуб, высоковорсный нежный ковролин с затёртыми пятнами крови, дымящаяся сладкая кубинская сигара, почти затихшие лампы, проливающие гибкий свет точно в заданном направлении… Кабинет. Там стоит человек. Стоит в задумчивой, картинной, тоскливо-праведной позе. Великолепной позе, в какой стоять только президенту в мрачном и тёплом тумане с картин Караваджо. Алекс садится на стул и не снимает взгляда с приткнувшейся к уголку света фигуре. Это президент… Это президент? Соединённых кровной связью штатов? Стоит рядом с желтоватой лампой, что как будто даёт ему убежище от холодной тьмы. Точно за его плечом сложился крупными складками флаг. — Агент Мэйсон, — президент неторопливо поворачивается и опускает руки. Сколько присущей леопардовым шкурам гордости и самодостаточности в его плавных движениях… Сколько усталости в плечах, сколько бешеных денег в каждом кусочке ткани его костюма. Его галстука. Рукавов рубашки. Идеальных волос. Преданности, ему отданной, любви, к его ногам брошенной… Он погружается в тьму. — Это честь, господин президент! — Алекс выпалил это на автомате, но искренне. Может он и забыл в Воркуте, но искоренить с его сердца эту верность можно только выпустив в это сердце десяток пуль. Увидев президента, через туман неосознанности поняв, что перед ним глава государства, Алекс воодушевился и испытал прилив сил. Он бы его не убил. Не причинил бы ему никакого вреда, никогда, ни за что, только добро, любовь и беспомощное прощение. Обожающее прощение заливало нежным золотом изнутри, спокойствием, перемешанным с тревогой. Защищать, лелеять и миловать. Спасибо вам за вашу службу. Жертвовать собой, не рассчитывая на награду, ведь сам факт жертвы и есть награда. Его образ неприкосновенен и свят. Мозг отказывался воспринимать происходящее. Алекс с трудом переставлял ноги, уходя по полутёмным коридорам, оставляя его позади, живого и печального, и знал, что это правильно, хоть голова раскалывалась и тянулась к полу, норовя утащить за собой всё свинцовое тело и разбиться на саднящие осколки. Ход мыслей путался, но продвигался. Кое-как ткалась иллюзия, будто всё в порядке. Будто Алекс поговорил с лучшим человеком в своей стране, получил от него задание и теперь идёт его выполнять. Убить Драговича. Ничего иного. Этого хотел и Резнов. А Резнова внутри больше, чем проклятых цифр… Но, как ошалевшая оса в коробке, металась и другая мысль, неясная и неотступная. Убить президента, выполнить его волю — убить Драговича, не только его, но и Кравченко, Штайнера — выполнить волю Резнова, тем самым Виктора возвратив, тем самым возвратив себе покой. Голова походила на загубленный цветочный сад: мотки перепутанной проволоки и шипы протыкали розы, на белых погоревших лепестках всё исписано цифрами. Драгович, Кравченко, Штайнер, шесть с половиной миллиметров, роса на узорных листах, Виктор Резнов и его Россия, лишь тень на заросшей дорожке, васильковое слово, «я навеки люблю тебя…» Кого? Знает тающий воском кубинский город, мотив незабываемой песни, первой, неповторимой, о тебе. Эта история любви была лучшей из когда-либо рассказанных. Горло, как у ангела, голос из золота, это и есть мой милый. Он был королем в городе. Носил корону, она никогда не падала. Сердце билось ровно, один на миллион, неподражаемая песня… Улыбаясь, стоит в дверях с таким видом, будто у него для семьи какая-то счастливая новость, сообщить которую он собирается только после упорных расспросов. Скачут пёстрые ленты цифр. Где Резнов? Его очередь. Нет, Алекс, тебе, но не мне. Звезда полей во мгле обледенелой… Розовое утро всё в тумане. Росистая осока режет ладони, совсем не больно. Идёт по пояс в августовском инее, молод, а глаза у него те же: светлее инея, нежнее тумана. Незабываемее предвоенных лет и тех неповторимых песен. Над лугом эхо, плачет кукушка. Запах шалфея, и скатерти изумрудных холмов, в мае становящихся жёлтыми от одуванчиков. Затаённая в душе обида повторяет юность. Мы не будем об этом говорить, но всегда будем помнить. Будем слагать в сердце своём. Когда Алекс очнулся, он вновь ничего не помнил о предыдущих часах. Провал в памяти поглотил скорую подготовку, разъяснение задач и укомплектование отряда диверсантов для миссии на советском космодроме. Алекс всё время молчал, боясь хоть немного отвлечься мыслями от предметов в своих руках и оттого потерять нить реальности. Он хватался за оружие и, ощущая его холод, чувствовал себя увереннее. Чувствовал себя лучше, привязаннее, словно воздушный змей, прикованный к земле. Всё это было знакомым. Подготовка к заданию. План действий, обвязка предплечий буро-зелёными платками, амуниция, кобры, карты, рации, шипение патронов, удобные жёсткие ботинки. Провода, заклёпки, цепочки. Бинокль, зазубренный нож, питон и арбалет со взрывными стрелами и надёжная тяжесть рюкзака. Каждый агент стоит армии. Каждый мало знает и почти не думает, но действует чётко. Ничто их не остановит. Алекс припоминал, как любил отправляться на задания раньше. Как любил эти скорые сборы, времени которым всегда уделялось мало, словно это было оправданием тому, что задание слишком сложное, чтобы агенты рассчитывали с него вернуться и поразмыслить, чего им не хватило в бою. И вот, они отправились. За пару суток на другую оконечность земного шара. Добирались сложно и безвестно, тайными самолётами, морем, вертолётом, наверное. Каменно стукнувшись подошвами ботинок о прибитый песок казахской пустыни, Алекс очнулся от очередного провала памяти. Невнятный шёпот твердил команды, но снова неразборчиво, пряча следующий шаг. Но у Алекса была и своя цель — Драгович. Пока он не убит, нельзя отвлекаться на иное. Алекс встряхивал головой. Убить Драговича. Он здесь, чтобы уничтожить его, врага своей нации и своего мучителя. Резнов… Резнов его ненавидел и винил в смерти Дмитрия. Обманщик, оппортунист, манипулятор, злодей… Алекс твердил себе имя Драговича, иногда повторяя имя и рассветный цвет глаз Резнова. Но к этому снова мешались смутные мысли о Кеннеди. Алекс путался и сжимал зубы. Не мог дождаться, когда начнётся задание и грохот пуль о железо перекроет дьявольские цифры и их наветы, и всё станет как раньше. Просто идти и драться. Отчасти сработало. На советской земле Алекс почувствовал самой пёсьей душой, что вернулся на родину. Не свою, но близкую. Милая и страшная Воркута лежала далеко на севере, но и эта ржавая пустыня являла собой часть страны и молодости Виктора. За эту землю Резнов сражался, из-за её радостей и свирепств мучился. Хорошо ему жилось. Под этим небом. Ведь над всей злой и сказочной Россией небо одинаковое. Даже если разного цвета и раскинуто по-разному. Алекс его узнал и ему стало легче. Небо цвета мглистой бури завораживало. Пепельно-серое, тяжёлое и тревожное, буро-синее, разрозненное пеной, с участками неба чистого и светлого, совсем как в раю, совсем такого, каким его на рассвете видят лётчики. Красноватые широкие клоки размётанного сизого войлока — облака, испуганные тучи высоко и низко. Словно перед затяжной грозой, крадущей рассвет. Но там же, по соседству, двумя пальцами выше, глубочайший синий провал. Словно не освещённый и потому бездонный. Прорубь в беззвёздный ветреный космос. Цветочное, голубовато-белое, как глаза Резнова. Обширным было небо. Куда ни взглянешь, сразу окажешься в другом месте в другое время. А на земле вокруг стелились песчаные гряды камней, холмы и канавы, поросшие редким кустарником и дикой травой. Сиплое завывание ветра, кашель подошв по песку и скрип железа. Местность на милю вокруг космодрома была завалена деталями космических кораблей, ракет и остовами машин. Огромные полуразвалившиеся останки лежали в земных рытвинах, словно скелеты древних китов, погибших на дне до того, как море ушло. Над ними швыряли крыльями пустынные птицы. Фрэнк Вудс, сосредоточенный, сердитый и действующий чётко, каждым своим движением старался Алекса сберечь. Фрэнк работал, считай, за двоих, словно вёл за собой по минному полю телёнка на верёвке, и торопился, всё время оборачивался и отводил назад руку, указывал путь. Алекса такая опека не беспокоила, с ней он чувствовал себя увереннее. Вид ведущего за собой друга, на которого во всём можно положиться, напоминал о Резнове. Как только Вудс отбегал подальше, Алекс спешил за ним и почти видел в ловко скачущей среди камней спине и рыжеватой макушке то, что видеть было больно и хорошо. Голос Фрэнка был низким и грубым, таким только приказывать и спорить, но не рассказать ни одной истории. У Резнова голос был, помнится, другой. Усталый, осиплый и нежный. Но Резнов был здесь, присутствовал и чувствовался в этой накрывающей, словно шатром, защите и благородном желании контролировать товарища в его неуверенных шагах. В торопливой осторожности, создающей ощущение, будто Вудс всё время держит близко в своих мыслях знание о том, как жестоко мучили Алекса в советском плену и через что тот прошёл. А потому сейчас скребутся у рёбер жалость, совесть и благодарность. И потребность отплатить тем же, что Алекс в своё время сделал. Отплатить теперь, когда Алекс снова здесь, в этой стране, откуда едва вырвался и где они оба могут вновь остаться, мёртвыми или ещё хуже, если живыми. Отсюда он вынес плохо работающую голову, ночные кошмары, провалы и припадки оцепенения и остекленевших глаз. Вернувшийся из страшного плена Алекс уязвим, несмотря на то, что силён и зол как волк и, как и годы назад, он бесстрашный и лучший, но всё равно, его надо беречь и охранять. Алекс шёл за Вудсом и то и дело поднимал глаза ввысь, где разгорался на три четверти распластанного неба огневой рассвет из золота, сияющей бронзы и бирюзы. Облака с антикварных книг и картин стояли неподвижными. Фрэнк соединялся по рации со штабом, но Алекс не слушал переговоров. Он вдыхал всей грудью пыльный и жаркий воздух со звёздной крошкой и гнал себя вперёд. За своей личной целью, за Драговичем. Они подобрались к обрыву над серпантином. Впереди в долине лежал огромный космодром: заборы, кустарники, контейнеры и ямы, различные постройки и двигающиеся тут и там фигурки людей и машин. Над землёй ходила жёлто-алая пыльная буря, скрывающая возвышающиеся вдалеке вышки. Размытое, огромное от висящего марева солнце сияло над самым горизонтом. Тут и там сновали вертолёты патрулей, рассекали воздух самолёты и вертелись локаторы, роился шум, космодром, как разворошённый муравейник, готовился к запуску. Диверсанты спрыгнули с небольшого обрыва и началась активная часть их миссии: первоначальное прикрытие, тихий подступ, а затем раскрытие, стрельба, штурм зданий этаж за этажом, взрывы, грохот и круговерть русских гранат и криков. Американский отряд увеличился до пяти. Алекс едва обращал внимание на тех, кто идёт и пробивается рядом с ним. Беспорядочные схватки и пулевые ранения не давали сделать ничего, кроме непрекращающейся атаки в стремительно убегающие минуты до запуска… Но Вудс был рядом, рычал, ругался, безуспешно пытался прикрыть Алекса. Такой большой, сильный и отчаянный, карий, рыжий и золотой, как заходящее солнце в зеркале. Было в нём что-то тигриное. Алекс угадывал в этом Резнова — кошку иной породы, но той же бархатной и хищной сути. Ещё где-то рядом стрелял и прорывался товарищ по Кубе, Джозеф Боумен. Его Алекс почти забыл. Но теперь знал, что Боумен, как и Фрэнк, считает его своим товарищем и братом и о нахождении Алекса в плену думает только честное и героическое. Может и не было абсолютного доверия, но его не было и прежде. Во всяком случае, Боумен в Алексе не сомневался. Теренс Брукс, которому шла советская форма, разросшийся, словно крылья за плечами, золотой рассвет и блёклая звезда на поясе. Малоизвестный соратник, который Алексу доверял меньше всех. Уивер, Григорий Ткачёв. С его живым отцом Алекс вполне мог делить подъёмник шахты или лагерную лавку в Воркуте. После Второй мировой мать Уивера смогла каким-то чудом сбежать с маленьким сыном в США. В Америке Уивер остался русским, отдавшись военной службе. Занимаясь шпионажем, разведкой и диверсией в восточную сторону, он снова и снова возвращался на родину. Он работал на Америку, но больше жил Россией, под прикрытием… Алекс плохо его знал, а эти факты почерпнул из личного дела, которое быстро просмотрел вместе с Вудсом накануне, когда Фрэнк, дымя, скалясь и похрипывая, сидел на столе, а Алекс — перед ним в кресле, уронив голову и ссутулившись, водил кончиками пальцев по сбитому походами носку его армейского ботинка. Это и был их отряд, ударивший в самое сердце советской космонавтики. Они шли за Драговичем, по переходам, шахтам и лабораториям, засыпанным битым стеклом. У последней двери на Мэйсона накатили удушливой волной цифры. Так сильно, как бывало только в Воркуте, после пыток. Так плотно, как бывает только под русским сизым небом. Они перекрыли разъедающий пар, понёсшийся из простреленных труб, залили всё непроглядно-чёрным фоном и на нём заплясали алыми прописями. Голова у Алекса пошла тошнотворным кругом. Цифры повторялись, скакали в голове, избегая зрения, забивались кольями прямо в сознание. Они замутили разум. Не Алекс, но кто-то неопределённый, сотканный из противоречий и противоборств, кое-как управлял опустевшей машиной. Но и этого хватало, чтобы искать, стрелять и драться. И в конце концов найти. Но весь поиск, огонь погони и потоки дыма, всё, что неслось перед глазами, от Алекса ушло. Он действовал, но происходящее едва касалось его. Видел он урывками, запоминал отдельными кадрами. Сам он распадался на части где-то в чёрной глубине. Алекс скорее на словах, чем в образах, запомнил. Что Кравченко успел сбежать на вертолёте. Что ими была обыскана вся база, но Драговича там не было. А весь пожар, стрельба и ярость боёв, которые за этими словами лежали, почти не отложились, но потом… Потом было сказано, что они нашли уезжающий по пыльной дороге бронированный автомобиль Драговича. То ли ему приснились, то ли кто-то сказал, и Алекс сам пересказал себе. За этой машиной они недолго гнались по ухабистым дорожным прериям. Они смогли взорвать машину. Она съехала в овраг, покрылась чёрной копотью. Те, кто были внутри, стали головешками. Был ли внутри Драгович? Должен был быть, но не был. Спасительная и невыносимая неопределённость, оставляющая даль и горизонт. Драгович мёртв, но его коварный образ не исчезает из поля зрения. Но отходит на задний план, пропуская вперёд иную цель. Едва удерживая свою разламывающуюся голову от падения, Алекс оставил всё это. Космодром, разбитое советское сердце, милую страшную родину, Драговича. Кравченко, Штайнера… Выполнив ту миссию, на которую его воодушевлял президент, свою первую после возвращения миссию, как всю свою жизнь. Каков следующий шаг… Расправившись с ним, Алекс оказался опустошён. Убил ли он Драговича, хотя бы в своих цифровых иллюзиях или обгоревшей машины недостаточно для того, чтобы вернуть Резнова. Конечно же нет. Всё зря. И, стоило ему в растерянности оглянуться туда, где ищут одиноким взглядом дельнейшее, его вновь поймали. Натянули поводок. Сжали горло. Больше он ничего не понимал.