Адольф и я

Ханс открыл глаза и сначала не понял, где он. Где картины, холсты, подрамники и запах лака? Роскошный номер в отеле "Захер". Позолота и завитушки, на стенах панели орехового дерева. Кровать под шелковым балдахином. Звонок телефона, кажется, расколол похмельную голову на куски. - Апельсинчик, прости меня. Я пришел мириться. Так я поднимаюсь к тебе? Как Адольф узнал, что я именно в этом отеле и именно в этом номере? Журналистское чутьё подсказывало Хансу, что партия была разыграна, как по нотам: ром - болтовня в гримёрной - поездка в отель. Ну, герр Баум, это мы ещё посмотрим, кто кого! - Я сам сейчас спущусь. Ужасно хотелось пить, но страшнее жажды было полуодетое тело непонятного пола, лежавшее рядом на такой поместительной кровати. - Вставай, как тебя там, и проваливай отсюда, - времени на вежливость уже не осталось. Но Удо, привычный и не к такому обращению, бессловесно оделся, поправил шляпку, опустил густую вуаль на лицо и, взяв из вазы роскошный розовый куст, послал юноше воздушный поцелуй. - Знаешь, где меня найти, - и он исчез за дверью. Осушив вазу, где только что стояли цветы, Ганс тоже стал натягивать на себя вчерашние белье и одежду. Щетина пробивалась как на хряке. Во рту привкус был такой, как будто он всю ночь жевал несвежие носки. Кое-как умывшись и причесавшись, журналист вышел в коридор и, держась руками за стены, осторожно побрел в холл, гордо неся голову и смотря строго перед собой, чтобы не ломило виски. Попадавшиеся по пути горничные и картины то ехали вправо, то кружились венскими вальсом, а когда Ганс начала спускаться по лестнице, стали даже троиться в глазах. Наконец, спустя вечность Ганс преодолел весь мрамор ступенек и приметил художника, сидящего в глубоком кожаном кресле у стойки регистрации. Тот тоже его заметил. - Потрудись объясниться, - спокойно, но как-то недобро, без приветствий, вдруг изрек Ади. Они же вроде помирились и художник пришел просить прощения? - Срочное журналистское задание. - Задание в "Синем коте". Интервью с трансвеститом Удо и распитие ликёрчиков с ночью страсти, последовавшей за этим? Ханс понял, что отпираться бессмысленно. Ведь он не помнил, что произошло прошлой ночью. Журналист сделал попытку какого-то неопределенного жеста: взмаха рукой? попытки объятий? но Ади его остановил. - Больше не приходи, - твердо и холодно сказал он. - Между нами теперь ничего нет.